Результаты поиска

Стыкалин А.С. Исповедь человека своего поколения. Ключевые события чехословацкой истории XX века в воспоминаниях чешского историка Милоша Гаека. Рец.: Гаек Милош. Воспоминания о чешских левых. М.-Спб, Нестор-История, 2019. 488 стр. Отв. редактор и автор послесловия д.и.н. Г. П. Мурашко, перевод с чешского д.филол.н. Г. П. Нещименко Чешский историк Милош Гаек прожил долгую жизнь, став непосредственным свидетелем и участником многих значительных событий XX века. Как участник антифашистского сопротивления, он был узником пражской тюрьмы в период немецкой оккупации. Став после войны активным сторонником компартии, он относился в 1960-е годы к кругу коммунистов-реформаторов, много сделавших для идейной подготовки Пражской весны 1968 г. Вытесненный из научной и общественной жизни в 1970-е годы, он примкнул к правозащитному движению. В его мемуарах находят отражение все ключевые события чешской истории новейшего времени, начиная от Мюнхенского соглашения 1938 г., приведшего к распаду Чехословакии, и кончая «бархатной революцией» ноября 1989 г. Ключевые слова: Чехословакия, Мюнхенское соглашение 1938 г., Вторая мировая война, антинацистское сопротивление, коммунистический режим в Чехословакии, Пражская весна 1968 г., вторжение в Чехословакию в августе 1968 г., правозащитное движение в социалистических странах, бархатная революция 1989 г. Stykalin А. Confession of a man of his generation. Key events of the Czechoslovak history of the 20th century in the memoirs of the Czech historian Miloš Hájek. The Czech historian Miloš Hájek lived a long life, he was a direct witness and participant in many significant events of the 20th century. As a member of the anti-Nazi resistance, he was a prisoner in a Prague prison during the German occupation. Becoming an active supporter of the Communist Party after the War, in the 1960s he belonged to the circle of communist reformers who did a lot for the ideological preparation of the Prague Spring of 1968. Forced out of academic and public life in the 1970s, he joined the human rights movement. His memoirs reflect all the key events of modern Czech history, starting from the Munich Agreement of 1938, which led to the collapse of Czechoslovakia, and ending with the Velvet Revolution of November 1989. Key words: Czechoslovakia, Munich Agreement 1938, World War II, anti-Nazi resistance, communist regime in Czechoslovakia, Prague Spring 1968, invasion of Czechoslovakia in August 1968, human rights movement in socialist countries, velvet revolution 1989. Чешский историк Милош Гаек (1921 – 2016), специалист по истории Коминтерна и мирового коммунистического движения, издал в год своего 90-летия книгу мемуаров, которая со временем стала достоянием и русскоязычного читателя, представив перипетии жизненного пути человека, ставшего свидетелем и непосредственным участником многих ключевых событий в истории своей нации в XX веке. Участник подпольного антифашистского сопротивления, он 8 месяцев пробыл в пражских застенках гестапо, последние полтора из которых в ожидании приведения в исполнение вынесенного смертного приговора, и оказался на свободе в начале мая 1945 г., в дни освобождения Праги. Активист компартии, участник февральских событий 1948 г. (коммунистического путча, в конечном счете приведшего к установлению жёсткой сталинистской диктатуры), он приходит к определенному переосмыслению своих идеалов под влиянием XX съезда КПСС и разоблачения политической практики Сталина. Будучи преподавателем высшей партийной школы, затем сотрудником и недолгое время (уже на самом излете событий Пражской весны) директором академического института, он включился в 1960-е годы в движение за реформы, в 1968 г. был близок к команде А. Дубчека, входил в круг авторов программной речи, с которой тот в качестве первого секретаря ЦК КПЧ должен бы выступить на созываемом чрезвычайном съезде партии. Съезд, как известно, состоялся уже после интервенции 21 августа, в полулегальных условиях на одном из крупных пражских заводов – при полной поддержке рабочих, но без Дубчека, силой депортированного в Москву. М. Гаек принимал самое непосредстенное и активное участие в подготовке этого так называемого «высочанского» съезда. Разделив судьбу многих своих единомышленников-реформаторов, деятелей Пражской весны, он был исключен из партии с началом «нормализации». Живя на пенсию участника антифашистского сопротивления и узника концлагеря, он продолжал работать как историк, публикуя свои работы на Западе. А во второй половине 1970-х годов включился в правозащитное диссидентское движение, активизировавшееся после Хельсинкского совещания 1975 г., был в числе подписантов знаменитой Хартии-77, а в конце 1980-х годов ее спикером (т.е. лицом, публично выступающим от имени этого диссидентского сообщества). Будучи довольно видной фигурой оппозиционного движения, неоднократно арестовывался. Причем, и став в период «нормализации» оппозиционером и изгоем официальной политической жизни, М. Гаек не изменил своим довольно левым, реформ-коммунистическим убеждениям, а в 1989 г. стал одним из инициаторов и лидеров движения «Возрождение», в идейном плане близкого левой социал-демократии. Активное, хотя и не слишком успешное участие во внутриполитической жизни первых месяцев после «бархатной революции» ноября 1989 г. стало заключительным аккордом в его политической деятельности. Чешское общество жило уже отнюдь не идеалами Пражской весны, столь дорогими сердцу Милоша Гаека, и рассчитывать на продолжение политической карьеры, тем более в столь зрелом возрасте, ему было затруднительно. Со страниц книги предстают подпольное движение чешского сопротивления, пребывание Гаека в тюрьме в ожидании смертного приговора, даются яркие картины мая 1945 и февраля 1948 года, описываются реакция в Чехословакии на смерть Сталина и XX съезд КПСС, деятельность комиссии по реабилитации. Сквозь призму восприятия непосредственного участника пропущены события, предшествовавшие 21 августа 1968 г., как и последовавшие за подавлением Пражской весны. В последних главах работы дается подробная хроника «бархатной революции» ноября 1989 г. Созданный мемуаристом образ масариковской Чехословакии, зачастую идеализируемой в литературе, включает описание социальных контрастов в этой относительно благополучной по меркам межвоенной Европы стране, хотя и получившей сильный удар по экономике вследствие кризиса начала 1930-х годов. Это делает понятнее тяготение значительной части интеллигенции к левым идеям. Но и преувеличивать влияние компартии применительно к середине 1930-х годов не стоит. По свидетельству М. Гаека, позиционирование себя коммунистом в среде гимназистов старших классов выглядело настолько одиозным, как всё равно что называть себя мусульманином – настолько инородным телом они воспринимались в этой среде. Ситуация лишь до некоторой степени изменилась с установлением в 1935 г. союзнических отношений между СССР и Чехословакией – в Советском Союзе в это время стали видеть определенный противовес наступавшему гитлеризму и волна антибольшевистских настроений стала ослабевать. Немалый интерес в среде интеллигенции проявлялся к советской культуре. Но сообщения о состоявшихся в последующие годы открытых судебных процессах над видными деятелями компартии многих шокировали, вызывали сомнения в правоте советского пути и ставили много вопросов, на которые не находилось ответов. С одной стороны, троцкизм воспринимался в тех условиях как одно из проявлений вредного левачества, препятствующего созданию единого фронта антифашистских сил, с другой – потрясали сами методы борьбы с политическими оппонентами, практиковавшиеся в СССР, использование их в масариковской Чехословакии не могло присниться в самом страшном сне (должны были пройти долгие, полные испытаний годы, чтобы собственный, чехословацкий процесс по делу Сланского не вызвал у Гаека большого шока). Между тем, в самой Чехословакии с середины 1930-х годов усилились внутренние вызовы. Детство и юность М. Гаека, сына директора школы, прошли в атмосфере толерантности – до мюнхенского кризиса осени 1938 г. он никогда и не слышал в своем окружении о том, что немцев надо прогнать или ассимилировать. Однако успехи фольксдойче, партии К. Генлейна на выборах 1935 г. были настолько масштабны, что многих потрясли еще и в силу своей неожиданности. Культ Тамаша Масарика в межвоенной Чехословакии не знал границ: в школе, вспоминает Гаек, все учителя настолько почитали первого президента республики, что разница между ними в чем-то другом не очень-то и улавливалась. Портреты Масарика висели во многих домах, заменяя иконы, и это не казалось противоестественным в обществе, где церковь играла весьма скромную роль – католицизм (а к католическому исповеданию принадлежало большинство чехов) связывался с Веной, Габсбургами и традиционно воспринимался как антинациональная сила. Вера в прочность масариковского госпроекта сочеталась с верой в помощь союзников. Летом 1938 г., хотя воздух уже был полон предчувствий войны, «никому и в голову не приходило, что мы можем в этой войне проиграть. Мы были уверены в том, что наши оборонительные сооружения превосходны и что даже мышь не прошмыгнет через них незамеченной» (с. 30). Мало было сомнений и в том, что Франция, да и и СССР смогут оказать Чехословакии необходимую помощь. Так что война, которая могла начаться в любую минуту, ожидалась как непременно победоносная: «Мы были убеждены в том, что Гитлер сломает о нас зубы» (с. 34), тем более что и в самой Германии предвиделись антинацистские выступления. Так что в роковой сентябрь 1938 г. Гаек вступал полный оптимизма, а известие о предательстве Франции казалось очень сомнительным – ведь Франция воспринималась как гарант Версальской системы, легитимировавшей чехословацкую государственность, а великие достижения французской культуры служили ориентиром для чешской интеллигенции в ее стремлении преодолеть односторонность немецкого культурного влияния. Однако пришлось принять к сведению горькую правду: в день св. Вацлава 28 сентября, проронив одну слезинку у радиоприемника, зачитавшего мюнхенское соглашение, Гаек воскликнул: «Когда немецкие бомбы буду падать на Париж, жалеть французов я не буду» (с. 38-40). У тех из его молодых соотечественников, кто придерживался социал-демократических убеждений, разрушилась и вера во Второй Интернационал. Когда-то существовало убеждение, что «он представляет собой подлинную силу». Позиция же французских и не только французских социалистов в связи с Мюнхеном показала, что это совсем не так (с. 42). Утрата веры в благородство Франции сопровождалось разочарованием в современной западной демократии как таковой, что со временем усилило восприимчивость М. Гаека (как и многих чехов его поколения) к коммунистической доктрине и советской модели. Впрочем, осенью 1938 г. надеждам на советскую помощь также не суждено было сбыться. «Что же делать, если и Россия нас предала» – воспроизводит Гаек настроения людей своего окружения (с. 39). «Мюнхен» стал шоком не только из-за предательства западных демократий. Был нанесен сильнейший удар по вере в возможность самого сохранения чехословацкой независимости: «перспектива войны, в которой ось Берлин-Рим будет уничтожена англо-франко-советской коалицией, меня мало привлекала. Я опасался, что для Чехословакии это рано или поздно снова обернется чем-то подобным Мюнхену» (с. 44). Вообще развитие событий после Мюнхена с резким сдвигом вправо воспринималось как «погружение в трясину» на непредсказуемую глубину – одним из явных свидетельств перемен стало быстрое исчезновение портретов Э. Бенеша со стен госучреждений. Полный крах чехословацкой государственности стал делом считанных месяцев. Пытаясь найти объяснения происходившему и ответы на мучившие вопросы, чехословацкая молодежь обращалась и к официозным советским трактовкам. Причем, по признанию Гаека, определенное объяснение предательства Франции, причем в то время его удовлетворившее, он почерпнул в «Вопросах ленинизма» Сталина (с. 92). После Мюнхена, вспоминает Гаек, пришлось окунуться в такую мерзость, на фоне которой уже и сталинские процессы не казались чем-то злободневным и экстраординарным. Заметно полевев в своих настроениях, он все же пока еще не стал коммунистом по убеждению. Не привлекало сектантство: в этих кругах, с которыми он все чаще соприкасался через знакомых молодых людей, любой человек, который выражал сомнения в правоте советской политики, становился изгоем. Когда Гаек послал в редакцию молодежного коммунистического издания письмо, в котором выразил сомнение по поводу целесообразности публикации только некритических материалов об СССР, – там долго пытались определить, дурак он или все же идейный троцкист (с. 36). Не нравилось и то, что в коммунистической прессе по сути ставили на одну доску германский и британский империализм. Разочарованию в СССР способствовала и зимняя советско-финская война: было очевидно, что страна Советов выступила в роли агрессора. Лично Милоша Гаека, еще отнюдь не прикипевшего к коммунистическому движению, сообщение о заключении 23 августа 1939 г. германо-советского пакта не слишком травмировало, хотя многие люди из его окружения были сильно разочарованы. Его недоверие к Британии и Франции было настолько велико, что он с некоторым пониманием воспринял настороженное отношение СССР к этим странам и даже сам пакт о ненападении с Германией. Вообще когда стало очевидным, что Польша перестала идти на уступки Гитлеру, в обществе усилились ожидания новой большой войны. Не сомневаясь в военном превосходстве Германии, общественное мнение все же рассчитывало на способность Польши к более длительному сопротивлению. О секретных протоколах не знали, но уже само продвижение Красной Армии на Запад в условиях сентября 1939 г. было воспринято многими чехами как свинство при всей нелюбви к соседней Польше, поживившейся осенью 1938 г. за счет Чехословакии. Правда, в некоторых левых кругах, издавна симпатизировавших стране Советов, сдвиг границ СССР на Запад вызвал робкие надежды. Если бы в результате нового сговора и передела Средней Европы немцы отдали бы вдруг Чехию русским, получив взамен что-то другое – это воспринималось как не худший вариант в сравнении с германской оккупацией. Осенью 1939 г. Прагу охватили студенческие волнения. Гаек не только участвовал в демонстрациях, но и впервые занимался распространением антигитлеровских листовок. Пронацистские власти протектората Богемии и Моравии приостановили деятельность всех высших учебных заведений – на три года, но никто не хотел верить, что придется ждать три года: «мы твердо верили в то, что война закончится через год-два, причем, разумеется, поражением Германии. Затишье на фронте нас особенно не беспокоило – ведь линия Мажино была неприступной» (с. 47). Даже вторжение «Третьего рейха» в Голландию и Бельгию было воспринято с некоторым оптимизмом: ход событий ускоряется и победа будет за нами (с. 48). Однако быстро пришлось разочароваться. Одним из худших в своей жизни М. Гаек называет тот день, когда он увидел в июне 1940 г. в центре Праги газету с информацией на всю полосу: «Франция капитулирует». «Вплоть до падения Франции я был убежден в том, что война не продлится более двух лет» (с. 55), однако теперь в эти ожидания приходилось вносить существенные коррективы. Однако надежда умирает последней. Вскоре после капитуляции Франции Э. Бенеш выступил по радио из Лондона с речью, вдохнувшей искорку надежды, которую люди возлагали теперь на Англию: «Известие о каждом сбитом немецком самолете встречалось с восторгом» (с. 50). Между тем, вслед за капитуляцией Франции последовали события в Восточной Европе. «Присоединение Бессарабии, Северной Буковины и прибалтийских республик к Советскому Союзу воспринималось либо с симпатией (это направлено против Германии), либо с безразличием» (с.50). Начались гонения на евреев. С другой стороны, одним из совершенно неожиданных прозрений, заставивших всерьез задуматься над тем, сколь нелегко бороться с нацизмом, явились сообщения о мерах, принятых гитлеровскими властями мерах, принятых в целях повышения уровня жизни рабочих в Судетах. «Ранее мне казалось, что при фашистском режиме положение рабочих непременно должно быть хуже, чем при демократии», но получалось, что это не всегда так – при всей мерзопакостности фашизма (с.42). И тут уже вступал в действие фактор патриотизма, решающим оказывалось стремление к сохранению национальной идентичности, языка, культуры перед лицом угрожающего самим основам национального бытия мощнейшего германского вызова. В мемуарах М. Гаека нашли отражение описания ярких событий чешской культурной жизни конца 1930-х годов – попытки театральных режиссеров, художников, музыкантов поддержать в тяжелых условиях национальную культуру. Причем по мере полевения общественных настроений это получало все больший отклик. С другой стороны, довольно велик был, по его свидетельству, и интерес к советской культуре, причем иногда попадали в руки произведения репрессированных в СССР писателей, например, «Конармия» Бабеля. Споры о сути советской системы не прекращались в среде интеллигентной молодежи. Нашумевшая книга Андре Жида о поездке в СССР живо обсуждалась, вспоминает Гаек, даже летом 1942 г., под оккупацией (с. 92). Между тем, развитие событий вносило свои коррективы в восприятие происходившего. То, что именно коммунистов нацисты считали своими главными врагами, было очевидно с самого начала, даже сам военно-политический блок, создаваемый Гитлером, получил название Антикоминтерновский пакт. Но со временем становилось все более очевидным и то, что КПЧ «оказалась единственной политической партией, которая не прекратила своего существования, невзирая на оккупацию, на многочисленные жертвы. Неприятие некоторых положений в статьях “Руде право” не могло уменьшить чувство огромного уважения к людям, которые не боялись издавать нелегальную прессу» (с. 58). Именно тот факт, что КПЧ продолжала функционировать, даже находясь на нелегальном положении, производил сильное впечатление, притягивал, способствовал сближению Гаека и некоторых людей из его окружения с компартией как силой способной проявить активность на деле. Даже тех, кто раньше боялся большевиков, именно Гитлер научил их больше не бояться, замечает мемуарист (с. 95-96). С лета же 1941 г., продолжает Гаек, «меня привлекал к коммунизму своими действиями Советский Союз. Жертвенность и героизм красноармейцев и партизан удивляли весь мир» (с. 434). Это производило тем более сильное впечатление, что в отношении возможностей Красной Армии были основания испытывать определенный скептицизм: «после опыта успешной молниеносной войны Германии на Западе я уже не верил в то, что Красная армия сможет ее одолеть» (с.64). Советско-финляндская война тоже не была демонстрацией мощи Красной армии. И все-таки оказались правы те, кто «верил в то, что уж на этот-то раз Гитлер получит по зубам». Уже отступление вермахта от Москвы дало повод для более оптимистических ожиданий. Интересно, что на фоне усиления симпатий к СССР меняется отношение и к масариковскому госпроекту – межвоенной чехословацкой республике. Мемуарист приводит в качестве примера случай, когда на подпольном собрании, посвященном 25-летию октябрьской революции в России, собравшиеся отказались петь чехословацкий гимн. Огромная жажда информации о положении дел на восточном фронте заставляла приникать к радиоприемникам в поисках вещания из Москвы, и это удавалось при всем низком качестве звука. Многое принималось на веру. Так, большинство людей в его окружении были уверены в том, что преступление в Катыни, о котором они узнали из заявления главы польского эмигрантского правительства В. Сикорского, совершили немцы. Причем звучали и высказывания типа: «после Тешина (т.е. оккупации осенью 1938 г. Тешинской Силезии – А.С.) поляков совсем не жалко» (с. 106). Принимались на веру и легенды о существовании в Германии сильного коммунистического подполья, его масштабы явно преувеличивались. Но даже тогда, когда возникали сомнения в верности тех или иных утверждений пропаганды, шедшей из СССР, сама идеология советского режима привлекала уже тем, что казалась резко контрастирующей с ненавистной нацистской, и должны были пройти многие, насыщенные новым историческим опытом десятилетия, пока Гаек, по его собственному признанию, не сумел разглядеть за вывеской интернационализма националистический характер «русской политики» (с.434). Описывая настроения в чешском обществе времен оккупации, Гаек замечает, что заниматься антинацистской пропагандой было делом вообще бессмысленным: люди и так бешено ненавидят фашистов, лучше дайте в руки оружие (!) или предложите иной эффективный способ действия против оккупационной власти (многие понимали, что при чешских природных условиях было невозможно организовать партизанское движение как в Югославии, на некоторых землях СССР или даже у ближайших соседей, в горах Словакии, а потому более эффективной мерой казался саботаж). О методах борьбы и тактике можно было спорить, однако за все последующие десятилетия Гаек не встречал участников антинацистского подполья, которые позже считали бессмысленной свою деятельность времен войны и сожалели бы о ней, при всем осознании реального масштаба угроз (с. 143). Арестованный в 1944 году, М. Гаек находился в заключении вплоть до мая 1945 г., встретив в ожидании казни последние дни «Третьего рейха» и оккупации Чехии и избежав ее только благодаря освобождению Праги Красной армией. Описание этих месяцев относится к самым ярким страницам книги. «Ужас казни все время висел в воздухе. Он достигал своего апогея в пятницу, к двум часам, когда наше ожидание зашкаливало. Наступала такая тишина, что можно было бы услыхать падающую иголку. С боем часов хлопала дверь, разавалось “Хайль Гитлер!” Это означало, что пришел государственный обвинитель. Если после этого наступала пятиминутная тишина, мы могли вздохнуть спокойнее: пережит еще один день. Однако чаще всего слышен был скрежет дверного замка. Дверь камеры распахивалась, и это значило: пришли за одним из нас, и через час начнутся казни» (с. 151). Особенно трудно было смириться с тем, что придется умереть за считанные дни до окончания войны. Имея в камере клочки бумаги и карандаш, Гаек записал, что даже нынешнее положение не сделало из него врага немецкого народа и шовиниста (с. 154; с этим перекликаются и его последующие упоминания о случаях кровавого самосуда над мирным немецким населением в начале лета 1945 г.). Резюмируя свои описания этого периода жизни, он пишет: «Я узнал на собственной шкуре, что такое бесчеловечность нацизма. Узнал я и то, насколько убогими и ничтожными могут оказаться маленькие людишки, попавшие в трудное положение. Но вместе с тем я имел счастье познать и тепло солидарности людей, которые в подобной ситуации не дрогнули, проявили волю и характер» (с. 162). День полного освобождения Чехии от нацизма будущий историк воспринял не только как общую победу мирового сообщества над нацизмом, но и как один из самых счастливых дней собственной жизни. Описания его общения в Праге 1945 г. с русскими солдатами контрастируют с позднейшими впечатлениями – от прихода в Прагу в 1968 г. теперь уже непрошенных «освободителей». М. Гаек описывает то ощущение радости, которое в мае 1945 г. охватывало его и друзей-единомышленников при чтении Кошицкой программы далеко идущих социальных реформ, а также левых газет. Пафос денацификации был настолько силен, вспоминает он, что иногда в те дни возникало ощущение, что вся Европа вскоре станет социалистической. Но различие между привычной атмосферой, характерной для подпольной группы, с одной стороны, и массовой партией, с другой, «было поистине огромным и очевидным. Нам нужно было к этому постепенно привыкать» (с. 176). На левом фланге с первых недель ощущалась потребность в новой элите, способной управлять страной с учетом опыта Мюнхена и 6-летней войны. А этот опыт, пишет Гаек, наглядно показывал, сколько образованных и прогрессивных, демократичных людей не оправдало возлагавшихся на них надежд, но с другой стороны, люди часто не обладавшие теми же видимыми качествами, выдержали испытание на прочность. Компартия, куда сразу вступил и М. Гаек, с каждым месяцем численно росла, но в узком кругу его единомышленников, бывших подпольщиков (особенно испытавших заключение), настоящими коммунистами и антифашистами считали не всех, а только тех, кто доказал в реальности свою готовность к самопожертвованию. Впрочем, и подпольное коммунистическое движение привлекало к себе очень разных людей. Так, Антонин Новотный провел 4 года в Маутхаузене, что само по себе вызывало уважение. Держался будущий генеральный секретарь ЦК КПЧ в первые послевоенные годы довольно скромно, но при этом «весь был какой-то невыразительный», уже тогда было ясно, что его способностей не хватало для выполнения лидерских функций (с. 187). Несравнимо более яркой фигурой был Франтишек Кригель, в будущем один из духовных вождей Пражской весны. Он выделялся твердым характером, демократизмом в общении и прежде всего очень высоким интеллектом. Высококвалифицированный врач, участвовавший в этом качестве в гражданской войне в Испании, войне Китая с Японией, а позже, в начале 1960-гг. выступавший советником Фиделя Кастро в области здравоохранения, Кригель менее других цеплялся за самоцельную, профессиональную политику, когда не находил в ней себе места. Силой, которой поклонялись, был победоносный сталинский Советский Союз, и идейно-политическое воспитание той генерации чешских и словацких коммунистов, к которой принадлежал Гаек, проходило в духе не просто коммунистической, но именно сталинской идеологии. «Мы все были сталинистами до мозга костей» (с. 193), замечает историк, однако в рамках этого застывшего шаблона многие люди сумели сохранить свое лицо, даже лицо политическое. Ведь это была генерация, выросшая в масариковской Чехословакии и что-то сохранившая в себе от тех демократических традиций, что иногда давало о себе знать. Сам Гаек был последовательным приверженцем традиций единого Народного фронта с участием социал-демократов и других левых сил. Впрочем, по его собственному признанию, идея «народного фронта» была всего лишь тактическим инструментом, который легко можно было отбросить в сторону под влиянием новых событий во внутренней и внешней политике. Мирный переход к социализму отождествлялся отнюдь не с сохранением политического плюрализма, а только с менее болезненным захватом коммунистами всей полноты власти в стране (как это, собственно говоря, и произошло в Чехословакии в феврале 1948 г.). Соответственно, когда социал-демократы делали прозападный выбор, это в его глазах подрывало почву под идеей межпартийного союза. В мемуарах М.Гаека передана неповторимая атмосфера февраля 1948 г., не просто прокоммунистического путча, но такого, за которым реально стояла широкая общественная поддержка. В своем стремлении легитимизровать сделанный политический выбор не в последнюю очередь в собственных глазах, молодые коммунисты, как это принято, не просто апеллировали к традиции, но пытались рядиться в «одежды» прежних революций, проводили параллели с Россией 1917 года. Радость от одержанной победы внушала оптимизм. Но было и иное чувство: «победу мы одержали, теперь нас ждут будни пятилеток». Известно, что почти все коммунисты-реформаторы 1968 года, активисты Пражской весны с ее идеалами более гуманного социализма, в феврале 1948 г. безоговорочно поддержали коммунистический путч и лишь со временем пришли к переоценке тех событий. Причем многие из них и далее сохраняли убеждение в том, что пражский Февраль был не просто силовым захватом власти, а широким общественным движением, позволившим обойтись без внешнего вмешательства именно потому, что в нем самом был заложен мощный демократический потенциал. И показательно, как во время юбилейных торжеств в феврале 1968 г., куда съехались и главы «братских партий», возникла острота, связанная с различиями в трактовке тех событий. Для того чтобы избежать скандала в отношениях с Л. Брежневым, А. Дубчеку пришлось вносить коррективы в свой доклад, о предполагаемом содержании которого генсеку КПСС заблаговременно доложило советское посольство (с. 277). И еще через 20 лет, в конце 1980-х гг., Февраль 1948 г. продолжал оставаться «яблоком раздора» – прежде всего на левом фланге тех сил, которые выступали за коренные перемены. В начале 1988 г. при обсуждении в среде оппозиционеров социалистического толка проекта документа, приуроченного к 40-летию Февраля, возникли настолько глубокие разногласия, что в конце концов было решено обойти эту годовщину молчанием (с. 352). Создание в феврале 1947 г. Коминформбюро было встречено молодыми коммунистами в окружении М. Гаека с оптимизмом. «Встречаясь в товарищеском кругу, мы критиковали Готвальда с левых позиций. Для нас образцом были Югославия и Болгария. Если бы это зависело от нас, то мы бы провели “февраль” раньше. Период оккупации и фашизма и особенно потери многих близких людей девальвировали в нашем сознании ценность человеческой жизни» (с. 435). А отсюда был всего лишь шаг к формированию атмосферы кануна гражданской войны, проявившейся весной 1948 г. Между тем вскоре Гаеку пришлось напрямую столкнуться на практике с теми нечистоплотными методами, которые он, считая их в принципе неприемлемыми для коммунистического движения, ранее, до Февраля, мог списывать на тактику, неизбежную в условиях межпартийной борьбы, когда все партии в сущности применяют те же методы. Речь идет о масштабных фальсификациях, примененных на первых же парламентских выборах. «Я считал себя солдатом партии, готовым подчиниться ее любому, даже самому жесткому, решению, лишь бы завоевать и сохранить власть, которую считал народной. Но меня возмутило то, что нас самих, оказывается, обманывали на предвыборных собраниях, когда говорили о тайне выборов, и что мы не получали правдивую информацию», «я непрестанно задавал самому себе вопрос: какой будет судьба партии, если она действует такими методами?»; «я очень хотел, чтобы подобные “выборы” больше не повторялись. Я верил в светлое будущее, где не будет места для такого шутовства. Думаю, что и многие из моих коллег думали так же» (с. 194) Впрочем, эти майские выборы были вскоре заслонены советско-югославским конфликтом. Сначала не хотелось верить в необратимость конфликта, происходящее воспринимали как досадное недоразумение, ждали, что югославы примут критику и все уладится. Но вскоре любые сомнения были отброшены в пользу официально навязанной версии – о предательстве Тито и его команды. В качестве одного из важнейших аргументов, в соответствии с установками советской пропаганды, выдвигался тезис о преследованиях титовцами своих оппонентов, приверженцев линии Коминформа: «троцкизм, который до того момента являлся для меня более-менее академическим понятием, приобрел в моих глазах новый смысл: политика Тито – преследование коммунистов – троцкизм у власти» (с. 195). Мы стояли левее Готвальда, вспоминает М. Гаек, поскольку не соглашались с его публичными высказываниями времен нашумевшего осенью 1949 г. венгерского процесса по делу Райка. Готвальд заверял тогда, что в Чехословакии подобное невозможно: ведь партия с самого начала действовала легально, что уберегало ее от проникновения агентов полиции. Радикально настроенная партийная молодежь с этим спорила и когда осенью 1951 г. в самой Чехословакии началась раскрутка дела Сланского, это было воспринято как подтверждение собственной правоты. Более того, снизу стали звучать призывы к наказанию еще до того, как были даны команды сверху. Поведение диктовалось безоглядной верой в то, что компартия – гарант необратимости преобразований, и что воплощенный социализм способен устранить любое зло. Всех выступавших против компартии, вспоминает М. Гаек, мы однозначно воспринимали как врагов, а титовцы в наших глазах постепенно стали ассоциироваться с фашистами. Мы не скрывали своей радости, продолжает он, при наблюдении над судебными процессами в других странах Восточной Европы, когда удавалось «обезвредить» тех, кого мы считали титовской агентурой. «В период, когда сталинизм достиг своей кульминации, я стал глубоко убежденным, фанатичным солдатом армии добровольцев, солдатом, который хочет бороться как можно лучше. Такой солдат внимательно следит за вражескими позициями и испытывает радость, если может уничтожить врага. Непорядки в рядах собственной армии только усиливали жажду победы, которая, по нашему убеждению, должна была решить все проблемы» (с. 435). При этом его работа партаппаратчика и оторванность от происходившего в реальной жизни лишь усиливали сектантство. В период подготовки процесса по делу Сланского М. Гаек и его единомышленники стали свидетелями политических преследований в самой Чехословакии. Конечно, судебные процессы с вынесением на них смертных приговоров не доставляли радости, но приходилось убеждать себя в том, что это печальная неизбежность. Грань между ошибками и вредительством в их искаженном восприятии к этому времени совершенно стерлась. «Все смертные приговоры и убийства я воспринимал как трагедию гражданской войны. Мое понимание права и законности было в это время якобинским»: в конце концов, «если я бескомпромиссен с самим собой, то почему я должен идти на компромиссы с другими» (с. 198-199). Причем по мере выявления новых и новых внутренних врагов усиливалась вера в партию, которая воспринималась как некая священная инстанция. Конечно, иногда закрадывались сомнения. Но в таких случаях вступала в действие элементарная логика: «Если преступником не был Сланский или, скажем, Тито, то тогда преступниками должны были оказаться Сталин и Готвальд. Такая правда коммунистам, убежденным в правоте своих идей, не могла привидеться и в страшном сне» (с.203). Размышляя через более чем полувека, на склоне лет, над атмосферой тех лет, М. Гаек обращает внимание как на самое страшное веяние времени на то, что все средства пропаганды воспитывали в народе жажду крови. Процесс Сланского взвинтил подозрительность до ранее невиданной степени: как в СССР 1937 года, «многие изнемогали от нетерпения в ожидании следующих арестов» (с. 204). Среди слушателей партшколы, где Гаек преподавал, зачастую публично выражалось возмущение: почему некоторые из «предателей» все же избежали петли. Сам он воспринимал казни, по его словам, всегда болезненно и каждый раз, читая сообщения в газетах, надеялся, что новых не будет. Показателен еще один момент. Обилие евреев в числе осужденных по делу Сланского, как и антисионистская направленность концепции суда демонстрировали присутствие сильной антисемитской составляющей. Сам Гаек старался отогнать от себя мысли об антисемитской подоплеке происходившего. Однако он не мог не видеть, что многие партийцы старались как раз, напротив, сделать акцент на антисемитском содержании процесса и не скрывали радости от того, что был нанесен удар по «еврейскому засилью». Смерть Сталина и Готвальда, почти одновременная, вызвала, как вспоминает М. Гаек, потрясение. Доминировало ощущение утраты стабильности. Его усилили июньские события в Восточной Германии: официальная пропагандистская версия о фашистском мятеже принималась за чистую монету. Посещение ГДР и общение с тамошними коммунистами лишь укрепило представление о том, что «товарищи из ГДР» находятся на переднем крае в борьбе с империализмом и западногерманским милитаризмом. А в 1954 г. М. Гаек впервые посетил в составе делегации СССР. Конфликт между ожиданиями и реальностью, возникший в сознании молодых чехов при первом посещении страны Советов, уже описывался и анализировался З.Млынаржем в известных мемуарах «Мороз ударил из Кремля». Гаеку тоже пришлось испытать своего рода культурный шок: первая страна социализма оказалась гораздо беднее, чем он ожидал. Приходилось убеждать себя в том, что отношение к СССР основывалось не на уровне жизни его граждан (откуда, в конце концов, он мог быть высоким в стране с тяжелым наследием царизма и испытавшей к тому же столь масштабные военные разрушения?), а на благодарности за миллионы павших в борьбе с нацизмом. Все-таки члены делегации, побывавшей в СССР, обсуждая между собой впечатления, сошлись на том, сколь тупой и ограниченной была пропаганда преимуществ советской системы, создававшая образ далекий от реальности, а значит способный вступить с этой реальностью в острый конфликт (с. 212). Следующий, 1955 год прошел под знаком нормализации стран формирующегося советского блока с титовской Югославией. Продолжая по инерции называть ее в своих лекциях в партшколе фашистским государством, М. Гаек вдруг на определенном этапе заметил, что уже со второй половины осени 1954 г. ее перестали ругать в пропаганде: очевидно, сказывались некие новые веяния, идущие из Москвы. Тогда это пока еще не восприняли как знак необратимых перемен. Но прозвучавшие из уст Н.С. Хрущева по приезде в Белград в конце мая 1955 г. слова «Дорогой товарищ Тито» ударили обухом по голове (с. 214). Возникли пока еще смутные ощущения, что началось преодоление какой-то аномалии в развитии и что разрыв должен быть устранен. Процесс этот воспринимался как встречное движение, ждали самокритики и со стороны югославов. Так в сознании Гаека началась духовная эволюция, которую через год ускорил XX съезд КПСС. Ознакомление с содержанием закрытого доклада Хрущева, которое излагалось на партактивах Чехословакии довольно выборочно, создавало впечатление, что Сталин был не духовным лидером коммунистического движения, а восточным деспотом, и при всех попытках зацепиться за любую неясность, чтобы смягчить восприятие происходившего, потрясение было огромным. Ничуть не меньшим было потрясение, испытанное в момент, когда стало очевидным, что устранение Р. Сланского было в сущности политическим убийством, санкционированным К. Готвальдом. И хотя реабилитации Сланского в 1956 г. еще не последовало, с этим делом было все настолько ясно, что М. Гаек снял портрет Готвальда со стены своего домашнего кабинета. Конечно, все устоявшиеся за долгие годы представления было невозможно отбросить одним махом. И при том, что правоверным сталинистом он быть перестал, процесс формирования новой системы взглядов происходил постепенно. Прежде всего изменилось отношение к партии: после XX съезда я стал антисталинистом, но оставался коммунистом. Однако мое отношение к партии изменилось: «она перестала быть для меня непогрешимой, не допускавшей ошибок, перестала сама по себе быть смыслом жизни. Она стала оружием, за которое нужно бороться. В эту борьбу я вступил незамедлительно и вел ее до тех пор, пока партия сама себя окончательно не похоронила» (с. 436). М. Гаек воссоздает в мемуарах атмосферу весны 1956 г., вспоминает первое партийное собрание в высшей партшколе КПЧ, состоявшееся после XX съезда КПСС. Оно проходило бурно, высок был критический настрой: отстаивая свои позиции, люди набирались нового политического опыта. XX съезд КПСС поставил точку и на монолитном единстве КПЧ. Стали меняться взаимоотношения между людьми, почувствовавшими некоторый «вкус свободы». Хотя сверху была спущена установка продолжать хвалить на лекциях Сталина, доминировало ощущение того, что после раскрытых Хрущевым фактов теперь уже просто невозможно вести идеологическую, пропагандистскую работу по-старому. Сам Гаек при всем критическом отношении к прежней политике, по собственному признанию, еще не утратил доверия к лидерам своей страны, считал их как бы «пленниками» Сталина, а в определенном смысле его жертвами. Предметом споров стало предложение о созыве чрезвычайного съезда партии. Пришлось столкнуться с сильным давлением. «Если нам не удастся вас переубедить, переведем на другое место работы» (с. 220), угрожал посетивший ВПШ главный идеолог режима И. Гендрих. Ледяным дыханием сталинизма веяло от выступлений другого члена политбюро, В. Копецкого, открыто разжигавшего неприязнь к интеллигенции. Не менее взвинченной была атмосфера на партсобраниях в середине октября. Обсуждались ситуация в соседней Польше, возвращение к руководству партией В. Гомулки и противодействие этому Москвы, оказавшей массированное давление на польскую коммунистическую элиту. А начавшиеся через несколько дней венгерские события заставили вспомнить фразу, уже за полгода до этого, в марте, звучавшую на партсобраниях: «нам нужна революция сверху, поскольку снизу может быть только контрреволюция». Хотя возвращение И. Надя на пост главы правительства приветствовалось в среде реформаторски настроенных чешских партийцев, последующий ход событий, полная утрата контроля парт- и госаппарата над происходившими процессами привели к тому, что силовое решение, принятое в Москве, восприняли как неизбежное и закономерное. Венгерское восстание было в полной мере использовано как фактор консолидации власти в Чехословакии: с высоких трибун провозглашалось единство КПЧ на основе поддержки ее руководства. Впрочем, ощущения возвращения к сталинизму не было и после подавления венгерского восстания. Уже тот факт, что в Польше В. Гомулка удержался у власти, а в Венгрии не вернулся Ракоши, был воспринят как знак необратимости перемен. Вызывала вопросы позиция Тито – его ноябрьское выступление на партактиве в Пуле с оценкой событий в Венгрии было воспринято как что-то не очень чистое: темнит, ведет свою игру, предав Хрущева – и это вопреки совсем недавно прозвучавшим фанфарам о нерушимой советско-югославской дружбе. Тем не менее, поскольку советский опыт казался проблематичным, тем больше интереса проявлялось как к югославскому, так и к китайскому опыту. Правда, поведение китайцев на большом московском совещании компартий осенью 1957 г., их агрессивные филиппики на грани пропаганды новой мировой войны сильно остудили эти надежды. Не разочаровали Гаека, пожалуй, только лишь итальянские коммунисты, их последовательно реформаторская позиция по самым актуальным проблемам мирового коммунистического движения стала для него на много десятилетий, по его собственному признанию, надежным компасом и путеводной звездой. В 1960-е годы, когда Гаек становится ведущим в Чехословакии специалистом по истории Коминтерна, у него завязываются тесные и продуктивные связи с итальянскими коллегами из институций, близких ИКП, связи, продолжавшие сохраняться и в эпоху «нормализации» 1970-х годов, когда он оказался изгнан из КПЧ. Провал попытки отстранения Хрущева летом 1957 г. был воспринят М. Гаеком и его единомышленниками позитивно, как новый знак необратимости перемен. По-иному они отреагировали на развернувшуюся весной 1958 г. кампанию критики новой программы Союза коммунистов Югославии, которая, будучи внимательно изученной, им в целом понравилась, однако в СССР была объявлена ревизионистской. Многие чешские партийцы застыли в напряженном ожидании; были те, кто ожидал повторения событий 1948 г. и уже загодя готовил тексты с обвинениями югославов в желании выступить против СССР на стороне империалистов. Однако этих людей охладил Хрущев, направивший Тито поздравительную телеграмму в связи с днем рождения, перепечатанную и в «Руде право». За позицией Москвы следили все независимо от занимаемой ими позиции. Хотя нормальные межгосударственные отношения с Югославией сохранились, масштабная антиревизионистская кампания не только не затихла, но продемонстрировала свои новые грани. Процесс по делу Имре Надя в июне 1958 г. показал, что любой «ревизионистский» уклон при желании можно раздуть до масштабов уголовного преступления, караемого смертной казнью, и что методы устранения политических конкурентов, вошедшие в норму при Сталине, не ушли в прошлое, они могут быть применены и теми, кто публично отрекся от мертвого вождя. Узнав о казни И. Надя, Гаек буквально лишился дара речи (с.233). Уже в ноябре 1956 г., когда И. Надю не позволили выехать в Югославию, стало понятно, что ему не простят позиции, занятой в условиях восстания. Но суда с вынесением смертного приговора не ожидали. Однако сколь бы сильно это не контрастировало с духом XX съезда и связанными с ним ожиданиями, на московском политическом небосклоне не виделось никого лучше Хрущева. Люди, жаждавшие реальных позитивных перемен, боялись ослабления его позиций. При этом отношение к советской внешней политике становилось все более обдуманным и критическим. Так, во время Берлинского кризиса 1961 г. перед лицом конфронтационной линии Москвы Гаек не раз ловил себя на том, что его симпатии скорее на стороне президента Дж. Кеннеди. В Чехословакии в рамках борьбы с ревизионизмом происходили гонения на тех, кто в 1956 г. выступал с острыми речами. Гаек же стал мишенью нападок за то, что слишком сдержанно критиковал программу СКЮ в тезисах, написанных по поручению ученого совета ВПШ. Партия была расколота. Хотя ВПШ, где преподавал Гаек, и воспринималась правоверными сталинистами как чуть ли не гнездо ревизионизма, в ее стенах также хватало преподавателей и слушателей, которые старались ни на йоту не уклониться от официальной линии. М. Гаек продолжал заниматься историей Коминтерна и его тексты того времени смогли выйти в свет с завершением антиревизионистской кампании. Не успев получить законченное университетское образование до оккупации, Гаек и после войны, став партаппаратчиком, а затем и преподавателем ВПШ, не вернулся в университет, его уделом стало самообразование и уже к 1960-м годам своими первыми научными публикациями он снискал уважение коллег-профессионалов – специалистов по новейшей истории. В 1960 г. М. Гаеку был разрешен краткосрочный выезд в страну западного мира – в составе делегации чехословацких историков в Стокгольм на очередной международный конгресс исторических наук. При виде шведского «социал-демократического рая» воспринимались как полный абсурд любые идеологемы о переходе к социализму через вооруженное восстание. Бросился в глаза низкий уровень выступлений многих представителей СССР и социалистических стран на конгрессе. Аналогичное разочарование вызвали и программные доклады советской делегации пятью годами позже, на конгрессе историков в Вене, и все же было видно, что дух плюрализма и творческие подходы постепенно берут свое даже в рамках советского блока. В 1961 г. в аппарате КПЧ готовилась провокация, которая должна была положить начало новому витку в борьбе с ревизионизмом. Но из Москвы пришел иной сигнал – состоявшийся XXII съезд ознаменовал собой вторую волну десталинизации. Борьбу со сталинизмом облегчало развитие советско-китайских отношений. Ведь под видом критики ультрасектантского курса КПК можно было с меньшим риском выступать против сталинизма, включая его конкретные проявления. Тем не менее даже в условиях нового сигнала из Москвы руководство во главе с А. Новотным всячески тормозило перемены. Несмотря на либеральные веяния в прессе, съезд КПЧ, состоявшийся в декабре 1962 г., вызвал разочарование как упущенный шанс более глубокой десталинизации. Переломным годом стал следующий, 1963. Когда были обнародованы материалы комиссии по реабилитации, выводы потрясли. Даже сравнение с гестапо оказывалось зачастую не в пользу того, что делалось в тюрьмах при сталинистских режимах: гестаповцы хотели вытрясти из человека правду, госбезопасность – ложь (с. 247). Это событие возымело столь же этапное значение для духовной эволюции реформаторов Пражской весны, как за 7 лет до этого XX съезд КПСС. Люди, в юности под влиянием Мюнхена разочаровавшиеся в идеалах западной демократии, в 1948 г. поддержавшие коммунистический путч, переосмысляли пережитой опыт – личный и национальный. Реформизм Пражской весны 1968 года явился серьезным актом самокритики и расчета с прошлым для того поколения чешской демократически настроенной интеллигенции, которое, разочаровавшись в прежних попытках воплощения социалистических доктрин, предприняло свою собственную (и возымевшую международный резонанс) попытку «обвенчать» идею социализма с демократическими ценностями и институциями. Если бы итоги работы комиссии по реабилитации объявили недействительными, это вызвало бы настоящие волнения в Словакии, где задача пересмотра дела «словацких националистов» 1954 г. воспринималась как не только насущная, но и перезревшая, а популярный среди словаков Г. Гусак, последовательно позиционировавший себя защитником национальных интересов, не только ждал полного восстановления справедливости, но со всей очевидностью снова рвался в политику, опираясь в то время и на поддержку либеральной части чешской партократии. Положение в Словакии, где титульная нация все более решительно требовала пересмотра своего статуса в едином государстве, привлекало внимание и в Праге, становилось «ахиллесовой пятой» всей правящей верхушки. Реабилитация 1963 г. дала толчок переменам и в других сферах общественной жизни, приход Ч. Цисаржа к руководству идеологией и культурной политикой оказал благотворное влияние на оживление художественной культуры. Чем дольше и медленнее, с преодолением множества препон, происходило накопление творческого потенциала, тем ярче оказывались плоды (появление целой плеяды ярких, всеевропейского значения имен в кино, театре, музыке, изобразительном искусстве). Всё это не исключало, разумеется, попятных движений, антиреформаторски настроенная партократия оказывала сопротивление процессу перемен. В 1964 г. удалось нанести удар по «либералам» в ВПШ, покинувший это учебное заведение М. Гаек переходит в академический институт истории. Неоднозначную реакцию вызвала отставка Хрущева. С одной стороны, существовали некоторые опасения попыток ресталинизации (М. Гаек признает, что после ухода Хрущева доверие к действующему руководству КПСС стало слабее). С другой стороны, было очевидно, что А. Новотный, тормозивший перемены, лишился своего всесильного покровителя. Под знаком некоторой консолидации реформаторских сил прошел в 1966 г. XIII съезд КПЧ, особый резонанс (в том числе за пределами страны) вызвали выступления О. Шика и др. с изложением программы экономических реформ. Все больше вопросов вызывало безоговорочное следование ЧССР в фарватере советской внешней политики. Позиция СССР в ходе «шестидневной войны» на Ближнем Востоке (июнь 1967 г.) воспринималась как односторонняя, ведь арабы, которым покровительствовала Москва, действительно стремились уничтожить Израиль. После острых выступлений на съезде писателей 1967 г. в партаппарате проявились разногласия, когда встал вопрос об исключении ряда литераторов из КПЧ. Прежде казавшийся незыблемым партийный монолит давал все более очевидную трещину. М. Гаек описывает обстоятельства подготовки смещения Новотного в канун нового 1968 года. Далеко не все знали, что Л. Брежнев, посетивший Прагу в декабре, устранился от поддержки Новотного, решил не препятствовать формированию блока против него. Некоторые из партийцев, включившихся в заговор, не исключая провала задуманной операции, были готовы к арестам или переходу на нелегальное положение. С приходом к руководству партией А. Дубчека и связанной с ним реформаторской команды М. Гаек входит в рабочую группу, разрабатывавшую Программу действий КПЧ. Члены этой группы, по его воспоминаниям, воспринимали себя как некий мозговой центр, призванный способствовать реформам, а не просто лоббировать частные интересы. Гаек описывает политические игры, свидетелем которых он стал, включившись в новый для себя вид деятельности. При этом он отмечает, что и в реформаторской среде проявляли себя трения и взаимное недоверие. Дубчек нередко критиковался за промахи в кадровых назначениях, а иногда и за терпимость к разным коррупционным схемам. Определенный водораздел проходил между чешскими и словацкими партийцами. Многие словацкие партократы типа В. Биляка, всецело поддержав уход Новотного, тормозившего решение вопроса о федерализации, в то же время уже весной 1968 г. зарекомендовали себя противниками системных реформ в экономике и идеологической сфере. Уже весной встает вопрос о политическом плюрализме и перспективах восстановления реальной, а не номинальной многопартийности. Как человек, увлеченный идейным наследием П. Тольятти, Гаек не только не фетишизировал однопартийности при социализме, но воспринимал ее как нечто вроде смирительной рубашки. Но возрождение других партий (в том числе национальных социалистов, продолжающих традиции Масарика) сразу поставило бы КПЧ в состояние острой конкуренции с ними. Санкционировать появление на политическом горизонте новой сколько-нибудь серьезной партии с высокой долей вероятности означало передать ей власть. Гаек откровенно признается, что «не считал целесообразным содействовать тому, чтобы партия, только что сделавшая первый серьезный шаг к демократии и обладающая к тому же интеллектуальным потенциалом, необходимым для осуществления политического и экономического реформирования… отдала власть каким-то неизвестным силам» (с. 278). Вообще, оставаясь на позиции реализма, надо было признать, что никакого отказа от однопартийной системы Москва не потерпит и первые шаги к реальной демократии придется делать в условиях однопартийной системы. К тому же размежевание между разными силами внутри КПЧ было настолько велико, что в 1968 г. речь шла о сосуществовании разных партий под одной крышей. Так что разумной альтернативой гипотетической многопартийности представлялся набор правильных кадровых решений. Требования более радикальных перемен получали хождение в среде молодой интеллигенции, студенчества. Но люди, умудренные опытом, предостерегали от авантюр. На фоне мартовских студенческих волнений в соседней Польше популярные профессора-гуманитарии Карлова университета типа Э. Гольдштюкера (впоследствии объявленные самыми злостными ревизионистами) подчас пытались образумить студентов. Когда майский пленум ЦК КПЧ принял решение о созыве чрезвычайного съезда партии, М. Гаек вошел в рабочую группу, готовившую доклад Дубчека для съезда, ему поручили писать исторический раздел. Он вспоминает осторожность Дубчека, пытавшегося избежать конфликтов с Москвой. В частности, он был против самой идеи принятия нового устава КПЧ, зная, что это вызовет острый спор с Брежневым. По свидетельству Гаека, опасения силового вмешательства Москвы возникают еще в апреле – тогда просочилась информация об апрельском пленуме ЦК КПСС, высказываниях некоторых функционерах о готовности оказать интернациональную помощь. Верить в возможность интервенции не хотели. Гаек, как и другие, не имел четких представлений о границах терпимости Москвы: в конце концов, если румынам сходила с рук столь вызывающая внешняя политика, то почему следовало ожидать слишком жесткой реакции на далеко не радикальные пражские эксперименты с демократическим социализмом при условии полного сохранения внешнеполитической лояльности (с. 284). Он признает, что негативную роль сыграли некоторые проявления нараставшего безответственного радикализма, отражавшего настроения интеллигенции. Известный программный документ «2000 слов» своей необычностью напугал и «либералов» в партийном руководстве. Но идти против общественного мнения было нелегко, это сказывалось на репутации. После встреч в Чиерне-над-Тисой и Братиславе (конец июля – начало августа) многим на короткое время показалось, что страсти улеглись, но это было обманчивое впечатление, поскольку с точки зрения официальной Москвы ничего не менялось (неконтролируемая активность прессы и общественных движений, продолжавшаяся подготовка чрезвычайного съезда, на котором ожидалось принятие принципиальных кадровых решений, гарантирующих необратимость – по крайней мере во внутреннем плане – процесса перемен). Процесс регенерации имевшихся в Чехии традиций гражданского общества, придавленных в конце 1940-х годов коммунистической диктатурой, но не уничтоженных, набрал летом 1968 г. собственную, независимую от партийного руководства динамику, а лидеры КПЧ во главе с А. Дубчеком, опьяненные своей популярностью, невиданной в этой стране для коммунистических политиков, не хотели идти против течения даже под сильным давлением Кремля. Однако при сколько-нибудь трезвом взгляде на вещи становилась очевидна реальная угроза вторжения. В самый канун агрессии панические настроения в обществе усилились. По свидетельству М. Гаека, Дубчек, не исключая вторжения, дал указание Цисаржу готовить на этот случай массовый митинг на Староместской площади, но военная операция по овладению центром Праги была проведена настолько быстро, что проведение митингов оказалось невозможным. После того как Дубчек и ряд других реформаторов из высшего руководства были задержаны советскими спецслужбами, лишь усиливается значимость проведения партсъезда, который мог бы заявить о незаконности силового вмешательства. Поскольку все раздумья были о готовящемся съезде, утром 21 августа первым побуждением было вести себя как ни в чем не бывало, продолжая готовить съезд, вспоминает Гаек. Некоторые высказывали идею уйти в подполье и оттуда руководить сопротивлением. Но никакое сопротивление не могло быть эффективным без мобилизации мирового общественного мнения. Гаек занимался написанием деклараций к компартиям мира, их удавалось зачитать по радио и передать работавшим в Праге иностранным коммунистам. Что же касается съезда, то многим тысячам людей стало очевидным, что провести его можно только нелегально, опираясь на поддержку промышленного пролетариата. Съезд прошел в рабочем районе Высочаны на территории крупного завода и стал единственным за всю историю КПЧ съездом, проведенным в подполье. На нем была принята резолюция с осуждением интервенции, требованием вывода войск и немедленного освобождения депортированных членов руководства, избран ЦК из людей с незапятнанной репутацией, объявлено об исключении из партии функционеров, причастных к приглашению оккупантов. Процессы обновления к этому времени охватили компартию в полной мере. Она, конечно, не поспевала за все более радикализирующимся обществом, но, дав толчок к размыванию тоталитарных основ системы, все же и сама медленно трансформировалась под давлением снизу в партию парламентского типа, готовую бороться за мандат избирателей в честной конкуренции с другими политическими силами (что в корне противоречило традиционным большевистским представлениям об авангардной роли партии). М. Гаек описывает свои впечатления от атмосферы высочанского съезда, в котором участвовал. Поступавшая информация о передвижениях советских войск вносила в работу съезда постоянную нервозность. Вместе с тем советские военные, пришедшие подавлять организованную Западом «контрреволюцию», не были готовы к столь массовым протестным акциям со стороны чешских рабочих, т.е. именно тех, кому на помощь были призваны. И, соответственно, не знали, как на эти акции следует реагировать, ибо разгоны заводских рабочих, столкновения с ними на предприятиях стали бы явным саморазоблачением интервентов. Был избран иной путь – надо было найти весомые основания объявить высочанский съезд нелигитимным. И они были найдены. Если большинство чешских делегатов сумело-таки добраться до Праги, то связь со Словакией была затруднена, словацкие делегаты были остановлены оккупационными войсками и не пропущены. Именно отсутствие словаков на съезде позволило провозгласить его незаконным. Предстающая со страниц мемуаров М. Гаека Прага первых дней оккупации вызывает в памяти описания Вацлава Гавела в серии интервью, вошедших в книгу «Заочный допрос». По оценке Гавела, развитие гражданского общества с характерным для него плюрализмом объединения людей снизу как фиксации многообразных общественных интересов (совсем не обязательно на политическом уровне) не только подталкивало власть к реформам, но на определенном этапе могло стать гарантом необратимости перемен. «Именно потому, – писал он, – что процессу обновления не хватило времени для того, чтобы это поле возникло в такой широкой, а значит, и неуправляемой пестроте, которая бы соответствовала реальному потенциалу общества, могло быть все так быстро и так сурово подавлено» (Гавел Вацлав. Заочный допрос. Разговор с К. Гвиждялой. М., 1991. С. 28). М. Гаек делает акцент на проявившемся в чешском обществе стремлении показать моральное банкротство оккупантов, выявив возможности нравственного ненасильственного сопротивления противостоящей грубой силе. Многие люди его окружения готовились в случае угрозы ареста перейти на нелегальное положение, возрождая в памяти собственный опыт времен войны. Вопрос об оптимальности тактики не подлежал, однако, однозначному решению. С одной стороны, осознавалось, что идти на уступки оккупантам – это путь к утрате доверия. С другой стороны, при дефиците информации была с некоторым облегчением воспринята весть о том, что Дубчек участвует в переговорах в Москве. Возвращение чехословацкой делегации домой вызвало у многих чувство облегчения. Однако результаты переговоров оказались гораздо хуже, чем те, что ожидались и казались приемлемыми (делегация дала согласие на временное пребывание иностранных войск, отказалась признать решения высочанского съезда, подписалась под требованиями о снятии чехословацкого вопроса с повестки дня ООН, о запрете политических клубов и возникновения новых партий). Нарастало возмущение капитулянтством Дубчека, явно расходившимся с общественными настроениями. В. Гавел и некоторые люди его окружения призывали студенчество к радикализму. Большинство интеллектуалов, связанных с компартией, также не хотели слышать о компромиссах. 27 августа Дубчек выступил по телевидению, сообщил о введении «временных мер» по ограничению гражданских свобод вплоть до восстановления в стране «нормальной» обстановки. Многие чехи в этот момент плакали перед телевизорами. Когда на следующий день, 28 августа, на одном из заводов собрался избранный на высочанском съезде состав ЦК, Дубчек туда не приехал, ибо признание съезда противоречило букве московских протоколов. Впрочем, М. Гаек и в этой обстановке был решительно против разрыва с Дубчеком: стремление что-то сохранить из завоеваний Пражской весны требовало максимального единства реформаторских сил и возможный уход Дубчека только ослабил бы их потенциал. Иллюзии, что можно что-то спасти, сохранялись в обществе на протяжении многих недель, и наиболее явные коллаборационисты из числа контрреформаторов спрятались по норам, осознавая невозможность идти против течения. 31 августа вновь собрался высочанский ЦК, подтвердив осуждение интервенции. Нервозность, однако, нарастала, трудно было предвидеть, какие новые требования придут из Москвы завтра. Некоторые из знакомых Гаека отдыхали в августе за границей, прежде всего на Адриатике, в Югославии и известие о военном вторжении подвигло их сделать выбор в пользу эмиграции, откуда они предпочли в обозримом будущем не возвращаться по сути уже в другую страну. Гаек не помышлял уехать, полагая, что при сохранявшейся еще в течение многих месяцев относительной свободе прессы и собраний удастся сохранить прежнее поле профессиональной деятельности. Именно в это время, осенью 1968 г., М. Гаек становится директором одного из пражских исторических институтов, в стенах которого в наэлектризованной атмосфере тех дней занимались больше политикой, чем наукой. События 1969 г. всецело подтвердили, что при всем недовольстве капитулянтством Дубчека его уход с первых ролей на вторые лишь ухудшит расклад сил на политической сцене. Вместе с тем Г. Гусак, возглавивший КПЧ, поначалу воспринимался как не худшая альтернатива. Теплилась надежда, что, пойдя на некоторые уступки, он все же найдет в себе силы противостоять давлению явных контрреформаторов во главе с В. Биляком. Кроме того, было очевидно, что без Гусака трудно договориться о распределении полномочий между Прагой и Братиславой – эту точку зрения разделяли тогда многие сторонники реформ. Гусак часто публично говорил, что линия январского пленума 1968 г. остается в силе, надо только «навести порядок», устранив угрозу «контрреволюции». Это зачастую воспринималось за чистую монету. Исключение из партии Кригеля, демонстративно отказавшегося поставить подпись под августовскими московскими протоколами, было воспринято как вынужденная дань Москве. Но очень скоро стало ясно, что за каждой новой такой данью последуют и другие. Люди реформаторского круга, как правило, не хотели сдаваться без боя, стремились по возможности сохранить за собой и своими единомышленниками позиции в общественной жизни. Сама правящая КПЧ оставалась полем боя, которое не хотелось покидать добровольно. М. Гаек к тому же надеялся спасти возглавляемый им институт. Но ситуация ухудшалась. На одном из идеологических активов Гусак публично назвал М. Гаека в числе главных оппортунистов. После критики из уст генсека некоторые ожидали от Гаека самокритики или «правильных» публичных заявлений, но он, как и большинство его друзей, не склонен был идти на компромисс. Вообще же представители партийной интеллигенции делали в сложившейся ситуации различный выбор. Недавние единомышленники (как, например, М. Гаек и философ Р. Рихта) теперь оказывались по разные стороны в своих взаимоотношениях с властью. 1970 год прошел под знаком масштабных проверок и массовых исключений из партии. Гаек был исключен из партии осенью, что явилось вполне ожидаемым завершением одного из этапов его жизни. Соответственно, он перестает быть и директором института. Живя в 1970-е годы на положении пенсионера (бывшего узника нацистского концлагеря), М. Гаек продолжал заниматься исследованиями по истории Коминтерна. Некоторые его работы публиковались за границей, в том числе в изданиях итальянской компартии. Историк описывает огромные трудности, возникавшие у людей, отлученных от профессии, даже с получением литературы из чешских библиотек, не говоря уже о поддержании международных связей. В полную силу сохранялась задача выживания профессионального сообщества, не склонного подчинять поиск истины задачам партийной пропаганды. Налаживается исторический самиздат – при этом использовался конспиративный опыт времен гитлеровской оккупации. В деморализованном обществе так называемой «гусаковской нормализации» инициативы по налаживанию и распространению самиздата не находили большого отклика, нещадно пресекаясь спецслужбами. Прорвать атмосферу тотального страха помогали акции солидарности (помощи семьям политзаключенных и т.д.). Ситуация в Чехословакии, как и в других странах советского блока, меняется после Хельсинкского совещания 1975 г. С подписанием социалистическими странами Итогового документа Хельсинки его правозащитные положения, ратифицированные парламентами соответствующих государств, стали неотъемлемой составной частью действующих правовых систем. Это открывает новые возможности как для правозащитной, так и для независимой информационной деятельности, активизируется самиздат. М. Гаек с самого начала участвовал в работе Хартии-77, наиболее значительного чехословацкого оппозиционного движения, как активист вызывался на допросы, подвергался обыскам, а позже и арестам. Сделав личный выбор в пользу общественной активности, он, однако, всегда был чужд всякого сектантства и не смотрел свысока на тех, кто сторонился Хартии из соображений личной безопасности. Положение независимой исторической науки в Чехословакии привлекало внимание научной общественности всего мира. К международному конгрессу исторических наук в Сан-Франциско (1975) историк В. Пречан составил и распространил на съезде биобиблиографический справочник, посвященный чешским и словацким историкам, подвергнутым гонениям, в дополненном виде он распространялся и в кулуарах следующего, бухарестского съезда историков (1980). Преследованиям режима подвергались историки разных идейных убеждений ­– и коммунисты-реформаторы Пражской весны, и те, кто всегда был далек от принятия идей социализма. Но даже на левом фланге при обсуждении опыта 1968 г. и оптимальности/неоптимальности послеавгустовской тактики Дубчека проявлялись разногласия, а потому 10-летний юбилей событий 1968 г. так толком и не был отмечен. Единства перед лицом наступательной пропаганды властей так и не было – в ущерб самому профессиональному сообществу. Сильно напугали власть события, связанные с польской Солидарностью. В Чехословакии особенно много шума наделала история с присылкой в Прагу в 1981 г. французскими троцкистами фургона с запрещенной литературой. Некоторых арестованных молодежных активистов выпустили лишь после западного вмешательства. Даже левые итальянские издания зачастую конфисковывались спецслужбами, поскольку на их страницах содержалась неприемлемая для властей трактовка событий 1968 года. Много головной боли вызывали оппозиционные акции, приуроченные к очередным партсъездам – во избежание шумных скандалов их устроителей временно вывозили из столицы. Как и многие его единомышленники, М. Гаек ждал внутриполитических изменений в СССР, считая, что современный неосталинизм, заведший державу в «афганский тупик», может быть преодолен только с помощью разумной политики, проводимой сверху. Но полного банкротства коммунизма и последующего распада СССР эти люди не ожидали, вплоть до осени 1989 г. питая надежды на консолидацию европейских левых на реформаторской платформе и, соответственно, сохранение за ними возможностей влиять на ситуацию. В мемуарах дается своеобразная хроника восприятия чешскими левыми реформаторами Горбачева и его политики. Поначалу от молодого советского лидера ждали даже большего – чего-то вроде нового «20 съезда». Но XXVII съезд отразил неготовность Москвы предложить слишком далеко идущие новые подходы, в том числе в восточноевропейской политике. Было очевидно, что Чехословакия пока остается в сфере влияния СССР. Причем если до сих пор реформаторский национализм центральноевропейских народов мог играть позитивную роль как орудие сдерживания гегемонистских устремлений Москвы, то с появлением в самом центре мирового коммунистического движения импульсов к переменам ситуация изменилась. Чехи обратили особое внимание на поездку М. Горбачева по Дальнему Востоку и его выступление в Хабаровске – от него веяло Пражской весной, звучало даже слово «демократизация», которое ранее находилось вне допустимого в СССР политического лексикона. И в дальнейшем в устах Горбачева продолжали звучать заявления, в которых чехословацкая общественность находила параллели с идеями реформаторов 1968 г. В г. Кладно создается даже неформальный «клуб друзей Горбачева», ставивший целью доносить до общества идеи советской перестройки. Это был один из первых шагов на пути к созданию левореформаторской политической организации «Возрождение» при активном участии М. Гаека как одного из организаторов. Осенью 1986 г. в ЧССР обратили внимание на интервью советского политолога Е. Амбарцумова итальянской газете “Rinascita”, в котором было упомянуто об августовской интервенции в Чехословакии. После этого возникает идея подготовить коллективное письмо Горбачеву с просьбой пролить свет на сегодняшние советские оценки. Дубчек не поставил своей подписи под этим письмом, но одобрил его, попросил лишь инициаторов ослабить критику позиции чехословацкого руководства в послеавгустовском урегулировании. Письмо так и не дошло до Москвы, скорее всего оно было перехвачено чехословацкими спецслужбами. Летом 1988 г. М. Гаек, будучи спикером Хартии-77, принимает участие в подготовке программного документа с оценкой событий 20-летней давности. В процессе обсуждения проявились разногласия. В итоге документ получился довольно умеренным и беззубым, было сочтено тактически несвоевременным включать в него даже требование о выводе советских войск. В более радикальных кругах проявилось разочарование от того, что лидеры Хартии не призывали людей выходить на демонстрации из опасений провокаций и превентивных арестов. Потенциальных активистов все равно арестовывали, что, однако, не помешало проведению мощной стихийной демонстрации с участием до 50 тыс. человек. Размах действа говорил о том, что общество выходит из спячки. Это заставило власти пойти на корректировку исторической политики, ведь продолжающееся игнорирование базовых национальных ценностей еще сильнее подрывало в глазах граждан легитимность коммунистического правления. 28 октября (день провозглашения Чехословацкой республики в 1918 г.) был объявлен, наконец, национальным праздником. Люди, вышедшие на городские площади по случаю 70-летия Чехословакии, скандировали в одном ряду фамилии и Масарика, и Дубчека, тем самым признавая за Пражской весной исторический феномен, способный органично вписаться в демократические национальные традиции чешского народа. Все более широкий размах оппозиционного движения и более открытая поддержка Западом чехословацких оппозиционеров меняли расклад сил на политической сцене. М. Гаек, который уже в годы Перестройки в СССР неоднократно задерживался и арестовывался в бытность спикером Хартии, замечал изменение к себе и своим соратникам отношения многих сотрудников спецслужб, в них видели теперь не столько смутьянов и антигосударственных элементов, сколько представителей будущей власти. Развитие событий в СССР превосходило самые оптимистические ожидания. Это наводило на резкость проблему выбора оптимальной тактики, в частности, во взаимоотношениях с той частью партийного истеблишмента, от которой можно было ожидать большей гибкости. Представления о том, что все это долго продолжаться не может, были к осени 1989 г. доминантой общественного сознания. М. Гаек подробно описывает споры 1989 г. среди чешских реформаторски настроенных левых, «людей 1968 года», стремившихся конституироваться как самостоятельная политическая сила со своей программой насущных преобразований и ставивших наследие Пражской весны в контекст более давних национальных демократических и социал-демократических традиций чешского народа. К его сожалению, любые левые, социалистические идеи были настолько сильно скомпрометированы предшествующими этапами чешской истории, что их приверженцы были заведомо обречены на маргинальность после падения диктатуры КПЧ. Подводя итог своей духовной эволюции, М. Гаек констатировал, что после длительных идейных блужданий он по сути вернулся на склоне лет к исходной точке своего развития. «От демократического социализма я перешел к коммунизму и, в конце концов, возвратился в “родную гавань”. Это был болезненный процесс. Я должен был признать, что армия, в которую я добровольно вступил, начала на определенном этапе вести несправедливую войну. Гордое сознание того, что я всегда находился “на правильной стороне баррикады”, должно было уступить место пониманию, что так было далеко не всегда. Должно было прийти и болезненное чувство ответственности за то зло, которое творилось у нас во имя прогресса. Могу и должен еще добавить: ко времени, когда я это понял, я уже несколько лет по мере своих возможностей активно боролся против носителей старого и нового зла» (с. 439-440). Исповедь сына XX века, испытавшего на себе многие его катаклизмы, представляется вполне поучительной и если смотреть на нее глазами людей XXI века, сосредоточенных на поисках продуктивных традиций, позволяющих примирить идеалы социального прогресса и социальной справедливости с национальными ценностями.

См.: О проекте "Мониторинг исторической политики" Хроника исторической политики: Хроника исторической политики за 2019 год Хроника исторической политики за 2020 год - сентябрь 2021 - август 2021 - июль 2021 - июнь 2021 - май 2021 - апрель 2021 - март 2021 - февраль 2021 - январь 2021 1) НОВОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1 марта. Бессмертный полк. Вторая Мировая война. Юридические инструменты. Следком: Перед судом предстанет обвиняемый в реабилитации нацизма при проведении акции «Бессмертный полк онлайн». Цитата: «По данным следствия, Хорошильцев не позднее 4 мая 2020 года с целью одобрения преступлений, определенных Международным военным трибуналом в Нюрнберге, разместил в открытом доступе на сайте «Банк памяти» в сети Интернет фотографию Адольфа Гитлера для ее дальнейшей трансляции на сайте «Бессмертный полк онлайн» в одном ряду с ветеранами Великой Отечественной войны и тружениками тыла». https://sledcom.ru/news/item/1544355/ 1 марта. Псковские десантники. Басаев и Хаттаб. Юридические инструменты. Следком: Следствие продолжает устанавливать лиц, принимавших участие в нападении на псковских десантников. https://sledcom.ru/news/item/1544015/ 1 марта. Холокост. Вторая Мировая война. Юридические инструменты. СМИ: В Ленинградской области прокуратура установила отрицание холокоста в высказывании преподавателя. Продолжение истории с выступлением профессора РАНХиГС и СПбГЭУ Владимира Матвеева о холокосте на вебинаре для учителей. https://takiedela.ru/news/2021/03/01/proverka-otricaniya-kholokosta/ 1 марта – День эксперта-криминалиста.** 1 марта. 100 лет восстанию в Кронштадте. Коммеморация. Нестор-история. Авторский клуб. Дискуссия к 100-летию восстания в Кронштадте. https://youtube.com/playlist?list=PLE8GX7zJLfa1icEyI5FDhyOs3e6YLFIqc Цена революции. 100-летие восстания в Кронштадте в марте 1921 г. https://echo.msk.ru/programs/cenapobedy/2796892-echo/ 2 марта. Горбачев. СССР. СМИ: Путин поздравил Горбачева с юбилеем и оценил его влияние на историю. https://www.rbc.ru/politics/02/03/2021/603ddf039a79472f3a1b60ff СМИ: Россияне стали лучше относиться к Горбачеву. https://www.rbc.ru/politics/02/03/2021/603e1e5e9a794748195ab13a 3 марта. 160 лет отмене крепостного права. Коммеморация. СМИ: История отмены крепостного права в России. https://ria.ru/20210303/krepostnye-1599424981.html СМИ: Неюбилейное: крепостное право отменили 160 лет назад, а крепостная экономика еще жива. https://newizv.ru/article/general/03-03-2021/neyubileynoe-krepostnoe-pravo-otmenili-160- let-nazad-a-krepostnaya-ekonomika-esche-zhiva 3 марта. Пандемия. Врачи. Коммеморация. СМИ: Открытие памятника погибшим медикам в Петербурге обернулось скандалом. Цитата: «На церемонию открытия мемориала не позвали авторов «Стены памяти». … Установка скульптуры «Печальный ангел» — это продолжение народного мемориала «Стена памяти» петербургских медиков, погибших от COVID-19». https://www.rbc.ru/spb_sz/03/03/2021/603f58809a7947aa916cc927 3 марта. Вторая Мировая война. Коммеморация. СМИ: «Молодая гвардия Единой России» в Орске возложила цветы к братской могиле нацистских военнопленных в рамках акции «Защити память героев» https://theins.ru/news/239860 СМИ: Орские активисты «Молодой гвардии Единой России» возложили цветы на могилу гитлеровских солдат. Так была проведена акция «Защити память героев». https://www.ural56.ru/news/660384/ 4-13 марта. Грузия. Культ личности. Сталин. Репрессии. Коммеморация. СМИ: «С деревьев посыпались тела»: как расстреляли протестующих в Тбилиси. Цитата: «5 марта 1956 года, в третью годовщину смерти Иосифа Сталина, студенты Тбилиси вышли на улицы для возложения цветов к монументу покойному вождю. В посмертной критике экс-генсека, а также бывшего шефа советских спецслужб Лаврентия Берии они усмотрели атаку Хрущева на весь грузинский народ.». https://www.gazeta.ru/science/2021/03/08_a_13504742.shtml СМИ: Как поклонение перед Сталиным привело к антисоветскому бунту в Грузии. Цитата: «65 лет назад, в марте 1956 года, тысячи жителей Грузии устроили массовые беспорядки, нападали на советских солдат, строили баррикады и выкрикивали лозунги об отделении от СССР. Принято считать, что таким образом грузинское общество защищало Сталина от разоблачений Хрущева. Но дело было далеко не только в одном «развенчании культа личности». https://vz.ru/society/2021/3/13/1089178.html 5 марта. Басаев и Хаттаб. Юридические инструменты. Следком: Вынесен приговор двум участникам нападения на российских военнослужащих в Республике Дагестан в 1999 году. https://sledcom.ru/news/item/1545961/ 5 марта. Сталин. Коммеморация. СМИ: Представители левых сил провели на Красной площади акцию в день памяти Сталина. https://svpressa.ru/politic/news/291664/ 6 марта. ТЦ «Зимняя вишня». Коммеморация. Михаил Мишустин почтил память погибших при пожаре в торгово-развлекательном центре «Зимняя вишня» в Кемерове. http://government.ru/news/41684/ "Зимняя вишня". Три года после трагедии. [Следственный комитет Российской Федерации.25.03.21] https://sledcom.ru/news/item/1551152/ 6 марта. 35 лет Перестройке. СССР. Коммеморация. СМИ: Унесенные перестройкой. XXVII съезд КПСС: иллюзорная реформа или прорыв в будущее? https://theins.ru/history/239883 8 марта — Международный женский день (нерабочий праздничный день).* Владимир Путин поздравил женщин России с праздником – Международным женским днём. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65105 Поздравление Вячеслава Володина с Международным женским днем. http://duma.gov.ru/news/50892/ Поздравление Михаила Мишустина с днём 8 Марта. http://government.ru/news/41691/ 8 марта. Вторая Мировая война. Юридические инструменты. СМИ: Активисту из Кемерово присудили компенсацию за составление протокола из- за фото с числом 55. В нем усмотрели свастику. https://tvrain.ru/amp/525889/ 8 марта. Репрессии. Коммеморация. СМИ: "Чёрный день для моего народа". Годовщина депортации балкарцев https://www.kavkazr.com/a/31132854.html 9 марта. Сталин. Коммеморация. СМИ: В Архангельске могут демонтировать неофициальный памятник Иосифу Сталину. http://flashnord.com/news/77829 10 марта – День архивов.** 10 марта. Соловецкий архипелаг. Юридические инструменты. Закупки Фонда по сохранению и развитию Соловецкого архипелага предлагается проводить за счет субсидий. Соответствующий законопроект принят в первом чтении. http://duma.gov.ru/news/50921/ 10 марта. Беломорские петроглифы. Юридические инструменты. Правительство изменило правовой статус земель Беломорского лесничества для развития инфраструктуры «Беломорских петроглифов». Отдельные участки Беломорского лесничества (Республика Карелия) получат статус земель особо охраняемых территорий, что позволит разместить на них новые объекты инфраструктуры. http://government.ru/news/41699/ 11 марта — День работника органов наркоконтроля.** 11 марта. Княгиня Ольга. Войны памяти. СМИ: ВЭФ убрал княгиню Ольгу из списка великих женщин после поста Порошенко. Суть претензии состояла в том, в старой версии статьи, Ольгу называли «прародительницей современной России», в то время как Порошенко считает, что это это общая часть истории России, Украины и Белоруссии. https://www.rbc.ru/rbcfreenews/604a15e79a7947b2bd5e9367 СМИ: Княгиню Ольгу удалили из списка великих женщин после споров о её принадлежности. https://ru.euronews.com/2021/03/12/wef-princess-olga-row-ppp 12 марта — День работника уголовно-исполнительной системы.** 12 марта. Библиотеки. Вторая Мировая война. Административные инструменты. Библиотекам могут запретить списывать плакаты и другую печатную продукцию времен Второй Мировой войны. Председатель Комитета по информационной политике, информационным технологиям и связи Александр Хинштейн и Председатель Комитета по культуре Елена Ямпольская подготовили поправки в Закон "О библиотечном деле". http://duma.gov.ru/news/50949/ 14 марта (второе воскресенье марта) — День работников геодезии и картографии.** 15 марта. Масленица. Коммеморация. СМИ: В Красном Селе на Масленицу чучело зажгли выстрелом танка. https://paperpaper.ru/papernews/2021/3/15/v-krasnom-sele-na-maslenicu-chuchelo-zazh/ 16 марта. Вторая Мировая война. Коммеморация. Юридические инструменты. Следком: Председатель СК России поручил доложить о результатах расследования уголовного дела, возбужденного ранее по факту некачественного демонтажа военного мемориала в Якутии. https://sledcom.ru/news/item/1548713/ Следком: Офицерами Главного следственного управления по Санкт-Петербургу оказываются меры поддержки жительнице блокадного Ленинграда, пострадавшей от преступных действий сиделки. https://sledcom.ru/news/item/1548645/ 17 марта. СНГ. Войны памяти. Административные инструменты. В Госдуме обсудили проблему защиты христианских памятников на международном уровне. Цитата: «К сожалению, наблюдаются случаи произвольного использования религиозных памятников, имеющих многолетнюю историю и представляющих эстетическую и художественную ценность, по другому назначению... В ходе заседания Международного Секретариата было уделено внимание проблеме сохранения христианского наследия в Сирии, Косово, Северном Кипре, на Украине. В частности, под угрозой захвата находится Киево-Печерская Лавра, а также другие храмы на Украине. Особого внимания требует ситуация, сложившаяся после завершения войны в Нагорном Карабахе. Необходимо поддержать посредническую роль России в укреплении мер доверия и мира в регионе, а также обеспечении безопасности наиболее важных объектов религиозного значения. Российские миротворцы сопровождали паломников из Армении по пути в монастыри Дадиванк и Амарас в Нагорном Карабахе». http://komitet2-22.km.duma.gov.ru/Novosti/item/25739671 17 марта. Вторая Мировая война. Коммеморация. Юридические инструменты. Следком: В Республике Татарстан возбуждено уголовное дело по факту уничтожения памятника Воину-Освободителю. https://sledcom.ru/news/item/1548772/ СМИ: В Татарстане сгорел огнеупорный памятник Воину-освободителю. https://www.rbc.ru/rbcfreenews/6051098d9a794732a6c5d0bb 17 марта. Вторая Мировая война. Коммеморация. Юридические инструменты. СМИ: Госдума приняла закон о штрафах и лишении свободы за публичное оскорбление Великой Отечественной войны. https://meduza.io/news/2021/03/17/gosduma-prinyala-zakon-o-shtrafah-i-lishenii-svobody- za-publichnoe-oskorblenie-veteranov 18 марта – День воссоединения Крыма с Россией (установлен в Республике Крым)** Согласно Закону РК номер 55-ЗРК/2014 от 29 декабря 2014 года "О праздниках и памятных датах в Республике Крым", 18 марта является ежегодным официальным праздничным (нерабочим) днем - Днём воссоединения Крыма с Россией. Концерт в честь годовщины воссоединения Крыма с Россией. Владимир Путин выступил на праздничном мероприятии в Лужниках в рамках проведения Дней Крыма в Москве. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65174 Поздравление Вячеслава Володина с Днем воссоединения Крыма с Россией. http://duma.gov.ru/news/51009/ 19 марта — День моряка-подводника.** На Балтийском флоте отмечают День моряка-подводника. https://function.mil.ru/news_page/country/more.htm?id=12349709@egNews В День моряка-подводника на Камчатке открыта фотовыставка, посвященная подводным силам Тихоокеанского флота. https://function.mil.ru/news_page/country/more.htm?id=12349603@egNews СМИ: День моряка-подводника. https://ria.ru/20210319/podvodniki-1601627209.html 21 марта (третье воскресенье марта) — День работников торговли, бытового обслуживания населения и жилищно-коммунального хозяйства.** 21 марта. Вторая Мировая война. Япония. Коммеморация. Военнослужащие армейского корпуса ВВО на Сахалине побывали на презентации книги «3 сентября — День Победы над Японией». https://function.mil.ru/news_page/country/more.htm?id=12349944@egNews 22 марта. Геноцид. Вторая Мировая война. Юридические инструменты. Следком: Интервью Председателя Следственного комитета России Александра Бастрыкина «РИА Новости» о расследовании геноцида народов Советского Союза в годы Великой Отечественной войны. https://sledcom.ru/news/item/1550171/ 23 марта — День работников гидро-метеорологической службы.** 24 марта. Революция в Греции. Коммеморация. Михаил Мишустин принял участие в официальном обеде от имени Президента Греции Катерины Сакелларопулу и Павлоса Кацониса в честь глав делегаций, приглашённых на торжества по случаю 200-летия начала национально- освободительной революции. http://government.ru/news/41811/ 24 марта. Князь Александр Невский, День Победы. Коммеморация. Дмитрий Чернышенко провёл заседание организационного комитета по подготовке и проведению празднования 800-летия со дня рождения князя Александра Невского. Утверждён план, включающий 152 мероприятия на федеральном и региональном уровнях. Первые из них состоятся уже 9 мая 2021 года и будут приурочены к празднованию Дня Победы. http://government.ru/news/41808/ 24 марта. Деньги. Коммеморация. СМИ: ЦБ РФ предложил выпустить модернизированные купюры с изображениями Новосибирска, Екатеринбурга, Пятигорска и Нижнего Новгорода https://nsk.rbc.ru/nsk/24/03/2021/605ae2529a794732e8930457 В регионах оценили замену городов на купюрах. https://www.rbc.ru/rbcfreenews/605cad959a7947556cf82285 24 марта. Басаева. Буденновск. Юридические инструменты. Следком: Следственный комитет завершил расследование уголовного дела в отношении еще одного участника нападения на Буденновск в 1995 году. https://sledcom.ru/news/item/1551021/ 24 марта. Архивы. Вторая Мировая война. Коммеморация. Административные инструменты. СМИ: Минобороны объяснило отмену приказов о рассекречивании архивов ВОВ. Цитата: «отмена приказов «обусловлена введением в действие нового приказа министра обороны России, существенно расширяющего временной исторический интервал и перечень доступных для исследования новых архивных документов уже Второй мировой войны». https://www.rbc.ru/rbcfreenews/605b6a279a79476e9ee2f1f2 24 марта. Вторая Мировая война. Коммеморация. СМИ: В волгоградском храме появится уникальная икона - Сталинградской Божией Матери Митрополит благословил ее появление в соборе Александра Невского. https://www.volgograd.kp.ru/online/news/4235208/ 25 марта — День работника культуры.** Встреча [Президента] с лауреатами премий Президента молодым деятелям культуры и за произведения для детей. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65218 Вячеслав Володин поздравил работников культуры с профессиональным праздником. http://duma.gov.ru/news/51040/ Михаил Мишустин поздравил работников российской культуры с профессиональным праздником. http://government.ru/news/41810/ 25 марта. Басаев и Хаттаб. Юридические инструменты. Следком: Задержан еще один член банды Басаева, причастный к нападению на военнослужащих 6 парашютно-десантной роты Псковской дивизии ВДВ. https://sledcom.ru/news/item/1551252/ 25 марта. Вторая Мировая война. Коммеморация. Михаил Мишустин принял участие в церемонии возложения венков к Памятнику Неизвестному Солдату в Афинах. http://government.ru/news/41817/ 25 марта. Революция в Греции. Коммеморация. Михаил Мишустин присутствовал на военном параде по случаю Дня независимости Греции. http://government.ru/news/41818/ 25 марта. Постсоветская история. Войны памяти. СМИ: Кремль вспомнил о попытках «насильственного демократизаторства» России Россия ценит культурные обмены, но не когда они навязываются, заявил Песков. Ранее в Минобороны обвинили Запад в развязывании «ментальной войны». https://www.rbc.ru/politics/25/03/2021/605c60839a794733cdacdbc6 25 марта. Репрессии. НКВД. Кино. Войны памяти. СМИ: Путин раскритиковал моду на «оголтелых энкавэдэшников» в кино. Цитата: «В ходе встречи сценарист Игорь Угольников обратил внимание президента на «киноподделки» о войне с «оголтелыми энкавэдэшниками, генералами, которые гонят на смерть своих солдат» и заявил, что после таких картин приходится возвращать доверие зрителя к отечественному кино. «По поводу «моды на оголтелых энкавэдэшников» при описании событий прошлых лет. Ну чего? Мода такая, ведь у нас, ведь понимаете, даже на международные конкурсы выставляются в основном ленты, которые говорят о проблемах советского времени. Наверное, потому что других лент на международных конкурсах от России просто не принимают», — сказал Путин» https://www.rbc.ru/rbcfreenews/605c9f1d9a79474fb677f887 25 марта. СНГ. Геноцид. Войны памяти. СМИ: Армения обвинила Азербайджан в «культурном геноциде» из-за сноса часовни. https://www.rbc.ru/politics/25/03/2021/605ccf2d9a7947609fe6f449 27 марта — День войск национальной гвардии Российской Федерации.** Обращение [Президента] по случаю Дня войск национальной гвардии. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65237 Раздел «Нас поздравляют» на сайте Федеральной службы войск национальной гвардии Российской Федерации. https://rosguard.gov.ru/ru/news?tag=%D0%9D%D0%B0%D1%81%20%D0%BF%D0%BE%D0%B7%D0%B4%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D1%8F%D1%8E%D1%82&tag=%D0%9D%D0%B0%D1%81%20%D0%BF%D0%BE%D0%B7%D0%B4%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D1%8F%D1%8E%D1%82&tag=%D0%9D%D0%B0%D1%81%20%D0%BF%D0%BE%D0%B7%D0%B4%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D1%8F%D1%8E%D1%82&tag=%D0%9D%D0%B0%D1%81%20%D0%BF%D0%BE%D0%B7%D0%B4%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D1%8F%D1%8E%D1%82 Вячеслав Володин поздравил росгвардейцев с профессиональным праздником. http://duma.gov.ru/news/51104/ 27 марта — Песах. Владимир Путин поздравил российских евреев с праздником Песах. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65234 Вячеслав Володин поздравил российских евреев с праздником Песах. http://duma.gov.ru/news/51106/ 27 марта. Мединский. Учебники истории. Войны памяти. СМИ: Минпросвещения одобрило учебник истории под редакцией Мединского https://www.rbc.ru/society/27/03/2021/605f6d0e9a794715ca3191fd 27 марта. Репрессии. Коммеморация. СМИ: На территории бывшего Вятлага освящена часовня. http://httpwww.black-n-white.press/archives/2172 28 марта. 100 лет НЭПу. Коммеморация. СМИ: Как Ленин ввёл сталинизм. Был ли НЭП прологом к деспотии? https://www.svoboda.org/a/31170959.html 28 марта. МГУ. Реставрация. Конфликт. СМИ: МГУ ответил на претензии о «варварской реставрации» вуза. Цитата: «Студенты и сотрудники создали петицию, в которой заявили об уничтожении исторических интерьеров МГУ. В вузе заявили, что все работы согласованы с Мосгорнаследием. … Была разработана комплексная методика по реставрации и воссозданию исторического облика аудитории. В рамках ремонта пол будет воссоздан по образцу 1953 года из дубового штучного паркета», — отметили в пресс-службе». https://www.rbc.ru/society/28/03/2021/606080b99a794751e20e14a9 СМИ: Архнадзор раскритиковал ремонт большой биологической аудитории в МГУ. https://takiedela.ru/news/2021/03/20/bba-mgu/ 29 марта — День специалиста юридической службы в Вооруженных Силах Российской Федерации.** Министр обороны России поздравил специалистов и ветеранов юридической службы ВС РФ со 185-летием со дня ее образования. https://function.mil.ru/news_page/country/more.htm?id=12351317@egNews 29 марта. Ярославль. Деньги. Комеморация. СМИ: Власти назвали преимущество из-за пропажи Ярославля с купюр Цитата: «Даже если Ярославль не будет размещен на новых, модернизированных купюрах, он никуда не пропадет со старых, которые еще долго будут использоваться. Наоборот, наш город даже в какой-то мере выиграет в том случае, если купюры с его изображением со временем станут нумизматической редкостью», — отметил и.о. главы департамента туризма региона Владимир Лысенко. https://www.rbc.ru/rbcfreenews/6061c3bb9a794722c2cf7ffa 29 марта. 800-летия Нижнего Новгорода. Комеморация. СМИ: Гала-шоу в честь 800-летия Нижнего Новгорода проведут в районе Стрелки состоится 21 августа в акватории Волги и Оки. Цитата: «На данный момент идет разработка творческой концепции шоу и опредяются условия проведения мероприятия, в том числе вопросы обеспечения безопасности. Организаторы планируют показать ретроспективу восьми веков Нижнего Новгорода через достижения его выдающихся жителей, а также ключевые этапы развития города. https://nn.rbc.ru/nn/freenews/606306cc9a79478c2ef45453 29 марта. Актер и соратник. Коммеморация. Вячеслав Володин: мы бережно храним память о Станиславе Говорухине. http://duma.gov.ru/news/51105/ 29 марта. Репрессии. НКВД. Юридические инструменты. СМИ: Сайт "Расследование Карагодина" хотят обвинить в клевете на НКВД. Цитата: «МВД решило передать в Следственный комитет материалы проверки в отношении историка-любителя из Томска Дениса Карагодина, который расследует смерть своего репрессированного прадеда в 1938 году. … По словам историка, в начале марта с заявлением в полицию обратился житель Рязанской области Мечислав Прокофьев. Он посчитал информацию о трёх сотрудниках Томского управления НКВД, которые могли участвовать в убийствах в годы сталинских репрессий, клеветой и потребовал признать сайт "Расследование Карагодина" и его создателя операторами персональных данных, нарушающих неприкосновенность частной жизни сотрудников НКВД» https://www.svoboda.org/a/31175113.html СМИ: В Новосибирске сын сотрудника НКВД подал заявление в полицию на правнука репрессированного. https://novayagazeta.ru/articles/2021/03/03/v-novosibirske-syn-sotrudnika-nkvd-podal- zaiavlenie-v-politsiiu-na-pravnuka-repressirovannogo 30 Марта. Басаев и Хаттаб. Юридические инструменты. Следком. Цитата: «в период с 7 по 24 августа 1999 года, действуя в составе банды Басаева и Хаттаба, боевики, вооруженные автоматическим оружием, гранатами и взрывными устройствами, общей численностью не менее тысячи человек совершили посягательство на жизнь военнослужащих Вооруженных сил Российской Федерации, осуществляющих обеспечение общественной безопасности и наведение конституционного порядка на территории Ботлихского района Республики Дагестан. Приговором суда Акбулатову назначено наказание в виде 14 лет лишения свободы с отбыванием в колонии строгого режима. По уголовному делу 28 человек объявлены в федеральный и международный розыски. Уголовное преследование в отношении семерых боевиков, в том числе Шамиля Басаева, прекращено в связи с их смертью». https://sledcom.ru/news/item/1552577/ 30 Марта. Книги. Коммеморация. СМИ: Автор из России отреагировала на включение в лонг-лист Букеровской премии. Степанова попала в список из 13 авторов за книгу-эссе «Памяти памяти», посвященное истории своей семьи. https://www.rbc.ru/rbcfreenews/6063297e9a79479af12771f4 31 Марта. Войны памяти. Административные и юридические инструменты. Совет Федерации: в Совете Федерации проходит «круглый стол» на тему «Информационная политика РФ и защита исторической правды». Участники обсудят доктрину преподавания истории в российских общеобразовательных учреждениях и подходов к защите исторической правды. https://youtu.be/7O0oc4Y8wQo СМИ: В бой идут одни историки. Сенаторы обсудили с чиновниками недавнее прошлое и возможное будущее. Цитата: «Российская история должна стать главным оружием в «ментальной войне» с Западом — к такому выводу вчера пришли в Совете федерации. Сенаторы вместе с представителями разных министерств почти два часа рассуждали о «войне без военных», «схватке за историю» и «войне памяти». Чтобы победить в ней, защитникам «экзистенциального кода» России не хватает идеологии, цензуры, а еще денег. Заодно участники встречи провели наглядную демонстрацию «войн памяти»». https://www.kommersant.ru/doc/4751929 31 Марта. Войны памяти. Административные инструменты. СМИ: Православный олигарх выступил за переименование площади в центре Новосибирска. Цитата: Новосибирские казаки и общественная организация «Двуглавый Орел», которую возглавляет православный олигарх и основатель «Царьград ТВ» Константин Малофеев, поддержали переименование площади Свердлова в центре Новосибирска в площадь Александра Невского. Новосибирское отдельское казачье общество подписало обращение с поддержкой инициативы по переименованию площади Свердлова в центре Новосибирска в площадь Александра Невского. https://tayga.info/166083 2) СТАТЬИ Сергей Бондаренко, Михаил Погорелов. У нас за буйство попадают в Политбюро. Почему пациентов психбольницы «Сокольники» в 1930-х отправляли в высшие органы советской власти — и кто за это ответил. https://holod.media/2021/03/05/bujstvo/ Украинизация Чернобыльской АЭС. Из новой книги о крупнейшей аварии в истории СССР. https://gorky.media/fragments/ukrainizatsiya-chernobylskoj-aes/ Владимир Кузменкин. Фрунзик Хачатрян: «Сибирь стала домом для многих армян». https://tayga.info/165531 Евгений Антонов. Комикс «Вы — жившие. Большой террор». Это истории людей, отправленных в ГУЛАГ в 1930-е. https://paperpaper.ru/photos/posmotrite-fragmenty-komiksa-vy-zhi Ник Саутхолл, Мик Такер, Андрей Козенко. Черная форма и ночные кошмары: кем был бежавший из СССР Станислав Хржановский. https://www.bbc.com/russian/features-56499295 Историк Алексей Миллер: Культура памяти в Беларуси вполне пристойная. https://www.dw.com/ru/istorik-kultura-pamjati-v-belarusi-vpolne-pristojnaja/ Дмитрий Джулай. Трупы на улицах и толпы голодных сирот. Опубликованы запрещенные и неизвестные фото Голодомора 1932-1933 годов в Украине. https://www.currenttime.tv/a/ukraine-holodomor-famine/31165280.html Марина Аронова. "Два месяца лежал он с отбитыми почками и печенью". Совершенные подвиги не спасли летчика Виктора Галышева от репрессий. https://www.sibreal.org/a/31170857.html Иван Давыдов. Украденная история – от Гуревича к Мединскому. https://vot-tak.tv/novosti/29-03-2021-istoriya-davydov/ Анна Яровая. "Палачи должны быть названы палачами". Как чекисты становятся героями. https://www.severreal.org/a/31172785.html Константин Богуславский. «Всю ночь стоишь по колено в крови, и я потребовал отдыха». Признания участников спецгрупп НКВД и исполнителей расстрелов советских граждан. Украина продолжает открывать архивы Большого террора. https://novayagazeta.ru/articles/2021/03/29/vsiu-noch-stoish-po-koleno-v-krovi-i-ia- potreboval-otdykha Юрий Бершидский. Фейк Дмитрия Киселева: Крым настолько важен для Германии, что после войны ФРГ разрешила носить знак участника крымской кампании вермахта. https://theins.ru/antifake/240395 Андрей Филимонов. "В наше время неприлично быть на свободе". Почему барон Витте выжил при советской власти. https://www.sibreal.org/a/31160144.html Игорь Чигарских. "Этот страх у нас в крови". Как в 1938 году репрессировали руководство Тувы. https://www.sibreal.org/a/31145404.html Эдуард Андрющенко. Не доливал сироп и был расстрелян. История супругов из советского Львова, которых арестовали за хищения и взятки. https://www.currenttime.tv/a/sonya-i-khaim-goldenberg/31164695.html Светлана Хустик.17 лет провел в сталинских лагерях и ссылках актер Георгий Жженов. https://www.sibreal.org/a/30312803.html Андрей Савин, Андрей Мозжухин. «Ордена и звания выпрашивали по любому поводу». Кто сделал СССР страной героев и почему жизнь в Союзе была сплошным подвигом. https://lenta.ru/articles/2021/03/23/heroes/ Ярослав Шимов. Рижский "распил". Как Пилсудский и Ленин поделили восток Европы. https://www.svoboda.org/a/31156448.html Александр Гогун. Как НКВД готовился к войне. Свидетельствуют документы архива СБУ. https://www.svoboda.org/a/31147317.html *Нерабочие праздничные дни, дни воинской славы и официальные памятные даты РФ. **Памятные даты, профессиональные праздники Подготовила Н. Липилина

Memory landscapes in (post)Yugoslavia Edited by Milica Popović, Sciences Po CERI and University of Ljubljana and Natalija Majsova, University of Ljubljana Ландшафты памяти в (пост)Югославии. Редакторы раздела - Милица Попович (Центр международных исследований Института политологии (Париж) и Университет Любляны) и Наталия Майсова (Университет Любляны) The case of Republic of Serbia. Jelena Đureinović: “If we take Serbian historiography as an example, we can see that the revisionist historians, whose agency was decisive for post-2000 memory politics, are actually fewer than five people. However, their work resonates widely because they receive media attention, have access to media and agreed to act as agents of state-sanctioned memory politics.” https://istorex.ru/Novaya_stranitsa_88 Республика Сербия. Елена Джурейнович: «Работы малочисленной группы историков-ревизионистов получают огромный резонанс в медиа, поскольку они выступают агентами санкционированной государством политики памяти». https://istorex.ru/Novaya_stranitsa_86 The case of Slovenia. Mitja Velikonja: “The transitional decades have been marked by a rather schizophrenic situation, where political rejections of the socialist Yugoslav period of Slovene history coexist with a (pop)cultural fond or at least nuanced acceptance of this part of this same history.” https://istorex.ru/New_page_4 Словения. Митя Великоня «Переходные десятилетия характеризуются во многом шизофренической ситуацией, когда политическое отторжение социалистической Югославии сосуществует с поп(культурным) приятием этого же периода словенской истории или, по меньшей мере, более нюансированным отношением к нему». https://istorex.ru/New_page_3 The case of Republic of Croatia. Sanja Horvatinčić: “The story of Yugoslavia is used as a lesson on the acceptable version of socialism without its ‘negative sides’”. https://istorex.ru/New_page_46 Хорватия. Саня Хорватинчич «История Югославии используется, как урок о возможности создать приемлемую версию социализма без его “отрицательных сторон”». https://istorex.ru/New_page_45 The case of Republic of Bosnia and Herzegovina – City of Mostar. Monika Palmberger: “There are practices of ‘border crossing’ and acts of solidarities before, during and after the war.” https://istorex.ru/New_page_53 Республика Босния и Герцеговина – город Мостар. Моника Палмбергер: «Практики “пересечения границ” и проявления солидарности существовали до, во время и после войны». https://istorex.ru/New_page_52 Miloš Vukanović: “The descendants of Montenegrin Chetniks were extremely pro-American in the 1960s-1980s. Now, they are pro-Russian with equal vigour, emphasizing Russia’s status as a bastion of Orthodox Christianity and anti-globalism” https://istorex.ru/New_page_58 Милош Вуканович: «В 1960-е – 1980-е духовные наследники черногорских четников придерживались сугубо проамериканских антикоммунистических позиций. Сейчас они с той же страстью поддерживают Россию как бастион православия и антиглобализма» https://istorex.ru/New_page_57 Elife Krasniqi: “Kosovar Albanian historiography reflects a long history of oppression, which conditioned this focus on political narratives” https://istorex.ru/New_page_88 Элифе Красничи: "Историография албанских косоваров представляет собой описание долгой истории угнетения, в результате она сосредоточена на политических нарративах" https://istorex.ru/New_page_87 Senka Anastasova: “Anticipatory memory practices as a potentially potent tool in the fight against capitalism today” https://istorex.ru/New_page_109 Сенка Анастасова: «Практики предчувствующей памяти могут стать мощным оружием в борьбе с современным капитализмом» https://istorex.ru/New_page_107

См.: О проекте "Мониторинг исторической политики" Хроника исторической политики: Хроника исторической политики за 2019 год Хроника исторической политики за 2020 год - сентябрь 2021 - август 2021 - июль 2021 - июнь 2021 - май 2021 - апрель 2021 - март 2021 - февраль 2021 - январь 2021 1) НОВОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1 февраля. Ельцин. Коммеморация. Действующий президент В. Путин возложил цветы к могиле первого Президента России Бориса Ельцина. В этот день ему исполнись бы 90 лет. СМИ: Владимир Путин возложил цветы к могиле первого Президента России Бориса Ельцина. http://www.kremlin.ru/events/president/transcripts/64958 1 февраля. 100 лет Ишимскому антикоммунистическому восстанию в Сибири. Коммеморация. Описание хода восстания. СМИ: Борис Соколов.«Избивают крестьян шомполами, раздевают и выводят голых на улицу». https://theins.ru/history/238939 2 февраля - День разгрома советскими войсками немецко-фашистских войск в Сталинградской битве (1943 год) (День воинской славы России).* (* государственные праздники и памятные даты) Поздравление Вячеслава Володина с годовщиной разгрома немецко-фашистских войск в Сталинградской битве. http://duma.gov.ru/news/50647/ 2 февраля – 78-я годовщина разгрома советскими войсками немецко-фашистких войск в Сталинградской битве. МВД РФ. https://xn--b1aew.xn--p1ai/news/item/22867388/ 2 февраля – День разгрома советскими войсками немецко-фашистских войск в Сталинградской битве. МЧС РФ. https://73.mchs.gov.ru/deyatelnost/press-centr/novosti/4374168 3 февраля. Зоя Космодемьянская. Великая отечественная война. Высказывание. Радиоведущий А.Г. Невзоров, говоря о новом фильме «Зоя», высказался о подвиге Героя Советского Союза Зои Анатольевны Космодемьянской: «Заслуги-то никакой не было… Фанатик, исполняющий преступный приказ». СМИ: Запись программы«Невзоровские среды» на радио «Эхо Москвы». https://www.youtube.com/watch?v=8MIaUT3g8D0&feature=youtu.be РВИО обратилось в Генпрокуратуру после высказываний Невзорова о Зое Космодемьянской https://rvio.histrf.ru/activities/news/item-7914 4 февраля. Ялтинская конференция. Великая отечественная война. Репортаж канала «Первый Севастопольский» к годовщине Ялтинской конференции. СМИ: 76 лет назад началась Ялтинская конференция. https://youtu.be/yr9JGXDX1GM 4 февраля. Ялтинская конференция. Великая отечественная война. Высказывание. Цитата: «...союзники обязались передать Москве всех советских граждан. В товарных вагонах их отправляли на "родину", где допрашивали, а затем ссылали или расстреливали как предателей. От принудительной репатриации освобождались лишь те украинцы, у которых по состоянию на 1 сентября 1939 было гражданство Польши – многие из них смогли выехать на Запад и остаться в живых». СМИ: Ялтинская конференция 76 лет спустя: как Сталин, Черчилль и Рузвельт поделили Европу между собой. https://news.obozrevatel.com/society/yaltinskaya-konferentsiya-76-let-spustya-kak-stalin-cherchill-i-ruzvelt-podelili-evropu-mezhdu-soboj.htm 5 февраля. 20 лет взрыву у метро Белорусская в Москве. Коммеморация. Материал к памятной дате взрыва агентство «Россия сегодня» (РИА Новости) дает в виде хроники текущих событий. СМИ: Взрыв на станции "Белорусская" московского метро. https://ria.ru/20210205/vzryv-1595819099.html 5 февраля. Зоя Космодемьянская. Великая отечественная война. Юридические инструменты. РВИО оценивает высказывание Невзорова А.Г. о о значении подвига Зои Космодемьянской, сделанное в эфире радиостанции «Эхо Москвы» как уничижительно-агрессивное, с использованием оскорбительной лексики и на правленое «на отрицание подвига героя Великой Отечественной войны и в конечном итоге – на умаление памяти о Великой Отечественной войне, ее событиях, участниках, ветеранах и жертвах, - подчеркивается в заявлении». СМИ: РВИО обратилось в Генпрокуратуру после высказываний Невзорова о Зое Космодемьянской. https://rvio.histrf.ru/activities/news/item-7914 7 февраля. Кропоткин. Коммеморация. СМИ: Ярослав Леонтьев, Наталья Портнова с Михаилом Соколовым в эфире «Эхо Москвы». 100 лет со дня смерти «апостола анархизма» князя Петра Кропоткина. Программа «Цена революции». https://echo.msk.ru/programs/cenapobedy/2785336-echo/ 7 февраля. Упоминание исторического контекста в экономических решениях. Великая отечественная война. Высказывание. Президента ФРГ Франка-Вальтера Штайнмайер выступил за достройку газопровода и отметил, что в этом году «исполнится 80 лет нападению Германии на Советский Союз, а жертвами войны стали более 20 миллионов человек в бывшем СССР». Эта историческая отсылка вызвала неудовольствие посла Украины в Германии Андрея Мельника. Цитата: «По его словам, 22 июня 1941-го не Москва, а украинские города подверглись массовым ударам....«Именно вот этот “широкий контекст” и стоило бы иметь в виду, прежде чем цинично использовать столь чувствительные исторические аргументы ради отбеливания “Северного потока-2”», — заявил Мельник». СМИ: Украина обвинила Германию в искажении истории Второй мировой войны. https://news.mail.ru/politics/45144315/ 8 февраля - День российской науки, Международный день стоматолога. Михаил Мишустин поздравил российских учёных с профессиональным праздником. http://government.ru/news/41473/ 8 февраля. Природные катастрофы. Кармадон. Коммеморация. 19 лет назад сошел ледник Колка. Погибли и пропали без вести 125 человек. Среди них – съемочная группа Сергея Бодрова – младшего. СМИ: Неизвестная Россия: Кармадон. https://www.currenttime.tv/a/unknown-russia-karmadon/31083764.html 9 февраля - День работника гражданской авиации. Поздравление Вячеслава Володина с Днем гражданской авиации. http://duma.gov.ru/news/50693/ 10 февраля - День дипломатического работника. Поздравление с Днём дипломатического работника от Президента РФ. http://www.kremlin.ru/events/president/news/64983 Михаил Мишустин поздравил сотрудников и ветеранов Министерства иностранных дел с профессиональным праздником. http://government.ru/news/41500/ Поздравление Вячеслава Володина с Днем дипломатического работника. http://duma.gov.ru/news/50694/ 10 февраля. День памяти Пушкина. Коммеморация. По данным опроса, проведенного ВЦИОМ, За Александра Пушкина проголосовало 78% опрошенных. СМИ: ВЦИОМ: россияне включили Достоевского и Толстого в число величайших поэтов. https://ruposters.ru/news/10-02-2021/zhiteli-samih-velichaishih-poetov Открылась новая экспозиция в доме-музее Пушкина в Кишиневе. https://bloknot-moldova.md/news/otkrylas-novaya-ekspozitsiya-v-dome-muzee-pushkina-1312445 Германия: День памяти Пушкина в Литературно-музыкальном салоне в Нюрнберге. https://www.mknews.de/social/2021/02/15/germaniya-den-pamyati-pushkina-v-literaturnomuzykalnom-salone-v-nyurnberge.html 10 февраля. Великая отечественная война. Коллаборационизм. Высказывание. Заместитель председателя Госдумы и член «Единой России» Петр Толстой о планируемой оппозицией акции с фонариками на 14 февраля: « И вообще, это калька с действий перебежчиков-коллаборационистов во время блокады Ленинграда, когда они фонариками подсвечивали цели немецкой авиации. СМИ: «Это калька с перебежчиков во время блокады Ленинграда». Вице-спикер Госдумы Пётр Толстой про новую акцию навальнистов. https://www.fontanka.ru/2021/02/10/69760323/ 11 февраля. Великая отечественная война. Коллаборационизм. Комментарий. «Вице-спикер Госдумы, сравнивший сторонников Навального с коллаборационистами, процитировал под видом фактов городскую легенду. ...В действительности подобных случаев зафиксировано не было, отмечает Лурье со ссылкой на исследования историка Никиты Ломагина, изучавшего архивы НКВД и группы армий «Север»...» СМИ: Историк Лев Лурье: вице-спикер Госдумы, сравнивший сторонников Навального с коллаборационистами, процитировал под видом фактов городскую легенду. https://paperpaper.ru/papernews/2021/02/11/istorik-lev-lure-vice-spiker-gosdumy/ 13 февраля. Война 1812 года. Коммеморация. Смоленской области перезахоронили останки русских и французских солдат-участников войны 1812 года. На церемонии присутствовали французские и российские дипломаты, представители императорского дома Романовых и потомки наполеоновского маршала Иоахима Мюрата и полководца Михаила Кутузова. СМИ: Братская могила для воинов 1812 года. https://ru.euronews.com/2021/02/13/french-russian-soldiers 14 февраля. XX съезд КПСС. Развенчание культа личности Сталина. Коммеморация. 65 лет назад Н.С. Хрущев выступил со своим докладом. Интервью о значении этого события с д-ром истор. наук Юлии Кантор. СМИ:«Это нельзя сравнить даже со взрывом бомбы». Ровно 65 лет назад культ личности Сталина развенчали. Как это изменило историю СССР и России? https://lenta.ru/articles/2021/02/13/xx/ 14 февраля. Память о жертвах политических репрессий. Коммеморация. Акция. Использование памятника жертвам политических репрессий в Петербурге на Воскресенской набережной в новом контексте. СМИ: «Цепь солидарности» из 70 человек, цветы и «Реквием» Ахматовой. Как прошла феминистская акция в поддержку политзаключенных в Петербурге. https://paperpaper.ru/photos/cep-solidarnosti-iz-70-chelovek-cvety/ 15 февраля - День памяти воинов-интернационалистов (памятная дата). Ветераны Вооруженных Сил и боевых действий приняли участие в мероприятиях, посвященных Дню памяти россиян, выполнявших служебный долг за пределами Отечества. Минобороны России. https://function.mil.ru/news_page/country/more.htm?id=12344497@egNews 15 февраля. 32-я годовщина вывода войск из Афганистана. Коммеморация. СМИ: День памяти воинов-интернационалистов: по всей России отмечают 32-ю годовщину вывода войск из Афганистана. https://tvzvezda.ru/news/forces/content/20212151833-SqyxF.html 15 февраля. Приднестровье. Коммеморация. Текст к памятной дате Министерства внутренних дел Приднестровской Молдавской Республики. Цитата: «Одна из скорбных дат, вписанных в календарь Российской Федерации и Приднестровья, – День памяти воинов-интернационалистов, исполнявших служебный долг за пределами Отечества. Последняя колонна советских военнослужащих покинула территорию Афганистана 15 февраля 1989 года». СМИ: Памяти воинов-интернационалистов. https://mvdpmr.org/vazhnaya-informatsiya/34187-pamyati-voinov-internatsionalistov.html 15 февраля – День памяти воинов-интернационалистов. Поздравление от Министерства обороны Приднестровской Молдавской Республики. . https://mopmr.org/2021/02/15/15-%d1%84%d0%b5%d0%b2%d1%80%d0%b0%d0%bb%d1%8f-%d0%b4%d0%b5%d0%bd%d1%8c-%d0%bf%d0%b0%d0%bc%d1%8f%d1%82%d0%b8-%d0%b8-%d1%81%d0%bb%d0%b0%d0%b2%d1%8b-%d0%b2%d0%be%d0%b8%d0%bd%d0%be%d0%b2-%d0%b8-3/ 15 февраля. Вывод войск из Афганистана - день памяти воинов-интернационалистов. Коммеморация. Заметка о торжественной линейке Бузулуке, приуроченной к 32-летию вывода советских войск из Республики Афганистан. СМИ: День памяти воинов-интернационалистов — 2021 https://buzuluk.bezformata.com/listnews/pamyati-voinov-internatcionalistov/91269516/ 16 февраля 2021. 100 лет советско-грузинской войне. Коммеморация. Описание хода войны. СМИ: Борис Соколов. «Война будет проиграна, но драться надо». https://theins.ru/history/239425 16 февраля. Памятник на Лубянке. Высказывание. Бывший министр культуры Михаил Швыдкой, выступая на заседании комиссии по развитию гражданского общества и общественному контролю Общественной палаты Москвы, говорил о появлении на Лубянской площади памятника. По его мнению, это должна быть фигура человека, которая «будет понятна и объединяюща для всего общества». «Почему не Андропову, например, который сыграл в жизни этого места большую роль, чем Дзержинский?» — предложил специальный представитель президента по международному культурному сотрудничеству (цитата по ТАСС). СМИ: Швыдкой предложил поставить на Лубянке памятник Андропову. https://www.rbc.ru/society/16/02/2021/602baf4e9a794728494d841b 17 февраля. Памятник на Лубянке. Высказывание. РПЦ. «Возобновление пропаганды в пользу памятника Дзержинскому на Лубянской площади является показателем не только мифологизации советского периода и конкретного персонажа, но является также показателем исторической амнезии в отношении периода до 1917 года», — написал епископ. СМИ: В РПЦ увидели «историческую амнезию» в дискуссии о памятнике Дзержинскому. https://www.rbc.ru/society/17/02/2021/602d0a0a9a79471b7b7c1ea8 19 февраля. Запрет на демонстрацию изображений. Великая отечественная война. Юридические инструменты. Госдума приняла в первом чтении депутатский законопроект о запрете на публичную демонстрацию изображений лиц нацистских военных преступников. СМИ: Дума одобрила в первом чтении запрет на публичную демонстрацию изображений нацистов. https://tass.ru/obschestvo/10723123 19 февраля. Памятник на Лубянке. Административные инструменты. Жители Москвы с 25 февраля будут выбирать одного из двух деятелей, памятник которому установят на Лубянской площади. Предложенные варианты: основатель ВЧК Феликсу Дзержинскому и князь Александру Невскому. Альтернативные варианты обустройства данного городского пространства были отклонены. СМИ: Общественная палата Москвы предложит проголосовать по вариантам памятника, который установят на Лубянской площади. https://echo.msk.ru/news/2793214-echo.html 20 февраля. Казаки. Патриотическое воспитание. Коммеморация. Казаки будут учить сотрудников Следственного комитета уважительно относиться к историческому и культурному прошлому России. Цитата: «Стороны также договорились об обмене информацией, об организации мероприятий по увековечению памяти погибших в Великую Отечественную войну. Они будут проводить торжественные захоронения с отданием воинских почестей, заниматься архивной и поисковой работой в Петербурге и Ленинградской области (при участии "Центра патриотического воспитания молодежи "Дзержинец")». СМИ: Казаки будут сотрудничать с СК в Петербурге. https://www.interfax.ru/russia/751971 21 февраля. Памятник на Лубянке. Коммеморация. Административные инструменты. Акция. Описание участников и самого процесса запуска дискуссии о памятнике с тем, чтобы получить нужный властям вариант. СМИ: ВВС: Кремль хочет установить на Лубянке Александра Невского, а не Дзержинского. https://newprospect.ru/news/aktualno-segodnya/vvs-kreml-khochet-ustanovit-na-lubyanke-aleksandra-nevskogo-a-ne-derzhinskogo/ Петиция: Возвращение исторического фонтана 1835г. на Лубянскую пл. в Москве. https://www.change.org/p/%D0%BF%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE-%D0%BC%D0%BE%D1%81%D0%BA%D0%B2%D1%8B-%D0%B2%D0%BE%D0%B7%D0%B2%D1%80%D0%B0%D1%89%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5-%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE-%D1%84%D0%BE%D0%BD%D1%82%D0%B0%D0%BD%D0%B0-1835%D0%B3-%D0%BD%D0%B0-%D0%BB%D1%83%D0%B1%D1%8F%D0%BD%D1%81%D0%BA%D1%83%D1%8E-%D0%BF%D0%BB-%D0%B2-%D0%BC%D0%BE%D1%81%D0%BA%D0%B2%D0%B5 23 февраля - День защитника Отечества (праздничный нерабочий день). В День защитника Отечества Президент возложил венок к Могиле Неизвестного Солдата. http://kremlin.ru/events/president/news/65048 Поздравление по случаю Дня защитника Отечества. http://kremlin.ru/events/president/news/65047 Поздравление Михаила Мишустина с Днём защитника Отечества. http://government.ru/news/41595/ Поздравление Вячеслава Володина с Днем защитника Отечества. http://duma.gov.ru/news/50826/ В Москве у Могилы Неизвестного Солдата почтили память защитников Отечества. http://duma.gov.ru/news/50837/ 23 февраля. Великая отечественная война. Коммеморация. 23 февраля в России отмечается День защитника Отечества, являющейся днем воинской славы страны. СМИ: День защитника Отечества. https://ria.ru/20210223/prazdnik-1598301683.html 23 февраля. День защитника Отечества. Коммеморация. Акция. Главе «Укрпочты» Игорю Смелянскому пришлось объяснять выпуск серии марок с сухопутными войсками к 23 Февраля. После критики было решено перенести выпуск марок с 23 февраля на 14 марта (День украинского добровольца). СМИ: «Укрпочта» забыла об отмене 23 Февраля в стране и выпустила марки к празднику. https://360tv.ru/news/mir/ukrpochta-zabyla-ob-otmene-23-fevralja-v-strane-i-vypustila-marki-k-prazdniku/ 23 февраля. День защитника Отечества. Коммеморация. Акция. Первый самородок 2021, найденный 22 февраль - до старта сезона добычи янтаря, года получил название "Защитник Отечества". СМИ: Найденный под Калининградом янтарный самородок в 1,3 кг назвали "Защитником Отечества". https://tass.ru/v-strane/10763749 23 февраля. День защитника Отечества. Коммеморация. Акция. В новосибирской школе чиновник, участвовавший в уроке мужества „ЯМы Россия“, демонстрировал агитационые материалы партии «ЕР». СМИ: Замглавы новосибирской «ЕР» принес партийную символику школьникам. https://tayga.info/164917 23 февраля. Депортация. Сталинские репрессии. Коммеморация. 77 лет назад началась операция, готовившаяся втайне и получившая кодовое название «Чечевица», по насильственному выселению почти полумиллиона вайнахов (чеченцев и ингушей) из Чечено-Ингушской АССР и прилегающих территорий в Казахстан и Киргизию. Это была одна из крупнейших депортаций по этническому признаку в истории Советского Союза. СМИ: Депортация чеченцев и ингушей глазами свидетелей. https://arzamas.academy/mag/934-deportation 25 февраля. Оттепель. Коммеморация. Лауреатом в номинации «Гуманитарные науки» стал Сергей Чупринин с книгой «Оттепель: События. Март 1953 — август 1968 года». СМИ: В Москве вручили премию «Просветитель». Главные награды получили книги об Оттепели и о происхождении разума https://meduza.io/news/2021/02/25/v-moskve-vruchili-premiyu-prosvetitel-glavnye-nagrady-poluchili-knigi-ob-ottepeli-i-o-proishozhdenii-razuma 25 февраля. Холокост. Административные инструменты. СМИ: Петербургского профессора, который отрицал Холокост, уволили из СПбГЭУ. Ранее с ним прекратила сотрудничество РАНХиГС https://paperpaper.ru/papernews/2021/2/25/peterburgskogo-professora-kotoryj-o/ 26 февраля. Национальные герои. Коммеморация. Беларусь. Президент Беларуси поручил Совбезу противодействовать белорусским националистам и оппозиционерам, однако наличие общих героев может быть проблемой в этой работе. СМИ: "Против "москалей". О чем не говорили советские историки. https://ria.ru/20210226/kalinovskiy-1598990220.html 26 февраля. Голод. Церковь. Репрессии. Коммеморация. Сто лет назад, в начале 1921 года, в России начался массовый голод. СМИ: «У чекистов насчет патриарха были другие планы» Сто лет назад церковь пыталась спасти Россию от голода. За это советская власть ее разгромила. https://lenta.ru/articles/2021/02/26/church/ 26 февраля. Великая отечественная война. Коммеморация. Административные инструменты. В Красноярске проходит акция по сбору подписей за присвоение звания «Город трудовой доблести». Подписавшиеся дают согласие на обработку и передачу данных третьим лицам же в течение одного года (в этот промежуток времени попадают выборы депутатов Госдумы). СМИ: Красноярские единороссы собирают персональные данные через школьников под предлогом «трудовой доблести». https://tayga.info/165035 26 февраля. Памятник на Лубянке. Высказывание. Мэр Москвы решил остановить голосование за выбор памятника через два дня после начала. Цитаты: «Думаю, вы согласитесь, что Лубянской площади, действительно, необходима архитектурная доминанта, на роль которой лучше всего подходит памятник человеку или событию, оставившему яркий след в истории Отечества». «Разные точки зрения на историю неизбежны. Но памятники, которые стоят на улицах и площадях, должны не раскалывать, а объединять общество. Поэтому я считаю правильным остановить этот процесс и пока оставить Лубянскую площадь в том виде, как она есть сейчас. СМИ: О памятнике на Лубянке. https://www.sobyanin.ru/o-pamyatnike-na-lubyanke 27 февраля. Суд над Навальным. Великая отечественная война. Ветераны. Репрессии. Национальные герои. Административные инструменты. СМИ: Почему власти передумали ставить памятник на Лубянке «Медуза» выяснила, что мэрия хотела отвлечь внимание людей от протестов и приговора Навальному. Но вышло все совсем не так. https://meduza.io/feature/2021/02/27/pochemu-vlasti-peredumali-stavit-pamyatnik-na-lubyanke 28 февраля. Революция. Коммеморация. СМИ: Леонид Прайсман с Михаилом Соколовым в эфире «Эхо Москвы». 100-летие восстания в Кронштадте в марте 1921 г. Программа «Цена революции». https://echo.msk.ru/programs/cenapobedy/2796892-echo/ ОТДЕЛЬНЫЕ ТЕМЫ Суд над Навальным. Великая отечественная война. Ветераны 5 февраля. "Нацепили на него эти медали". Как Навальный хамил в адрес ветерана войны. https://rg.ru/2021/02/05/nacepili-na-nego-eti-medali-kak-navalnyj-hamil-v-adres-veterana-vojny.html 8 февраля. Кирилл Шулика: "В агитации за поправки к Конституции ветеран Артеменко совершенно равен Терешковой" https://www.newsru.com/blog/08feb2021/veteran.html 10 февраля. Дело о клевете на ветерана. Исследование биографии. https://gorod-812.ru/issledovanie-boevoj-biografii-veterana/ 14 февраля. Суд над Навальным по делу ветерана. Великая отечественная война. Акция. СМИ: В соцсетях начался флэшмоб «Я/Мы Игнат» — в защиту ветерана Игната Артеменко, ставшего потерпевшим по делу против Навального Акцию организовали при участии Кремля. https://meduza.io/feature/2021/02/14/v-sotssetyah-nachalsya-fleshmob-ya-my-ignat-v-zaschitu-veterana-ignata-artemenko-stavshego-poterpevshim-po-delu-protiv-navalnogo 16 февраля. Власти запустили в соцсетях хэштег #защитимветерана, чтобы дискредитировать Навального. Но под ним стали писать про отношение к ветеранам в России. https://www.rosbalt.ru/like/2021/02/16/1887888.html 20 февраля. Оценочное суждение v.s. клевета. Суд над Навальным по делу ветерана. Юридические инструменты. Спор о том, является ли высказывание Навального о всех участниках ролика в поддержку поправок в Конституцию РФ оценочными или клеветой был, был завершен обвинительным приговором. Штраф в размере 850 тыс.руб. Наличие у одного из участников ролика статуса ветеран ВОВ решило исход дела не в пользу А. Навального. Цитата: «Прокурор Екатерина Фролова, общаясь с прессой, говорит, что Навальный не извинился перед ветераном, потому что он «принципиально дискредитирует» победу в 1945 году». СМИ: Навальный. Приговор по делу о клевете на ветерана ВОВ https://zona.media/online/2021/02/20/navalny-feb20 20 февраля. Суд над Навальным по делу ветерана. Высказывание. Цитата: А. Навальный: «ДА вы голову засовываете и говорите: «Что? Не позволим оскорблять ветеранов!» — и обратно голову. И все говорят: «Может быть, хватит красть?» Вы снова свою эту вытаскиваете физиономию и говорите: «Что? Не позволим пересматривать итоги Второй мировой войны!» Да какое вы, ваш Путин и ваша «Единая Россия» имеете вообще отношение к этой войне?» СМИ: Два последних слова https://navalny.com/p/6469/ 20 февраля. «На это ушло больше денег, чем получил ветеран за всю жизнь!» Навальный выступил в суде с последним словом. ttps://newdaynews.ru/moscow/717001.html 20 февраля. «Газпром Арена» поддержала акцию «Я/Мы Игнат» в поддержку ветерана. https://iz.ru/1127669/2021-02-20/gazprom-arena-podderzhala-aktciiu-iamy-ignat-v-podderzhku-veterana 21 февраля. Суд над Навальным по делу ветерана. Высказывание. Дочь ветерана говорила о том, что у них не было материальной заинтересованности, а ее отца волновала только моральная сторона дела. Ветеран надеялся на извинения, которые так и не получил в суде. СМИ: Семья ветерана Артеменко не удовлетворена решением суда над Навальным https://www.mk.ru/social/2021/02/21/semya-veterana-artemenko-ne-udovletvorena-resheniem-suda-nad-navalnym.html 22 февраля. Суд над Навальным по делу ветерана. Великая отечественная война. Высказывание. О дегероизации ветеранов Великой Отечественной и итогах суда над Навальным. Цитата: «А в ветеранов били все эти тридцать лет. Но не прямо». «Внуки партизана, разведчика, блокадника — мы все можем договориться. Не уверена, что в нашей стране большинство — верующие, но уверена, что большинство — верящих в Победу. И хватит уже этого стесняться. У нас общее наследство, вместо икон и фамильных драгоценностей — дедовские медали. За отвагу, за Берлин и Прагу. Медали, которые, кстати, после смерти надо сдавать государству, но мы не сдадим» СМИ: Спасти рядового Артеменко. https://ria.ru/20210222/artemenko-1598488401.html 26 февраля. Великая отечественная война. Ветераны. Юридические инструменты. Cтатью 354.1 УК РФ (Реабилитация нацизма) хотят дополнить пунктом об отрицании фактов, установленных приговором Международного военного трибунала, а также распространении заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы ВМВ и о ветеранах ВОВ, совершённые публично. За это нарушение планируются штраф до трёх млн рублей или лишение свободы на срок до трёх лет. СМИ: В Думу внесены поправки о сроках за ложь о ветеранах. Наказать смогут за сведения, не несущие никакого ущерба https://openmedia.io/news/n3/v-dumu-vneseny-popravki-o-srokax-za-lozh-o-veteranax-nakazat-smogut-za-svedeniya-ne-nesushhie-nikakogo-ushherba/ Великая отечественная война. Ветераны 8 февраля. В Красноярском крае чествовали ветерана Великой Отечественной войны, которому исполнилось 100 лет. https://www.1tv.ru/news/2021-02-08/401274-v_krasnoyarskom_krae_chestvovali_veterana_velikoy_otechestvennoy_voyny_kotoromu_ispolnilos_100_let 14 февраля. Путин выделил более 80 миллионов рублей на выплаты ветеранам. https://lenta.ru/news/2021/02/11/veteran/ 17 февраля. «Единая Россия» приглашает всех желающих 23 февраля присоединиться к всероссийской акции «Защитим память героев». https://er.ru/activity/news/edinaya-rossiya-priglashaet-vseh-zhelayushih-23-fevralya-prisoedinitsya-k-vserossijskoj-akcii-zashitim-pamyat-geroev 22 февраля. Принять участие в акции «Защитим память героев» может каждый https://pronedra.ru/prinyat-uchastie-v-akczii-zashhitim-pamyat-geroev-mozhet-kazhdyj-543905.html 22 февраля. В ГД предложили усилить законодательство о защите чести и достоинства ветеранов. http://duma.gov.ru/news/50835/ 22 февраля. Яровая предлагает приравнять оскорбление ветеранов ВОВ к оправданию нацизма https://ru.euronews.com/2021/02/22/russia-veteran-law 22 февраля. "Дедушки нету – и вопроса нету". Как живет семья ветерана, которому мэрия Москвы годами отказывала в улучшении жилищных условий. https://www.currenttime.tv/a/veteran-moskva-kvartira/31116223.html Немецкие служащие 9 февраля 2021. 100-летнего нациста судят за соучастие в 3,5 тыс. убийств в Заксенхаузене. https://rossaprimavera.ru/news/231429d2 Немцов. Коммеморация 17 февраля. Немцов. Коммеморация. Административные инструменты. СМИ: Мэрия не согласовала марш памяти Немцова в Новосибирске. https://tayga.info/164741 20 февраля. Немцов. Коммеморация. Административные инструменты. Полицейские задержали волонтеров проекта «Немцов мост», которые дежурили на месте убийства политика, и огородили участок железным забором. СМИ: «Забрали все»: полицейские огородили место убийства Бориса Немцова и разрушили мемориал за неделю до годовщины его гибели. https://novayagazeta.ru/news/2021/02/19/168018-zabrali-vse-politseyskie-ogorodili-mesto-ubiystva-borisa-nemtsova-i-razrushili-memorial-za-nedelyu-do-godovschiny-ego-gibeli Полиция задержала восемь человек у мемориала на месте убийства Бориса Немцова https://zona.media/news/2021/02/20/nemtsov В Москве у мемориала Немцова задержали восемь человек, которые пришли возложить цветы. https://theins.ru/news/239568 23 февраля. Волонтеры 24 февраля восстановят уничтоженный мемориал на месте убийства Немцова. https://mbk-news.appspot.com/news/volontery-nemtsova/ 24 февраля. Мэрия назвала разгон мемориала Немцова "недоразумением". Возложить цветы разрешили. https://news.rambler.ru/politics/45881137/ Дмитриев. Сандармох. Юридические инструменты 16 февраля. Светлана Осипова. Очень серый кардинал. Портрет неприметного чекиста, преследующего историка Юрия Дмитриева. https://www.proekt.media/portrait/anatoliy-seryshev/ 23 февраля. Юрий Дмитриев: «Я сдаваться не собираюсь» https://trv-science.ru/2021/02/dmitriev-sdavatsya-ne-sobirayus/ 27 февраля. Немцов. Коммеморация. Акция. Онлайн того, как амятные мероприятия проходили в городах Сибири (Новосибирск, Барнаул, Иркутск, Омск, Томск, Горно-Алтайск, Чита, Улан-Удэ и Кемерово и др.). СМИ: Акции памяти Бориса Немцова проходят в городах России. https://tayga.info/16502 28 февраля. Немцов. Коммеморация. Акция. Репортаж с места событий в Москве. СМИ: А все-таки Марш памяти был. Акции памяти. Мемориал Бориса Немцова. https://nemtsov-most.org/2021/02/28/still-the-march-of-memory-was/ Школьные учебники 11 февраля. В российских школах могут появиться учебники истории под редакцией Мединского. https://openmedia.io/news/n1/v-rossijskix-shkolax-mogut-poyavitsya-uchebniki-istorii-pod-redakciej-medinskogo/ https://ria.ru/20210211/shkola-1596986609.html 16 февраля. Россия — «основатель Одессы и Днепра»: из-за нового учебника по истории Украины разгорелся скандал. https://nv.ua/ukraine/events/uchebnik-po-istorii-ukrainy-popal-v-skandal-nashli-rossiyskuyu-propagandu-novosti-ukrainy-50142174.html 2) СТАТЬИ Софья Русова. Берия как новая скрепа. https://takiedela.ru/2021/02/beriya-kak-novaya-skrepa/ Сергей Романов. Разбор скандальной презентации В.В. Матвеева, отрицающей Холокост. https://remembrance.ru/2021/02/04/razbor-skandalnoj-prezentacii-v-v-matveeva-otricajushhej-holokost/ Владимир Лапин. «У них сгорел Вашингтон, у нас — Москва». Как война 1812 года изменила Россию и русскую нацию. https://lenta.ru/articles/2021/02/07/war/ Тамара Ходова. Расстрел в Новочеркасске и жизнеописание свиньи: фильмы российских режиссеров на "Оскаре". https://tass.ru/opinions/10665725 Дмитрий Дубровский. Лицензия на просвещение. https://cisrus.org/ru/2021/02/11/liczenziya-na-prosveshhenie/ Оксана Киянская. "Подмораживание России". https://www.svoboda.org/a/31096537.html Иван Грибков. О сборнике « Немцы в Катыни: Документы о расстреле польских военнопленных осенью 1941 года». https://www.facebook.com/groups/503685663073566/permalink/3604299393012162/ Анна Васильева. Просветителям не дают просвета. Скандальный законопроект может добить «иноагентов». https://www.kommersant.ru/doc/4701693 Алексей Гусев. Александр Резником. Как троцкисты пытались остановить Сталина после смерти Ленина. https://gorky.media/context/kak-trotskisty-pytalis-ostanovit-stalina-posle-smerti-lenina/ Олеся Остапчук. «Немцев тогда не захоронили, просто закопали, как собак» Как неподалеку от Углича искали разбившийся летный экипаж Вермахта. https://holod.media/2021/02/24/perezahoronenije/ Олег Новоселов. «Любыми путями арестованных нужно расколоть». Как в 1938 году в Свердловске сфабриковали дело «немецких шпионов». https://itsmycity.ru/2021-02-10/kak-v1938-godu-vsverdlovske-sfabrikovali-delo-nemeckih-shpiono Алла Морозова с Михаилом Соколовым в эфире «Эхо Москвы». 100-летие восстания в Кронштадте в марте 1921 г. Программа «Цена революции». https://echo.msk.ru/programs/cenapobedy/2793858-echo/ Ярослав Леонтьев, Дмитрий Рублев с Михаилом Соколовым в эфире «Эхо Москвы». Загадки судьбы Петра Кропоткина. Программа «Цена революции». https://echo.msk.ru/programs/cenapobedy/2789602-echo/ Андрей Красно. "Я хочу, чтобы имена убийц исчезли с карты России". Борьба бывшего следователя за историческую справедливость. https://www.kavkazr.com/a/31118992.html Владимир Нагирняк. Как командование Красной армии выиграло «битву с велосипедами». https://vz.ru/society/2021/2/22/1085702.html Подготовила Н. Липилина

Senka Anastasova: “Anticipatory memory practices as a potentially potent tool in the fight against capitalism today” Memory landscapes in (post)Yugoslavia Edited by Milica Popović, Sciences Po CERI and University of Ljubljana and Natalija Majsova, University of Ljubljana. Yugoslavia as a state existed twice, once as a monarchy and once as a socialist republic. Different historical legacies, state regimes, cultural and religious heritage are woven into the region – there is a myriad of different political entities and also a plenitude of political and/or national/ethnic identities. The dissolution of the socialist republic, responsible for an advanced modernization of the country and an unprecedented development of the region, ensued during the crisis of the 1980s, and continued all the way into the violent wars of the 1990s. In January 1992, the Socialist Federal Republic of Yugoslavia fell apart. The end of the Yugoslav state, however, did not feature the end of the Yugoslav idea or the end of Yugoslav memory. While all are marked by “political abuse of power and the deeply unjust privatization processes” (Dolenec 2013: 7), each of the seven republics of Yugoslavia: Slovenia, Croatia, Bosnia and Herzegovina, Montenegro, Serbia, North Macedonia and Kosovo[1] - reveals a particular memoryscape, abundant in internal battles, which sometimes converge and sometimes diverge, weaving a complex net of (post)Yugoslav memory. In line with Catherine Baker's observation that “nationalism was an instrument, not a cause” (Baker 2015: 129), (post)Yugoslav memory continues to evolve in dialogue across the borders of (post)Yugoslav states. Although our approach in this series of interviews remains “republic-centered”, this does not in any way imply that we do not believe that (post)Yugoslav memory works as “nœuds de mémoire” (Rothberg 2009), producing new solidarities and possibilities for thought and action. Before you is the final in a series of seven interviews with leading scholars in memory studies, each discussing memory politics within one of the (post)Yugoslav republics. While the online edition of Historical Expertise will publish them one by one as they are ready, the printed edition of the journal will gather them all together and provide a well-rounded whole – a comprehensive, in-depth outlook on the memory landscapes in the (post)Yugoslav space today. M.P. and N.M. The case of North Macedonia. “In the post-socialist gender regime, struggles for memories turned into a re-reading of the legacy and the memory practices related to the concept of ‘work’ in the socialist period, and the present Macedonia. Therefore, I would propose to focus on investigating what aspects of social reproduction theory from the socialist Yugoslav days could serve as a potential concept for understanding today’s democracy. This entails pointing out the social benefits of low-waged jobs, ‘female’ jobs, secure/insecure jobs, flexible jobs, the labor of care, the feminization of labor that includes the political, social and economic involvement of women in labor. Hence, anticipative memory practices, or the ‘memory of awakening’, would have the potential to emerge as a potent tool in the fight against capitalism today.” Interview with Prof. Dr. Senka Anastasova, University Professor of Philosophy (Ss. Cyril and Methodius University), Visiting Academic Beatrice Bain Research Group at Gender and Women’s Studies Department, University of California Berkeley, the United States of America. Questions, Abstract and Introduction by Milica Popović Vienna-San Francisco, 29.12.2020. Abstract: Having faced a veto by Bulgaria in its EU accession process for the third time, North Macedonia finds itself at the crossroads of various power interplays that are strongly embedded in memory politics. University Professor Dr. Senka Anastasova theorizes relations between history, historiography and narrative identities, and their ramifications in the context of memory politics. Specifically, she analyzes the memoryscape of North Macedonia, contextualizing the external pressures to North Macedonia’s EU accession process, implemented by EU member states Greece and Bulgaria. Reflecting on the importance of the socialist Yugoslav heritage of gender politics and Yugonostalgia, Anastasova outlines the numerous memory strategies used by the Macedonian political elites. In doing so, she accounts for the convergences and divergences between the two largest (Macedonian and Albanian) communities of North Macedonia. Her analysis of the project Skopje 2014, just one of the revisionist projects of the political elites, gives us an insight into the complicated memory struggles within and outside of North Macedonia. Key words: memory politics, political philosophy, imagology, Yugonostalgia, socialist feminization of labor, popular culture, art Introduction North Macedonia is a country which has suffered most directly from memory politics and struggles for identity recognition for a very long time. Despite being a candidate country since 2005, the country once again faces an obstacle in its EU-accession progress due to identitarian struggles and historical debates. In 2008, Greece vetoed the Macedonian application to NATO, and blocked the start of its EU accession negotiation process in 2009, both on the basis of contesting Macedonia’s name, which resembles the name of one of the Greek regions. The dispute was settled in 2018 under the government of Zoran Zaev; the government has since renamed the country previously known as the Former Yugoslav Republic of Macedonia (FYROM) into North Macedonia, while the central airport, briefly named after Alexander the Great, has been re-titled back into Skopje International Airport. However, this was not the end of Macedonia’s struggle for international recognition of its identity. Just in November 2020, Bulgaria blocked its EU accession process on the basis of contesting the existence of Macedonian ethnic identity and language (Crowther 2017), until the two countries “settle disputes over history and language,” in the words of the Bulgarian Minister of Foreign Affairs, Ekaterina Zaharieva.[2] Bulgarian government representatives have continued to claim that the two countries share their cultural heritage. Accordingly, the Prime Minister of Bulgaria, Boyko Borisov, has recently expressed his wish to celebrate the 150th anniversary of the birth of the revolutionary Goce Delčev[3] as a “shared hero” of Bulgaria and North Macedonia (“Borisov: Nadam se da ćemo sa Makedoncima proslaviti 150 godina rođenja Delčeva”, 04 February 2021). Bulgaria claims that Macedonia has never been anything more than a socialist invention of the Yugoslav regime, fuelling nationalist revisions of history by the Macedonian regime(s). In the Balkans, ethno-national identities, in the sense they are generally understood in scholarship and public discourse today, had not become embedded in the populations’ consciousness till the 20th century. Rather, ethnic denominations coincided with religious, class, status and vocational identities (Detrez 2015). The territory of today’s North Macedonia, which had been under Ottoman rule till 1913, saw the coexistence of communities of Greek, Bulgarian, and Macedonian populations, which were in continuous flux, and used various ethnonyms, rather depending on religious belonging. Therefore, the very endeavor of trying to create imaginations of ethno-national identities that have been stable for centuries defies historical circumstances; solely serving nation-building exercises in the present. North Macedonian territory had been annexed to the Kingdom of Yugoslavia in 1919. In 1945, it was proclaimed as one of the six autonomous republics of the Socialist Yugoslavia. In 1991, with the dissolution of socialist Yugoslavia, Macedonia became independent. The memory battles and identitarian debates between the Macedonian, the Greek and the Bulgarian discourses gaze back into the 6th century, when Slavic tribes had arrived in the region, which was then part of the Byzantine Empire (Eminoglu and Emir 2020: 211). Failing to acknowledge the multitude of identities in the region and their continuous mobility and interchangeability, memory battles led by political elites continue to influence the present of the Macedonian citizens. In 2001, after the economically difficult transition period in the 1990s, Macedonia endured conflict, which lasted for six months and ended with the Ohrid Framework Agreement (OFA) that introduced a consociational government regime, providing further rights to the ethnic Albanians. The agreement fortified the ethno-clientelistic framework of Macedonian politics (Piacentini 2019: 274). In 2006, it resulted in the formation of a long-lasting government by the VMRO-DPNE (Internal Macedonian Revolutionary Organization – Democratic Party for Macedonian National Unity), a nationalist Christian democratic party that monopolized power in the country (Crowther 2017). “…The socialist legacy has been progressively erased from the public space and existing historical narratives forged around the common anti-fascist struggle have been played down and redefined” (Spaskovska 2014); and the government of the former Prime Minister Nikola Gruevski implemented a Lustration Law regarding the “socialist period” up to 2006, requiring “priests, journalists, NGO activists, lawyers and scientists” to submit statements on their possible collaboration with secret services (Piacentini 2019). Distancing from the socialist Yugoslav past was carried out in parallel with the strengthening of efforts to consolidate Macedonian identity, led by the government, through – among other – architectural and spatial changes to the capital – the city of Skopje. In 2010, Nikola Gruevski’s government’s efforts to re-establish Macedonian national identity culminated in the initiation and implementation of the megalomaniac Skopje 2014 project intended to completely rebuild the state’s capital city. An eight-story-tall statue of Alexander the Great was thus erected in the main square of Skopje. Further plans included a new philharmonic hall, a new national theater, three new government buildings, a new business center, a new church, three new museums, two new hotels, a triumphal arch, two new bridges and over 20 new bronze and marble statues of national historical figures (Graan 2013). Everything was designed in the baroque and neoclassical style, as to obscure socialist heritage and Ottoman-era architecture; the aim was to make the capital “European” through the so-called “antiquization” of the city, which was decidedly mono-ethnic (Graan 2013: 169-170). In an attempt to reinvent heritage and reassert national identity (Janev 2016), the main aims of the project were de-Ottomanization and de-Yugoslavization, along with fortifying the mono-ethnic narrative of the Macedonian past. As multiple protestations to the project appeared in the public arena, by the architects, academic community and the citizens themselves, the second constitutive community, the Macedonian Albanian one, joined in response by another nationalist endeavor – in the center of Chair, one of Skopje’s municipalities, in 2007 a monument to Skenderbeg, Albania’s national hero, was built. The anti-nationalist sentiment was expressed most strongly during the anti-government protests in 2016, when the protesters threw paint on the Skopje 2014 monuments and facades (Janev 2017: 165). As Skopje 2014 changed the image of the city and the memory narrative, political crises ensued, including a “wiretapping scandal” that compromised the government, and culminating in protests, the so-called Colorful Revolution in 2015. In 2016, negotiations between the political actors resulted in elections that led to the formation of a new government by the SDSM (Social Democratic Party of Macedonia) in coalition with the DUI (Democratic Union for Integration), and headed by Zoran Zaev as Prime Minister. Zaev’s efforts to change the name of the country in order to solve the dispute with Greece were successful; and then yet, Bulgaria’s move has again endangered the progress of North Macedonia’s EU integration. At the same time, since 2018, the SDSM has been dismantling and tearing down the monuments erected as part of Skopje 2014, marking another turn in memory politics in North Macedonia. As Bulgaria’s demands go as far as changing history textbooks, memory politics is as ever present in North Macedonia’s everyday reality. In the following interview, Prof. Dr. Senka Anastasova offers her own perspective on the genesis and implications of the issues outlined above. Anastasova is a Professor of Political Philosophy and Aesthetics at the Ss. Cyril and Methodius University. She is a feminist philosopher; editor in the International Board of the Editors of Hypatia, Journal for Feminist Philosophy and author of the books Narrative Identities and Theory of Cultural Studies: Contemporary Popular Culture and Women’s Cultural Studies. Anastasova has coordinated numerous research studies in the area of political sciences, women’s labor, Marxist feminism, postcolonial critique and feminist political theory. She has founded and is leading the Feminist Research Centre and Culture in Skopje, working on the concepts of democracy, populism, socialism, resistance, subcultures, cultural studies, political theory, intersectional feminism, and feminist caring economy today. She has been a visiting fellow at Aristotle University of Thessaloniki, Greece, at the Department of Political Sciences and Arts and Humanities. In 2006 she received British Voya Condic Award (London) for philosophy and cultural theory. She has lectured at various universities, public spaces, and museums worldwide, including the Polish Academy of Sciences Warsaw, the Museum of Communism in Prague, the Serbian Academy of Sciences and Arts (SANU) in Belgrade, the University of Berlin, the Macquarie University in Sydney, the Dutch National Library in The Hague, the University of Amsterdam, the University of Geneva, the University of Seville, the Aalto University/KIASMA in Helsinki, the Mundaneum in Mons, the Emory University in Atlanta, and Sorbonne University in Paris. Since 2019, she holds the position of social scientific health delegate at the National Institutes of Health, Bethesda, Maryland, USA. Currently, she is working on her new theory book at the University of California, Berkeley in the United States. Dedication I would like to dedicate this interview to my aunty Niki from Zagreb. I haven’t seen her for more than ten years. I visited her often during Yugoslavia days by night train Skopje–Belgrade–Zagreb. She is an active woman on social networks, she would be happy to read this. Senka Anastasova One of your many research interests are narrative identities and the relationship between narratives and history. You have authored the book Narrative Identities in 2007, with a focus on Christa Wolf and Dubravka Ugrešić's scripts, where you have theorized the relations between the text and culture, looking into individual and social identities presented in public discourse and aesthetic practices, and their wider social implications and relations with history and memory politics. How do hegemonic memory narratives in North Macedonia, emanating from political elites, interact with nation-building politics, including the recent change in the name of the country? I was born and grew up in the Socialist Federative Republic of Yugoslavia. As a girl, I used to live between Skopje, Zagreb, and Ljubljana until 1990, when the war happened. Nothing was the same after the end of Yugoslavia. For a long time, I wasn’t able to visit my family in Zagreb. Later, as a philosopher, I focused on that historical period, and developed theoretical concepts, just to understand better what happened with the mammoth country that Yugoslavia was. I see the process of discussing historical methodology as epistemology critique, as an “epistemo-critical prologue” developing theoretical concepts of thinking that allow accomplishing more than a historical re-reading of the past. My discourse here is grounded in a synchronic way of semantic thinking, not diachronic. When you think about narratives, identity, and history, the basis is the Hegelian dialectical method that implies that the present and the past stand in a dialectical relationship to one another, where one influences and reshapes the other. The term history signifies reality, an event which really happened, and historiography (récit historique) is the materialized text about this reality. History is an ambiguous term which unifies the objective and subjective sides of narration and equally denotes both historia rerum gestarum and res gestae, i.e. it points out that historical narration appears at the same time with the historic events. Thinking of the concept of “narrative identities” means a philosophical reflection about building a nation through narrative, memory and language; first in theory, and later in praxis. I explore this concept in my book Narrative Identities where I applied a theoretical approach to the concept of nation through the “auctorial” position of narration, positioning the narrator in history as “objective” and “personal” at the same time, with differences in the re-telling qualities of memory. Every nation is a construct in history; every nation has the right to stretch this concept of nation and its definition. The extension of the memory practices of one nation depends on what is framed as historical trauma, cultural politics, and cultural norms. One performs meaning in history while acting through the language of expression. French philosopher Jacques Derrida shows that complete meaning is always “differential” and postponed in language. Derrida coins the word différance to express the nature of language, both as a system of differences and as the endless deferral of meaning. To understand this is to understand memory of cultural tradition in a strongly contextualized complex geolocation of materialized artefacts (through discourses and practices), out of which a certain type of plot for the nation is derived later in praxis. Hence, understanding memory narration for a nation is in accordance with the explicative potentials of memory politics. Namely, it institutes a cushioning relation between the rigid denial of the memory narrative through history and the leveling of historiography. In the Macedonian context, there was a process of ideological transformation and transgression from the socialist “yug” (“south” in Slavic languages) as essential unity, despite differences in cultures and historical experience, to the contemporary memory context. If every nation is an imagined community, in Benedict Anderson’s (1983) sense, then national identity is always potentially up for grabs. Paradoxically, national identity is, as Anderson puts it, conceived as a deep, horizontal comradeship; the elites who forge a nation must always assert that their nation is not a created object, but rather the expression of an already existing unity. Building a nation happens on the level of collective memory practices that provide an ideological base for unity. Memory organizes the democracy through making a nation and breaking a nation (as a prison). In Walter Benjamin’s Theses on the Philosophy of History (1999), the future is not conceived as the aim of history, as an end that fulfills the promise. Walter Benjamin opposes to the idea of a memoryless subject incarnating the future – that is, to the very opposition between the past and the future – a suspension of the past in order to save its promises and its possibilities. What has to be elaborated in greater detail is the intrinsic connection between these two gestures, the one that refuses future goals as teloi of history, and the one that “rescues” memory and inherited promises. Political hegemony comes to the stage to produce nationalist reactions, recognizable and often exposed in authoritarian regimes. In this sense, this theory allows the interpretation that the “name” is not equivalent to the “identity”, hence, the meaning is not bounded to the signifier; one can never catch the meaning in the chains of language. The Republic of Macedonia declared independence from Yugoslavia on September 8, 1991. In 1993, the country was named Former Yugoslav Republic of Macedonia (with FYROM as an acronym), as designated by the United Nations (UN) due to the bilateral and international issue that appeared, i.e. the dispute between Greece and Macedonia that lasted from 1991 to 2019. In political discourse, the Former Yugoslav Republic of Macedonia became a provisional reference that formalized bilateral relations between Greece and Macedonia in order to start negotiations on the naming issue under the auspices of the UN. The FYROM implied substantives of the Yugoslav past in the (still) never-ending process of transition towards the European Union. The process of aspiration for integration of the country into the EU has become a tremendous saga, an irrational agony for the country that was one of the first ex-Yugoslav countries that were invited to sign the Stabilization and Association Agreement. Now, the country is lost somewhere in the “waiting room”, together with Serbia, Albania, and Bosnia and Herzegovina. The country changed its name to North Macedonia following the Prespa agreement in June 2018. With the subsequent ratification by the Macedonian and Greek parliaments in late 2018, the amendment entered into force in February 2019, following the ratification of the Prespa Agreement and the Protocol on the Accession of North Macedonia to NATO by the Greek Parliament. The official renaming of Macedonia into North Macedonia happened on the February 12, 2019. Changing the name has been a condition to start the process of joining the European Union. I am speaking from the position of a political philosopher, I am not a historian. By the term “political” I refer to the series of encounters between philosophical concepts and political events in history that require sometimes subversive conceptual inventions in contemporary political regulations. Changing the name Macedonia into North Macedonia is a surgical political act that shows the process of identification depends on the exclusion of differences in praxis, and, unfortunately, a hierarchal opposition in political decisions. The name-change implemented by the political elites is a successful ending to the Macedonians’ agonizing dispute with Greece over the name issue. But, it is also a painful process for Macedonians that has made them feel odd, humiliated, with ugly feelings (Ngai 2007); especially with the current blockade by Bulgaria that took place at the end of 2020. This happened after years of the country’s “pending” status in front of the doors of the EU. Hence, due to the existence of the conditions for “calculative” possibilities towards history, I see the memory politics of interpretation as frontal in political philosophy. This is not equal to the interpretative practices of political theory and the political comments, but means addressing the correlation of the authority of the interpreter (elites) vis-à-vis the established social-political authority of the other interpreters and contexts. The Macedonian case shows that this name change only happened because of the anticipative praxis towards the EU, which means that this decision cannot be abstracted from the political and the contextual drama of the present. How much is memory politics in North Macedonia conditioned by the state’s peripheral position and by EU memory politics? How do you comment on Bulgaria veto? The political discourse of revisionism in the Macedonian context is realized in the palimpsest manner of transitional practices towards the EU. These practices also demonstrate the obscure processes of dealing with historical heritage that Macedonia shares with Greece, Bulgaria, Albania, Serbia; in the contemporary wild “grey zone” of global capitalism. There is a tension between memory as a distinctive force on the one hand, and memory with its integrating and prospective tendencies, on the other hand. The Greek veto on the name of “Macedonia” lasted for years. In October 2019, France, led by Emmanuel Macron, put a veto on Macedonia continuing the process of integration into the European Union. In late November 2020, Bulgaria blocked the opening of the Macedonia’s negotiation process over integration into the EU, questioning the concepts of Macedonian nation, identity, language and history. Bulgaria demands negotiations on these issues before the integration process is resumed. The EU could “exclude” these bilateral issues and mark them as “venues between two neighboring states”, that is questions that must be negotiated in the future, but simultaneously allow Macedonia to continue the accession process. Contrary to this, I see a quiet demonstration of power by the EU over Macedonia at the moment. This is not a porn trade parade. Do they want pathetic discourses, or Macedonia asking for mercy? Or, they are forcing a nation to be auto-corrected (erased in history) in order to later be invited to dinner? No, thank you. I see these “Europeanization” processes as a demonstration of power over the “generation of transitions”. Bulgaria, with its empty rhetoric, is thus allowed to have a night of bad quality fun. Your question also invites a comprehensive answer related to understanding the dark peripheries of Europe in the 21th century. The periphery of cultural memory politics has the strength to transform Europe from the inside. From a democratic perspective, cultural differences that come from the small countries should be left to exist in Europe. From a left-wing perspective, the process of EU integration has uncovered another angle of the “new” peripheries of the South-Eastern European countries and countries in transitions. One of the questions that concern me the most is: Could one speak about global memory practices while there is an awareness of post-colonialism? In Imagining the Balkans, Maria Todorova talks about imagology, an entire discipline that deals with the images and memory of the Other. Vetoes from France and Bulgaria testify to the domination and power of the European Union. In terms of symbolic conventions and the semantics of political discourse, it implies that Macedonia is “not ready”– as states the rhetoric of the Bulgarian Foreign Minister Ekaterina Zaharieva. In the context of memory practices, the process of Europeanization itself implies an obvious difference from the European “family”. The EU should be more pragmatic in finding a way of integrating “the rest” of South-Eastern European periphery memories and the peripheral position of these memories, a place where the past is located in the present, a space where past experience and the yet-to-be or not-yet-experienced future converge. The never-ending pending status of Macedonia is worse than “to be colonized”. The EU has its own balkanizing gaze of keeping some parts of Europe at an inferior stage; it seems that not all Europeans are equal, some of them are more European than others. Edward Said says to be colonized means potentially to be a great many different, but inferior things, in many different places, at many different times. Actually, through the Bulgarian veto, Europe speaks without speaking, you can sense the dominant position over the other countries, as in the case of insisting on changing the Church’s calendar from the Julian to the Gregorian variant, a demand that Greece, Romania and Bulgaria accepted. Most Macedonian Orthodox people find this a sensitive question. All this takes place in the context of democratization strategies, and with the intention of constructing homogenous “European” citizens. Memory is invested with “unification” claims, in other words, unification has an impact on memory production on different levels, and not only in the global arena. Through the rhetoric of Bulgaria’s veto, the European Union insists on shaping and transforming all local and national memories in response to the challenges of a homogenous “European” citizen and the colonization of memory cultures and memory politics. What move should be taken now? Is it the European Union’s official demand that all differences (language, culture, history, nation) from the prospective EU countries be “unified”? If the answer is yes, then Macedonia should stop this political saga towards the EU and should try to find an alternate sets of moves. Which founding myths do you find playing the essential role in the hegemonic memory narratives in North Macedonia? Are these mythologies finding their way into popular culture and how are they performed? We can think of the monument project in Skopje (2014) as a prime example of recreating heritage – could you comment on this? The transition experienced by the post-socialist Yugoslavia is rooted in the ideological paradigms and political practices that, in the Macedonian case, give space to the grey zone of economic capitalism and ethno-nationalism (including patriarchalism, xenophobia, nationalism, traditionalism). The hegemonic narratives of recreating historical heritage were most visible during the rule of Nikola Gruevski (2006–2016), when Macedonians experienced an authoritarian government and a political constellation that encouraged severe revisionism and anticommunist readings of history, rewriting it through antiquity. The revision of the history by Gruevski’s government started by the validation of identification with antiquity, as an “adopted” part of the past interpreted as “ours”. This deepened the conflict with Greece at the level of diplomatic discourse. Skopje 2014 was a massive project of public sculptures, monuments, offices, administrative buildings, historical museums that gave off the aura of Disneyland. Skopje 2014 was a project of pop-hyperreality of simulated nationalism to be built, in Jean Baudrillard’s (1981) terms. In front of our eyes, we saw the semantic Disneyfication of Skopje, the capital of Macedonia, with its most communist architecture and brutal modernist buildings (like the Central Post Office by Janko Konstantinov). Disneyland here is presented as an imaginary in order to make us believe that the rest is real, whereas all of Los Angeles and America that surround it are no longer real, but belong to the hyperreal order and to the order of simulation associated in our case with Ancient Macedonia. Project Skopje 2014 has become a project of empty signifiers, of empty identification with antiquity, understood in the sense of Gilles Deleuze and Félix Guattari (1994). It shows that the sociality of desiring production is to amend the Freudian conception of the libido structured around antiquity as trauma. This process of building Skopje 2014 does not civilize the traumatic experience, but is the effect of distortions arising out of the system of antiquity itself. In Deleuze and Guattari’s reading of Sigmund Freud (1994), what was ultimately repressed now exists in the visibility of mass visualization. In the terminology used by Freud, this is where unconscious activity takes place, where ideology is produced and where the regulation of the economy of sexual drives reproduces the distortion with fascist tendencies over the people. It is a restrictive set of traumatic memory practices at imaginary and symbolic levels. As Slavoj Žižek (1989) puts it in his reflection on ideological hegemony: it is thus not the case of some particular content directly filling the void, but rather, the very form of ideological universality bears witness to the struggle between (at least) two particular contents: the “popular” content expressing the secret longings of the dominated majority, and the specific content expressing the forces of domination. All forms of fascist, imperialist, dictatorial mysticism can be traced back to the distortion caused by the patriarchal and authoritarian organization of the state. Skopje 2014 is about the crisis of identity, the crisis of the interpretation of identity. It was a project based on the principles of reduction ab absurdum, where the motto of “organization” of society by the “narcissistic leader” (authoritarian) have the same status in Freud’s libidinal economy of meaning. Antiquity was never at the forefront of Macedonian history; Macedonians have Slavic roots which are reflected in the language, in the cultural context, and in the Orthodox religion. The process of inserting antiquity started with forced street-name changes and with the erection of the grand Alexander the Great monument in the center of Skopje. In Lacanian terms, an object was elevated to the dignity of the Thing. Hence, the object of hegemonic investment is simply the name that is appreciated within a certain historical horizon; this is a politically-motivated approach. This was how national homogenization was approached by the right-wing and nationalistic political parties. Avoiding the resolution of the “identity crisis” in the negotiations with Greece and transposing themselves into antiquity provoked the return of cold diplomatic relations. Skopje 2014 was also a project that removed certain monuments from the period of the socialist Yugoslavia. One of the famous monuments that were removed was “Obelisk” – a symbol commemorating Nazi occupation. For more than 40 years, this monument was a symbol of World War II, until it was replaced with the statue of Philip II of Macedon, father of Alexander the Great, and his family. The reason for its removal was not given. “Officially” it was part of the reconstruction of the city, but behind the operation was the Gruevski government’s aim to make money off the project. Just recently, the new left-wing government decided to demolish the monuments of Skopje 2014, which is another politics of erasing the past, erasing memory, paradoxically leaving traces of another ideology. There is no hegemony without the construction of a popular (grand) identity out of plurality within the relational complex which explains the conditions of both the forces from the below and above. Hegemony is merely the positive reversal of a situation experienced as “deficient being”. The logic of the objet petit a (empty signifier in the Lacanian sense) and hegemonic logic are not just similar, they are identical. In political philosophy, there is an attempt to polarize in terms of opposing revolution and reformism, but what escapes this line of thinking is the alternative logic of the objet petit a – this is to say, the possibility that can become an impossible totality (in other words hegemony). This is the way, in the Marxist tradition, how the Gramscian representation of hegemony acts as a crucial epistemological break. The only possible totalizing horizon is given by the hegemonic force, which enacts the representation of a mythical totality. As Ernesto Laclau explains in On Populist Reason (2005), the popular symbol or identity (expressed as antiquity in the Macedonian case), being a surface of inscription, does not passively express what is inscribed in it, but actually constitutes what it expresses through the very process of its expression. In other words, expressing “unity of the nation” through antiquity and monuments is the decisive moment in establishing this unity; through the process of inserting antiquity in overlap with the previous historical layers. How do you see your research and teaching in dialogue with the memories on the socialist Yugoslavia, most notably in the field of gender politics and with regard to the women’s question? I have recently attended a Zoom promotion and discussion on a new book, The Routledge History Handbook of Central and Eastern Europe in the 20th Century, Vol. 3 (Intellectual Horizons of the 20th Century). In the discussion that I had with Holly Case, a historian of modern Europe whose work focuses on the relationship between foreign and social policies in the European state system of the 20th century, we addressed precisely the issues raised here. Post-Yugoslav countries, in an attempt to overcome a traumatized history, have continued to build hyper-politicized memories. I am interested in the question that is related to unfolding the collective memories of a nation: from which position of memory narration do we speak and teach about intellectual history, hegemony, margins and dominant cultures? What is feminist there? I think the answer lies in the recognition of suppressed memories and relations to the force of the state’s hegemony, both political and economic, within the discussion on revisionist cultural memory politics. The socialist society that we had in the former Yugoslavia started to disappear with the transition and the privatization of socially-owned property through wild capitalist and corruption processes. After the disintegration of Yugoslavia in 1991, Macedonian factories were shut down and destroyed with privatization, notably the textile and garment industry, which has traditionally been feminized and related to women’s labor. This happened under the former Prime Minister Branko Crvenkovski’s government (1992–1998), when the middle class began to vanish, immediately after the country’s independence. The privatization processes in Macedonia have been worse than in the countries of Central and Eastern Europe. History says that in April 1949 in Washington, D.C., 12 states from both sides of the Atlantic founded the North Atlantic Treaty Organization (NATO) Pact. One of the tasks of this group was to challenge the threats from the communist part of the world and to stop the spread of communism in the rest of Europe. Eastern Europe was a euphemism for real-socialism. The term was used for the first time by Soviet and Eastern European theorists focusing on Marxist-Leninism in Yugoslavia, China, and Third World countries; all of which also called themselves “socialist”. There is a difference between a communist (revolutionary) totalitarian regime and a socialist republic as its antidote. The construction of long-term hegemony is the process of emptying cultural and historical signifiers in the construction of a historical singularity of the dominant narrative, and this is structural pressure of forces in a society. These are the official historical tendencies in populism today; in terms of what it lacks, its ideological emptiness, empty signifiers and hegemony, its anti-intellectualism, its transitory character, and generalized rhetoric. The official politics in the former Yugoslavia was based on “internationalism”, international relations with anti-imperialist social and political movements fighting for solidarity; and on the global struggle for socialism, self-management, freedom and democracy. At university, I teach women’s studies and post-socialist feminist theory with a shifted focus from the institutional/political sphere to the inner dynamics of self-management and organization, based on the model of Yugoslav society in the 1980s. Since World War II, women’s political, economic, and social rights had been inscribed in the Federal Constitution, as had been women’s access to education and labor processes in the labor market. This was an inclusive process of the integration of women (and their painful memories of being women) from the less wealthy parts of the former Yugoslavia into the industrialization process. Balkan Studies or Post-Yugoslav Studies is a broader field; encompassing literature, music, memory, collective memory, pop culture, folk culture, alternative culture, art, media, political activism, dissent culture, economy, organizational society, studies beyond the paradigm of ethno-nationalism in the former Yugoslav republics. From a contemporary point of view, focusing on the paradigm of political and cultural memory politics allows us to research the context of dogmatic socialism and social citizenship in socialist and post-socialist, post-Yugoslav states. Socialist feminist political theory opens up the memory of female labor, organization of the society, gender regimes and how female industrial transformations happened, moving jobs into the private domain and households. The case of Macedonia shows that after forced privatizations during the long transition period, gender relations and gender regimes were transformed, hand in hand with privatization, pushed into the sphere of private and unpaid feminine domestic labor, as Silvia Federici says (2012). This is important for understanding the stages of the memory of female labor practices that has never been static. Women’s labor and female workers across the former Yugoslavia were part of the social-political organization of society based on an equal basis, with social rights and a welfare system, a system well organized against gender inequalities. During World War II, women took part in the war (keeping the leading feminized positions of essential workers, teachers, nurses), and after that, after Freedom, there was a whole model of women’s historical pattern of participation in the labor force; throughout the Socialist Federative Republic of Yugoslavia, and not only in Macedonia. As Chiara Bonfiglioli (2013) states, in October 1978, the Student Cultural Centre in Belgrade hosted the international conference entitled “Comrade Woman: The Woman’s Question: A New Approach?” (“Drug-ari-ca žena, Žensko pitanje: novi pristup?”) which explored the issue of inequality and challenged gender equality in socialist self-management, which was a unique initiative of second-wave feminism in Eastern Europe. Balkan feminist studies should explore these questions and topics. In the post-socialist gender regime, struggles for memories turned into a re-reading of the legacy and the memory practices related to the concept of “work” in the socialist period, and the present Macedonia. Therefore, I would propose to focus on investigating what aspects of social reproduction theory from the socialist Yugoslav days could serve as a potential concept for understanding today’s democracy. This entails pointing out the social benefits of low-waged jobs, “female” jobs, secure/insecure jobs, flexible jobs, the labor of care, the feminization of labor that includes the political, social and economic involvement of women in labor. Hence, anticipative memory practices, or the “memory of awakening”, would have the potential to emerge as a potent tool in the fight against capitalism today. How do you portray the individual and collective Yugoslav memory narratives in today’s North Macedonia? In what sense and to what extent are personal memories of socialist Yugoslavia in conflict with state memory politics? Do you notice any examples which you would identify as the phenomenon of Yugonostalgia? A few years ago, I visited the Museum of Communism in Prague for the first time; I was invited to give a lecture on women’s labor and dissent cultures in the former Yugoslavia. The first room I entered was a red one, with an empty corner and only an old model of a telephone left at the desk that was suggested to have been ringing in communist offices. Nostalgia or post-communist nostalgia should be a reminder of socialist times, of the system that was destroyed, of the whole symbolic representation that was destroyed in capitalism. Yugonostalgia, for me, is nostalgia for the healthcare system, which has been ruined by capitalism, nostalgia for social care protection, for high standards and values in higher education. The post-Yugoslav people miss the socialist world in post-socialist societies. Yugonostalgia has been raised to the level of a symbol of socialist times in Yugoslav popular culture; encompassing summer family trips with our red Fiat or Lada to Dubrovnik or Montenegro; brotherhood and unity (bratstvo i jedinstvo); socialist job security; paid summer vacations; paid sick leave; the right to free education and to healthcare; comradeship; the marginalization of nationalism and solidarity actions; a good living standard; and the Yugoslav self-management system as a real alternative to the Soviet model of communism. The Yugoslav self-management system gave the workers the right to have democratic control over the factories and their workplaces. The Yugoslav model was an outstanding model of socialism in Eastern Europe, a kind of a hybrid model of labor socialism and the self-management system. In mainstream discourses, as Maria Todorova (2009) says, nostalgia is an anachronism, it is the ideology of the slaves or neglected people. But not Yugonostalgia. Yugonostalgia is something that we discuss among USA scholars these days; remembering Yugoslavia as a model somewhere between the United States’ capitalism and the Soviet Union’s communism. All the memories grow around Yugo-Communism or are about the Yugoslav welfare model: health services and healthcare rights, including national health insurance; social security and care; the right to paid leave; the idea that the increase of the health budget automatically meant a pay rise for the healthcare workers; decentralization through self-government processes; the economic stability; workers’ participation in the economic sphere; the democratization of the workplace through workers’ participation in the decision-making processes; peace; no borders; free travel and no visas. I shall limit myself to cultural memory here. Memory theory distinguishes between personal and collective memory (Assmann 2010), so I understand cultural memory as externalization and objectivation of memory, which is individual in images and other lieux de mémoire. In cultural and political theory, every image of the past, which is not recognized by the present as one of its own concerns, is threatened to disappear irretrievably. Human memory is always related to time and identity. Each form of memory has its specific time-range. The distinction between different forms of memory refers to their structure and it works more as a dynamic, creating tension and transition between the different perspectives of the discussion. Personally, I didn’t want to look at Tito’s portrait above the refrigerator in the kitchen in the everyday households when I was a girl. I didn’t want him to look at me while I was eating our pink strawberry ice cream with my little sister. I also have a traumatic experience from the blue uniforms that we have to wear to school – I wanted anarchy at that moment, to use that weird material and to transform it into a short skirt, into a blue flag, putting on my blue lipstick and dyeing my hair blue at the same time. Macedonian nostalgia today is a socialist nostalgia against capitalism. Once, I gave my Yugoslav boyfriend the book Lexicon of Yu Mythology[4] as a gift on our first date. But I don’t only make romance with raw communism. Jodi Dean, a professor and a strong voice of left-wing critique, the author of Comrade (2019), while speaking about Vivian Gornick’s book Romance of American Communism (first published in 1977) mentions that American communism is an “enduring human feeling” rather than a set of specific principles. Jodi Dean refuses all accommodation with the language of identity and self-realization, as Gustavus Stadler mentioned in the great essay “A Communism of Feelings” (2020). Why is this important for my understanding of Yugonostalgia? Political memory shares its externalized quality with cultural memory, but it depends on the political context that institutes it; whereas cultural memory grows over time, as an interaction between nostalgia, structural organization in society, and political actions. Yugonostalgia is about being a communist, but it is also about being fully human. Yugonostalgia is also about the commodification of the Yugoslav past (in the sense of kitsch), from the contemporary point of view, but also it is about consuming transformative epiphany, an evocation of private museums of vintage Yugoslav books in our homes, vinyls, collectible shoes, the culture of everyday life, the memory of the socialist past and the quality of life and solidarity in the post-socialist narratives today in a sepia soc-realist filter. Grandmother’s and grandfather’s white Fićo, aunty’s red Yugo, Dupa’s Dio video club, small rock clubs, bars 2F, Café ZZ-Top, Visage, Bazar magazine, Politikin Zabavnik, Vuna magazine, “Pletenje” books, vacations on the Island of Mamula (Montenegro), Solidarnost posters, Black Wave movies, Partisan movies, Crvena Zvezda and Partizan football teams, learning Cyrillic vs Latin script. Linda Hutcheon (1988) pointed out that nostalgia is always “transideological”, or something that could be described as longing about “identity illusion” (Sen 2006). In my first theoretical book Narrative Identities, I write about the museum of memories, a socialist daily life journey built in the narratives of Dubravka Ugrešić, a writer from ex-Yugoslavia, and Christa Wolf, a writer and director from Germany. I work on memory politics not as a representation of memory, but rather as the enactment of the operations of memory, in the sense of Renate Lachmann (1997), reading colonial and postcolonial discourses and cultural artefacts. In a philosophical sense, I pointed out the differences between history and historiography, and how the past that is “not” recognized by the present will be lost. Memory functions in the direction of identity which, in all contexts, always implies a notion of difference. In this sense, to speak about Yugonostalgia today means to speak about a belief system of a certain time, it means to speak about these times through memory-preservation practices. A few weeks ago, in an a public social-network-aired conversation about the essay “What the end of Yugoslavia taught me about belonging” by A. Baric (2020), Patrizia Nobbe (executive director at the Alliance of Seven German Universities of Applied Sciences – UAS7) mentioned that almost the same painful sentiment resonates within the Eastern Germany. She was right. It is easy to romanticize a state that no longer exists. The GDR example unveils a micro-level of societal relations that was only possible due to non-autonomous entities such as the work brigades, or social organizations, with limited freedom of expression. In post-communist times, the rhetoric of totalitarianism wanted to make people believe that their lives under socialism were misery, which points to a tension between freedom and oppression. Today, the global left should build the economy on the basis of democratic socialism. At this moment, I can only note this approach in the campaign of Gloria La Riva, an American socialist activist, focused on how to save the periphery from the pressures of the global market; how to strengthen solidarity within the women’s labor market in post-socialist gender regimes; how to fight against unemployment and against precarity and to build a strong radical mass movement. This plan for a broader vision, beyond the European Union project, requires a renewed cooperation between the post-Yugoslav nations across the Balkans. What would you define as the specifics of memory politics in North Macedonia in relation to the rest of the (post)Yugoslav space? Would you estimate that the national minorities in North Macedonia, notably the Albanian community, have developed their own counter-memory strategies inherent to their minority position and different reading of the past? I am interested in the dynamics of social memory. In the southern parts of Yugoslavia, the memory of socialism has become fragmented and dispersed during long-term transition processes. In Yugoslavia, the less developed southern republics were funded by the redistribution of profit from the more developed northern republics. The Yugoslav economic strategy, often based on loan systems, resulted in instability and as foreign pressure rose, the republics formed new bilateral relationships. In North Macedonia, from the point of view of memory politics, we see a process of transformation of the embodied memory of socialism into a long-term cultural memory based on the dramatic shift of the transition. To reflect on mnemohistory, I have to look back to Ante Marković, the last Prime Minister of Yugoslavia, whose government (1989-1991) abolished self-management. This was followed by the deepening of structural gaps in the economy that eventually led to collapse. Can there be such a thing as a precarious memory? It could be argued that the juxtaposition of “transition” and “stable employment” is a contradiction in adjecto in capitalism. I explained above that memories are tied to identities; they support the self-image of communities. Self-management transformed to adjust to market reforms (and market competition) and this was contradictory to the system’s goals and promises. Hence, collective memories necessarily have their limits and boundaries and are tied to class as well. Social memory has specific qualities bounded to collective memory and labor as well.[5] Despite the economic and the political crisis, Macedonians today have a “crisis generation”, at many levels encompassing: Identity debates with Greece (constructed into the “geo-location” issue and symbolic geography) Language and history debates with Bulgaria Church recognition debates with Serbia Ethno-nationalism issues with Macedonian Albanians the European Union accession crisis, the biggest post-political crisis after Yugoslavia that from the perspective of political ontology, provides tools to describe transformative forces and processes. In the 1920s, Maurice Halbwachs (1992) investigated social memory and described history(iography) as the inclusive memory of humanity, from which he distinguished collective memories that are embodied by specific groups and therefore always partial and particular. Later, the French historian Pierre Nora (1996) reinforced the same dichotomy, claiming that memory and history are in many respects opposed; memory wells up from the groups that it welds together, which is to say that there are as many memories as there are groups; memory is by nature multiple, yet specific, collective and plural, yet individual. By contrast, history belongs to everyone and to no one and therefore has a universal vocation. Having in mind that, for memory politics, history is universal, while memory practices are particular and specific, it should be mentioned that Macedonia had tense bilateral diplomatic relations with Serbia ever since Macedonia recognized Kosovo’s independence in October 2008. But this lasted a few months, and communication was reestablished. A bigger issue that still persists concerns relations with the Serbian Orthodox Church. In canonical terms, the Macedonian Orthodox Church must be resolved by the Serbian Orthodox Church, as was the direct demand of the Russian Orthodox Church, given that the Macedonian Orthodox Church was formed through non-canonical separation from the Serbian Orthodox Church in 1967. This issue has lasted for almost half a century. In the end, there is also the issue of self-perception and self-colonization, as an aspiration to sell the image of the country abroad as something exotic and “rare” – as this was shown in the Macedonian documentary Honeyland (2019) nominated for an Oscar last year. The image is again interwoven into the nightmare of capitalism; while Atidze (the main character in the movie) has a hard life today, her village is sold as a main tourist attraction. The mnemonic space unfolds between the past and future. This film shows that in social and cultural memory, the present is sometimes lost in repressed memory, or in prospective, anticipative memory that we are waiting for, one that would confront our current culture. In political theory, societal development is always long-term work that involves constant critique of the political institutions and re-evaluations of the processes of transformation of political thoughts. After Macedonia gained independence in 1991, it was the only country from the former Yugoslavia with no war or conflicts. The paradigm of ethnocentrism became reality. Albanians, who constitute a third of the population, have been neglected through discriminatory politics and Albanophobia. In 2001, an armed conflict occurred, after ten years of ethnic tensions. In 2001, a young man was murdered by a member of the police, and the resulting unrests led to a revolt, that many rushed to term a “delayed May 68” (Sadiku 2016). But the formal politics remained unchanged, lacking any coherent political vision for the future and living standards. After the Social Democrats won the elections, the tensions calmed down. Since 2019, the Albanian language has been a co-official language in the country, and the Macedonians and the Albanians experience the co-existence of a different culture, while the quality of communication between them has been improving. In terms of the mnemotechnic representation of the narrative, the ethnic relations between Macedonians and Macedonian Albanians have shifted over the past decade, with attempts to overcome historical trauma. In contemporary politics, social development goals should not be determined based on ethnic factors. In mnemotechnic narratives of cultural trauma many political decisions have been changed with respect to the embodied memory practices of the Macedonian Albanians (for example, the Ministry for Foreign Affairs in Macedonia is led by a minister who comes from a Macedonian Albanian political party). Of course, experiences from mnemohistory show that one has to distance oneself in order to talk about the present memory community, with the aim of improving it in the future. Yet Macedonians and Macedonian Albanians have something that we call “shared geo-memory” that structures the entire community’s memory, and refers to the multicultural background of the social and political reality. In micropolitical cultural memory theory, I would refer to Walter Benjamin (1999): history breaks down into images rather than stories, so when you want to express “historical memory” related to ethno-nationalism, it always implies a process of condensation and intensification of the images. From a political perspective, and not just in a declarative sense, we have to be focused on the future, human rights, and the non-unifications of cultural differences at the micro level in one society, and in the European Union too. Given that the interview will be published in a Russian journal, another question remains relevant. What is the public discourse towards the Russian Federation, on one hand, and USSR on the other hand, today? Are there key Russian figures prominent in North Macedonian memory narratives, such as Stalin and maybe others? There is a dark joke. There was a seasoned vaudeville comedian who took the stage of a Berlin cabaret one night in 1933. He raised his hand in a Nazi salute. But instead of saying “Heil Hitler!” he asked “Heil? What was his name again?” and began to tell a joke mocking the National Socialist Party. Within seconds, the Gestapo officers rushed to the stage and whisked him away. By some miracle he survived the next twelve years in the camps and when released, the first thing he did was return to the old cabaret club. He mounted the stage again and raised his hand in a fascist salute, the de-Nazified crowd gasped, but then he broke the tension and quipped, “Anyway, as I was saying before I was so rudely interrupted …”. (Rosen 2008). This joke and urban myth emerged from the ashes of the Third Reich and sums up the commonly accepted image of modern dictatorships: as rude interruptions in the history of dark comedy. The story does have a genuine historical parallel with Stalinist tyranny in the period of Soviet Russia or the Orwellian 1984 nightmare. Yugoslavia had a socialist system close to so-called “democratic socialism”. Initially, the cohesive structures, such as the Informbiro (Communist Information Bureau) founded in September 1947 with the main office in Belgrade, led to the independent path of the Communist Party of Yugoslavia (CPY) and the Yugoslav communists, after their split with the Soviet Union in 1948. Josip Broz Tito reacted to the lack of “democracy”; actually Tito’s direct confrontation with Stalin was about Tito’s plans for a Balkan federation (Yugoslav aspirations for the territories of Albania and Bulgaria) and a non-equal economic relationship between Yugoslavia and the USSR.[6] After this dramatic period, Tito sent everyone who shared Soviet inclinations or who promoted the Macedonian nationalist cause (Koteska 2010), to the most dangerous and controversial part of the former Yugoslavia – the Goli Otok camp. On the national level, collective memory related to Russia is mostly manifest in cultural memory, literature and education, beyond raw memories. But in reality, memories are the terrain of political interpretation. In North Macedonia, the far right used to have inclinations at the diplomatic level towards closer relations with Russia (during Gruevski’s government). Memory relations between Russia and North Macedonia at the moment are a matter of over-contextualization or de-contextualization. Today, in the sense of memory politics, the influence of Russia in Macedonia is more de-contextualized from its historical embeddedness, and it comes through the Serbian Orthodox Church. Yet, since the contemporary politics of North Macedonia is pro Euro-Atlantic in orientation, at the moment, there are no tendencies of diplomacy of open doors towards Russia. References Anastasova, S. 2007. Narativni identiteti: Krista Volf i Dubrovka Ugrešik (Narrative Identities). Skopje: Templum. Anastasova, S. 2012. Sovremena popularna kultura: teorija, kulturni studii, ženska popularna kultura (Contemporary Popular Culture: Theory, Cultural Studies, Women's Popular Culture). Skopje: Centrifuga Press. Anderson, B. 1983. Imagined Communities. London: Verso. Assman, A. and S. Conard, S. Eds. 2010. Memory in a Global Age. Discourses, Practices, and Trajectories. London: Palgrave. Baker, C. 2015. The Yugoslav Wars of the 1990s. London: Palgrave Macmillan. Baric. A. 2020. ‘‘What the end of Yugoslavia taught me about belonging’’. Calvert Journal. Available at https://www.calvertjournal.com/articles/show/11883/yugoslavia-wars-belonging-personal-essay-family-croatia Baudrillard, J. 1981. Critique of the Political Economy of the Sign. St Louis: Telos Press. Benjamin, W. 1999. Theses on the Philosophy of History, from Illuminations. Translated by Harry Zohn, Edited (& Introduction Hannah Arendt). New York: Schochken Books. Bonfiglioli, C. 2013. “Gendering Social Citizenship: Textile Workers in post Yugoslav States”. Working Paper Series. Edinburgh: University of Edinburg Press. Center for Research and Policy Making (CRPM). 2005. The History of the Macedonian Textile Industry with a Focus on Shtip. Occasional Paper No.8. Skopje: CRPM. Clean Clothes Campaign and the Berne Declaration. 2012. Made in Europe. Swiss, Austrian and German Workwear Suppliers Profit from Macedonian Workers' Poverty and Fear. Available at: https://sachsen-kauft-fair.de/wp-content/uploads/2012/08/madeineurope_engl-1.pdf Crowther, W. 2017. “Ethnic Condominium and Illiberalism in Macedonia”. East European Politics and Societies. 31:4. Pp. 739-761. Dean, J. 2019. Comrade. An Essay of Political Belonging. London: Verso. Deleuze, G. and F. Guattari. 1994. What is Philosophy?. Trans. Graham Burchell and Hugh Tomlinson. London and New York: Verso. Derrida, J. 1976. Of Grammatology. Trans. Gayatri Chakravorty Spivak. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press. Derrida, J. 1982. Margins of Philosophy. 1994. Trans. Alan Bass. London: Prentice Hall. Derrida, J. 2005. Rogues: Two Essays on Reason. Trans. Pascale-Anne Brault and Michael Naas. Stanford, CA: Stanford University Press. Derrida, J. 2006. Spectres of Marx: State of the Debt, the Work of Mourning and the New International. New York: Routledge. Detrez, R. 2015. “Ethnonyms in the Pre-National Era: What’s in a Name?” in Couroucli, M. and Marinov, T. (eds.) Balkan Heritages: Negotiating History and Culture. London: Routledge. Dolenec, Danijela. 2013. Democratic Institutions and Authoritarian Rule in South East Europe. ECPR Press. Eminoglu, A. and Bugrahan, E. 2020. “Main dynamics of name dispute: Northern Macedonia and Greece”. Codrul Cosminului. Vol. 26. No. 1. Pp. 207-224. European Commission. 2020. Commission Staff Working Document. North Macedonia 2020 Report. SWD (2020) 351 final. Brussels. Federici, S. 2012. Revolution at Point Zero: Housework, Reproduction, and Feminist Struggle. Oakland, CA: PM Press. Gjuzelov, B. and M. Ivanovska Hadjievska. 2020. “Institutional and symbolic aspects of illiberal politics: the case of North Macedonia (2006-2017)”. Southeast European and Black Sea Studies. 20:1. Pp. 41-60. Graan, A. 2013. “Counterfeiting the Nation? Skopje 2014 and the Politics of Nation Branding in Macedonia”. Cultural Anthropology. 28:1. Pp. 161-179. Hallbwachs, M. 1992. On Collective Memory. Chicago: Chicago University Press. Honeyland. 2019. Directed by Tamara Kotevska, Ljubomir Stefanov. Hutcheon, L. 1988. A Poetics of Postmodernism History, Theory, Fiction. New York: Routledge. Janev, G. 2015. “ ‘Skopje 2014’: Erasing Memories, Building History” in Couroucli, M. and Marinov. T. (eds.). Balkan Heritages: Negotiating History and Culture. London: Routledge. Janev, G. 2017. “Burdensome past: Challenging the socialist heritage in Macedonia”. Stud. Ethnol.Croat. Vol. 29. Pp. 149-170. Koteska, J. 2010. Komunistička intima. Skopje: Templum. Koteska, J. 2011. “Troubles with History: Skopje 2014”. ARTMargins Online. 20th Online Articles. Available at https://artmargins.com/troubles-with-history-skopje-2014/ Lacan, J. 2004. Le séminaire livre X.: L’angoisse (1962–1963). Paris: Seuil. Lachmann, R. 1997. Memory and Literature, Intertextuality in Russian modernism. Minneapolis: University of Minnesota Press. Laclau, E. 2005. On Populist Rasion. London, New York: Verso. N.A. (04 February 2021). “Borisov: Nadam se da ćemo se Makedoncima proslaviti 150 godina rođenja Delčeva”. Available at: https://rs.n1info.com/region/borisov-nadam-se-da-cemo-sa-makedoncima-proslaviti-150-godina-rodjenja-delceva/ Ngai, S. 2005. Ugly Feelings. Cambridge: Harvard University Press. Nora, P. 1996. Realms of Memory: Rethinking the French Past. Vol. 1. Conflicts and Divisions. New York: Columbia University Press. Piacentini, A. 2019. “’Trying to Fit In’: Multiethnic Parties, Ethno-Clientelism, and Power-Sharing in Bosnia and Herzegovina and Macedonia”. Nationalism and Ethnic Politics. 25:3. Pp. 273-291. Rosen, Michael . 2008. ‘Laughter Close to Tears’, BBC Radio 4, 26 Jan. 2008. Rothberg, M. 2009. Multidirectional memory: remembering the holocaust in the age of decolonization. Standford: Stanford University Press. Sadiku, A. 2016. “Why is History Not Repeating In Macedonia”. Kosovo 2.0. Available at https://kosovotwopointzero.com/en/pse-nuk-po-e-perserit-historia-veten-ne-maqedoni/ Said, E.W. 1979. Orientalism. New York: Vintage Books. Sen, A. 2006. Identity and Violence: The Illusion of Destiny. New York: W. W. Norton. Spaskovska, Lj. 2014. “From feudal socialism to feudal democracy – The trials and tribulations of the former Yugoslav Republic of Macedonia”. Blog. Opendemocracy. Available at https://www.opendemocracy.net/can-europe-make-it/ljubica-spaskovska/from-feudal-socialism-to-feudal-democracy-trials-andtribulati Stadler, G. 2020. “A Communism of Feelings”. Publicbooks.org. Available at https://www.publicbooks.org/a-communism-of-feelings/ Todorova, M. 2009. Imagining the Balkans. Oxford: Oxford University Press. Todorova, M. 2009. Remembering Communism, Genres of Representation. New York: Social Science Research Council. Todorova, M. and Zs. Gille. 2010. Post-Communist Nostalgia. New York: Berghahn Books. Žižek, S. 1989. The Sublime Object of Ideology. New York, London: Verso. [1] All references to Kosovo, whether to the territory, institutions or population, in this text shall be understood in full compliance with United Nations Security Council Resolution 1244 and without prejudice to the status of Kosovo. It is important to note that in the Socialist Federal Republic of Yugoslavia, Kosovo had the status of an autonomous province, while the other six states had a status of a republic. [2] Editors’ note: The interview took place throughout the second half of 2020, before the Bulgarian veto to North Macedonia’s EU entry process. Additional interventions about the Bulgarian veto were added by Anastasova just before the publication of the text. [3] Editors' note: Goce Delčev was a revolutionary from late 19th–early 20th century. He fought against the Ottoman rule and endorsed the idea of “Macedonia to Macedonians” through a regional lens rather than an ethno-national one. He is considered as the most important revolutionary of the Macedonian ethno-national identity and the leader of the Ilinden rising, which led to a briefly independent Kruševo republic – today marked as the first Macedonian republic. [4] Lexicon of Yu Mythology (“Leksikon YU mitologije”) is a project between the publishing house Postscriptum (Zagreb) and Rende (Beograd), based on the concept by Dubravka Ugrešić, Dejan Kršić and Ivana Moleka in 1989. The first edition of the book was published in 2004, edited by Vladimir Arsenijević, Đorđe Matić and Iris Adrić. [5] Author's note: This results in the high percentage of inequality and unemployment. In the 1980s the official unemployment rate ranged from 1.5 per cent in Slovenia to more than 30 per cent in Macedonia. At the level of industry, economy, and reproduction theory Macedonians have similar issues as other post-Yugoslav countries, as Croatia and Serbia. From the “sewing grey heart for the EU” Macedonia turned into a “black bypassed hole”, during the worsened economic transition days of the crisis of 2008/2009. High inflation persists across the region and the unemployment rate in the region ranges from around 22 per cent in Croatia up to 27 per cent in Serbia and 33 per cent in Macedonia. This happened especially in the textile labor factories and the industrial infrastructure (developed during socialism) and affected mostly women workers. These days, with the Covid-19 pandemic situation, this is more affected and visible and precarious workers are the most affected. (Author’s research sources) [6] Author's note: Under Stalin, the Soviet Union had become a despotic bureaucracy. All Lenin's concepts of governance were highly centralized, and millions of people who were thinking differently were killed, parallel to the process of rapid industrialization. Tensions between the Yugoslavs and their foreign-policy collaboration with the Soviet Union appeared when Yugoslavia developed its own force to fight autonomously from the Soviet Red Army.

См.: О проекте "Мониторинг исторической политики" Хроника исторической политики: Хроника исторической политики за 2019 год Хроника исторической политики за 2020 год - сентябрь 2021 - август 2021 - июль 2021 - июнь 2021 - май 2021 - апрель 2021 - март 2021 - февраль 2021 - январь 2021 1) ХРОНИКА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1–6 января, 8 января (нерабочие дни). Новогодние каникулы (праздничные дни). * (* государственные праздники и памятные даты) Новогоднее обращение к гражданам России http://www.kremlin.ru/events/president/news/64852/videos Поздравление Михаила Мишустина с Новым годом. http://government.ru/news/41260/ Поздравление Вячеслава Володина с Новым годом. http://duma.gov.ru/news/50432/ 6 января. Вторая мировая. Высказывание Новый подход к изучению истории России предложил помощник президента РФ, глава РВИ О Владимир Мединский 5 января в рамках московского форума «История для будущего. Новый взгляд». Он отметил, что его концепция основана на высказывании историка XIX века Василию Ключевского, согласно которому «каждый из нас должен быть хоть немного историком, чтобы стать сознательно и добросовестно действующим гражданином». Предложенная Мединским концепция состоит из шести принципов: государственная историческая политика, исторический суверенитет страны, синхронность истории, позитивное отношение к истории, понимание ее непрерывности, воспитание «сложного человека». СМИ: Глава РВИО предложил новый подход к изучению истории России https://rossaprimavera.ru/news/32a2e42a 7 января (нерабочий день). Рождество Христово (праздничный день) Поздравление с Рождеством Христовым. http://www.kremlin.ru/events/president/news/64868/videos Поздравление Вячеслава Володина с Рождеством. http://duma.gov.ru/news/50460/ 8 января. Сталин. Коммеморация. Акция. В Москве открылось точка общепита с шаурмой « Stal’in Doner», в которой сотрудник работал в форме НКВД. Это сразу привлекло внимание СМИ и полицейский. Последние заявили, что у организации нет разрешения на работу. СМИ: Stalin Doner в Москве проработал лишь один день. Каковы перспективы скандальной шаурмичной? https://www.bfm.ru/news/462349 Московская полиция устроила проверку заведения c шаурмой «от Сталина». Сотрудники работают в форме НКВД. https://tjournal.ru/amp/320085 Полиция заявила, что у кафе Stal’in Doner нет разрешения на работу. https://theins.ru/news/238390 11 января. Мемориал и Гвардия Захара Прилепина. Сталин. Коммеморация. Акция. Сторонники движения З. Прилепина «За правду»собрались у здания Мемориала на акцию в поддержку кафе с шаурмой Stalin Doner. « «Международный мемориал» проводил в фейсбуке опрос об уместности названия, а председатель его правления Ян Рачинский говорил, что «в публичном пространстве таких вещей быть не должно». СМИ: "Гвардия Захара Прилепина" провела в Москве акцию в защиту киоска шаурмы, названного в честь Сталина. https://www.currenttime.tv/a/moscow-shaurma-memorial/31042064.html Несколько десятков сторонников Захара Прилепина собрались у московского офиса «Мемориала». https://zona.media/news/2021/01/11/za-pravdu 12 января - День работника прокуратуры Российской Федерации Поздравление по случаю Дня работника прокуратуры http://www.kremlin.ru/events/president/news/64882 Председатель ГД поздравил депутатов, которые ранее работали в органах прокуратуры. http://duma.gov.ru/news/50489/ 12 января. 30 лет штурму Вильнюса. Коммеморация. Воспоминая участников событий. СМИ: «Если в меня попадут, то лучше сразу насмерть». 30 лет штурму Вильнюса, воспоминания участников с обеих сторон. https://theins.ru/confession/238342 12 января. Дау. Насилие. Высказывание. «В письме отмечается, что обсуждение и оценка проекта «Дау» необходимы, но присутствие Хржановского неприемлемо. Такую позицию авторы обращения объясняют неуважением и эмоциональным и физическим насилием по отношению к участникам съемок фильма и скандалами, в которых был замешан режиссер» СМИ: Студенты ЕУ СПб выступили против приглашения режиссера «Дау» на дискуссию, назвав это поддержкой насилия и эксплуатации. В вузе ответили, что не принимают «бойкота личностей». https://paperpaper.ru/papernews/2021/01/12/studenty-eu-spb-vystupili-protiv-prig/ 12 января. Великая отечественная война. Символика. Акция. «Нацистскую символику использовали на Рождественском представлении 8 января. В самом цирке заявили, что нацистская символика была использована в номере «1942 год». По сценарию, в эпизоде о разгроме немецкой армии под Москвой, дрессировщики в форме красноармейцев прогоняют дрессированных животных в попоне с нацисткой символикой... Представление проводилось по заказу Ижевской епархии». СМИ: Прокуратура начала проверку цирка в Ижевске за использование нацистской символики, представление было посвящено войне. https://theins.ru/news/238370 РПЦ устроила в цирке шоу с животными в нацистской форме. И назвала гротеском. https://www.bbc.com/russian/news-55632831 13 января - День российской печати Владимир Путин поздравил российских журналистов с Днем российской печати. http://www.kremlin.ru/events/president/news/40358 Михаил Мишустин поздравил работников российской печати с профессиональным праздником. http://government.ru/news/41304/ Вячеслав Володин наградил победителей конкурса на лучшее освещение в СМИ деятельности ГД. Мероприятие, приуроченное ко Дню Российской печати, прошло в новом здании Парламентской библиотеки. http://duma.gov.ru/news/50496/ 13 января. Дети ГУЛАГа. Репрессии. Акция. Более 100 общественных и культурных деятелей подписали открытое письмо к президенту Владимиру Путину с просьбой о выдаче жилья детям репрессированных, так как внесенный в июле законопроект «фактически сохраняет ситуацию без изменений». ХСМИ: Хаматова, Парфенов, Шульман и еще более 100 общественных и политических деятелей потребовали от властей обеспечить жильем детей репрессированных. https://zona.media/news/2021/01/13/letter 14 января. Вторая мировая. Коммеморация. Административные инструменты Законопроект, направленный на защиту исторической памяти внесен в Государственную Думу заместителем Председателя ГД Ириной Яровой сегодня, 14 января. Им предлагается сопровождать памятники Великой Отечественной войны QR-кодами, дающими доступ к подробной информации о живых историях, героях и событиях, которым они посвящены. Кроме того, законопроектом предлагается уточнить нормы о порядке составления и содержания паспортов воинских захоронений, а также – полномочия региональных властей по сохранению и доступности памятников Великой Отечественной войны. СМИ: Внесен законопроект о защите исторической памяти http://duma.gov.ru/news/50499/ 15 (21) января. Холокост. Коммеморация. Высказывание. Цитата с доклада на тему «Подготовка уроков памяти жертв Холокоста и воинов Красной Армии, освободителей Аушвица»: «Мы как представители образования должны нести в массы правду. Вывод: Холокоста в том объеме просто не было. Думаю, каждый сможет донести до школьников эту идею». СМИ: В Ленобласти учителям рассказали, что «Холокоста не было». Автор доклада — профессор РАНХиГС и СпбГЭУ. https://paperpaper.ru/papernews/2021/01/26/v-lenoblasti-uchitelyam-rasskazali-chto/ Российский профессор провел лекцию для учителей об отрицании Холокоста. https://lenta.ru/news/2021/01/27/professor/ Запись семинара: https://cloud.mail.ru/public/ATJi/a1ovfJ3DC 19 января. Берия. Коммеморация Ведомство разместило на сайте госзакупок заказ на создание экспозиции в отреставрированном павильоне «Атомная энергия» на ВДНХ в Москве. Согласно сценарию экспозиции, там будет установлена фигура Лаврентия Берии, курировавшего создание ядерного оружия в СССР и одного из «главных героев» сталинских репрессий. СМИ: «Росатом» заказал установку фигуры Берии в экспозиции на ВДНХ https://www.rbc.ru/rbcfreenews/600700ed9a79473a3f512ce6 21 января - День инженерных войск (памятный день) 21 января. Сталин. Коммеморация. Мурманск Председатель правления объединения Союза жилищно-коммунальных предприятий Мурманской области Юрий Дунин считает, что памятнику Сталину нужен городу. И нельзя решать его судьбу по количеству голосов от населения. «Памятник Сталину - это историческая память Российского государства, как памятники Грозному и Ельцину, к которым тоже неоднозначное отношение народа. Это история, которую не вычеркнешь из памяти. Поэтому я считаю, что памятнику быть», - отметил Юрий Дунин. СМИ: Юрий Дунин считает памятник Сталину нужным Мурманску https://severpost.ru/read/109200/ 21 января. РФ-Польша. Вторая мировая. Войны памяти. Высказывание Снос в Польше памятников советским солдатам, а также планы одного из издательств страны по выпуску запрещенной в России автобиографической книги Адольфа Гитлера Mein Kampf ("Моя борьба") представляют собой примеры фальсификации истории. Об этом в четверг на брифинге заявила официальный представитель МИД РФ Мария Захарова. СМИ: Захарова назвала борьбу с советскими памятниками в Польше примером фальсификации истории https://tass.ru/politika/10517407 22 января. РФ-Израиль. Вторая мировая. Высказывание Посол России в Израиле Анатолий Викторов заявил, что позиции двух стран в вопросе исторической памяти близки как на государственном, так и на общественном уровнях. «Россия и Израиль на государственном и общественном уровнях выступают с близких, если не с общих позиций, в том, что касается сохранения памяти о войне, о тех, кто внес вклад в Победу над нацизмом», — сказал посол в интервью РИА Новости. СМИ: Позиции России и Израиля в вопросе исторической памяти близки — посол https://regnum.ru/news/polit/3170219.html 25 января - Татьянин день (праздник всех студентов) Встреча с учащимися вузов по случаю Дня российского студенчества. http://www.kremlin.ru/events/president/news/64922 25 января. Великая отечественная война. Коммеморация. Высказывание. Цитата: «"Рекомендовать Государственной думе <...> при участии Российского организационного комитета "Победа" подготовить к рассмотрению в период весенней сессии 2021 года проект федерального закона о внесении в федеральный закон "Об увековечении Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов" изменений, направленных на установление запрета публичного. отождествления роли СССР и фашистской Германии во Второй мировой войне" СМИ: Путин призвал запретить отождествлять СССР с Германией во Второй мировой. https://ria.ru/20210125/germaniya-1594539931.html Путин рекомендовал запретить отождествление СССР и фашистской Германии. https://rg.ru/2021/01/25/putin-rekomendoval-zapretit-otozhdestvlenie-sssr-i-fashistkoj-germanii.html?utm_source=yxnews&utm_medium=desktop И пойдет внук на деда: чем грозит запрет отождествления роли СССР и Германии в войне. https://newizv.ru/article/general/26-01-2021/i-poydet-vnuk-na-deda-chem-grozit-zapret-otozhdestvleniya-roli-sssr-i-germanii-v-voyne 25 января. Блокада Ленинграда. Воспитание молодежи. Высказывание. Цитата: «Как сделать так, чтобы система обучения и воспитания смогла полностью передать наш уникальный генетический блокадный код?», - сказал во время брифинга в Мариинском дворце спикер Заксобрания города Санкт-Петербурга Вячеслав Макаров. СМИ: Макаров: В вузах необходимо ввести систему воспитания для передачи «уникального блокадного кода». https://www.fontanka.ru/2021/01/20/69711621/ 25 января. Великая отечественная война. Коммеморация. После публикации на сайте ВУЗа сообщения о том, что наличие на территории учебного заведения бюста Валиди прививает детям уважение к идеологу сепаратистского движения Башкирии, руководство ВУЗа обратилось в Прокуратуру с заявлением о проверке. Бюст был подарен руководством республики Башкирия. СМИ: Генпрокуратура объявила героизацией пособников нацизма бюст тюрколога Ахмета-Заки Валиди, установленный в Петербурге В Башкирии его считают национальным героем, а центральная улица Уфы носит его имя. https://meduza.io/feature/2021/01/20/genprokuratura-ob-yavila-geroizatsiey-posobnikov-natsizma-byust-tyurkologa-ahmeta-zaki-validi-ustanovlennyy-v-peterburge 25 января. Вечный огонь. Акция. Коммеморация. "На Ставрополье возбудили уголовное дело об осквернении мест захоронения из-за видео, на котором подросток танцует лезгинку возле «Вечного огня»" СМИ: На Ставрополье против подростка возбудили уголовное дело за лезгинку возле «Вечного огня». https://zona.media/news/2021/01/25/dance 25 января. Вторая мировая. Юридические инструменты Президент России Владимир Путин поручил спикеру Государственной думы Вячеславу Володину подготовить законопроект, запрещающий отождествлять роль СССР и нацистской Германии во Второй мировой войне. Документ следует разработать до 1 июля 2021 года. СМИ: Путин поручил Госдуме разработать проект о запрете отождествления действий СССР и нацистской Германии https://www.kommersant.ru/doc/4661971 26 января. Сталинские репрессии. Юридические инструменты. Карелия Третий кассационный суд общей юрисдикции, находящийся в Санкт-Петербурге, начнет рассмотрение кассационной жалобы главы карельского «Мемориала» Юрия Дмитриева 16 февраля. Информация об этом появилась на сайте суда. В декабре прошлого года Петрозаводский городской суд отложил заседание по пересмотру уголовного дела на неопределенный срок, поскольку материалы были направлены в Санкт-Петербург. СМИ: Суд приступит к рассмотрению кассационной жалобы историка Дмитриева 16 февраля https://www.kommersant.ru/doc/4662187 27 января - День снятия блокады города Ленинграда (День воинской славы России) Владимир Путин посетил Музей Победы на Поклонной горе и принял участие в запуске онлайн-проекта «Подвиг народа: непокорённый Ленинград», посвящённого 77-й годовщине полного снятия блокады Ленинграда. http://www.kremlin.ru/events/president/news/64941/videos Депутаты ГД почтили минутой молчания память погибших в блокаду Ленинграда. http://duma.gov.ru/news/50629/ 27 января. Вторая мировая. Высказывание Необходимо пресекать любые попытками замолчать, исказить правду или переписать историю в угоду политической конъюнктуре, заявила спикер Совета Федерации Валентина Матвиенко. «В наступившем веке, опираясь на горький опыт прошлого, необходимо защитить человечество от проявлений пороков ксенофобии, геноцида и экстремизма, важно пресекать любые попытки замолчать, исказить правду, переписать историю в угоду политической конъюнктуре», – отметила Валентина Матвиенко. «Мы всегда будем помнить, насколько трудным был путь к великой Победе, передавать правду о героях новым поколениям, воспитывать молодежь в духе патриотизма и гражданственности», – подчеркнула спикер. СМИ: Матвиенко призвала хранить достоверность истории https://pobedarf.ru/2021/01/27/matvienko-prizvala-hranit-dostovernost-istorii/ 27 января. Сталинские репрессии. Юридические инструменты Профильный комитет Госдумы порекомендовал отклонить поправки к правительственному законопроекту о жилье для людей, покинувших родные города в связи со сталинскими репрессиями. Поправки должны были помочь «детям ГУЛАГа» получить федеральные выплаты на жилье вне очереди. Директор правового департамента Минстроя России Олег Сперанский сказал, что ведомство не может брать на себя обязательства компенсировать жертвам репрессий покупку жилья из федерального бюджета. Он объяснил это тем, что ведомству неизвестен масштаб проблемы. СМИ: Комитет Госдумы не поддержал поправки к законопроекту о возвращении «детей ГУЛАГа» на историческую родину https://takiedela.ru/news/2021/01/27/deti-gulaga-popravki-ne-prinyali/ 29 января. РФ-Финляндия. Сталинские репрессии. Коммемомрация По разным оценкам, в сталинских репрессиях 1930-1950 годов погибли или пропали без вести от 8 до 25 тысяч финнов. Репрессии оказали сильное влияние и на жизнь родственников и потомков репрессированных. Общество финской литературы (SKS) планирует взять интервью у потомков убитых и пропавших без вести репрессированных финнов и собрать дополнительную информацию о жертвах репрессий и влиянии репрессий на их потомков, сообщает в пресс-релизе Общество финской литературы. СМИ: Helsingin Sanomat (Финляндия): исследование, посвященное финнам, погибшим или пропавшим без вести во время сталинских репрессий, продолжается https://inosmi.ru/social/20210129/249017610.html 28 января. Холокост. Высказывание. Юридические инстуметы. «Заявление профессора РАНХиГС и СПбГЭУ Владимира Матвеева о том, что холокоста на самом деле не было, может расцениваться как реабилитация нацизма. Еврейская общин.а подает заявление в прокуратуру с требованием расследовать инцидент, рассказал главный раввин Санкт-Петербурга Менахем-Мендл Певзнер». СМИ: Еврейская община отреагировала на заявление российского профессора о холокосте. https://lenta.ru/news/2021/01/28/evrei/ 2) АНАЛИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ Времена псевдоисториков: как в 90-х придумывались истории с новой хронологией, оболганным СССР и забытой империей тюрков. https://tjournal.ru/retro/232006-vremena-psevdoistorikov-kak-v-90-h-pridumyvalis-istorii-s-novoy-hronologiey-obolgannym-sssr-i-zabytoy-imperiey-tyurkov "Горбачев": история страны и любви на сцене Театра Наций. https://www.bbc.com/russian/features-55573497 Голыми руками против танков: почему балтийские революционеры потеряли власть в 91-м. https://www.bbc.com/russian/features-55639136 Великий джут: как миллион голодных смертей остался в тени истории. Иван Белецкий — о книге Сары Камерон, посвященной трагедии советского Казахстана. https://gorky.media/reviews/velikij-dzhut-kak-million-golodnyh-smertej-ostalsya-v-teni-istorii/ Михаил Золотоносов. Фильмы и книги, которых мы не увидим. https://gorod-812.ru/filmy-i-knigi-kotoryh-my-ne-uvidim/ Танцы пропагандистов вокруг 125 блокадных грамм Голод в Ленинграде – не проявление героизма, а трагическое следствие неэффективности власти. https://www.vtimes.io/2021/01/28/tantsi-propagandistov-vokrug-125-blokadnih-gramm-a2801 Олег Болдырев. Докопать до вердикта: зачем СК нужны дела о геноциде Второй мировой? https://www.bbc.com/russian/features-55486566 Григорий Герасимов. На пути к историческому суверенитету. О доктрине Владимира Мединского https://lgz.ru/article/-1-2-6767-13-01-2021/na-puti-k-istoricheskomu-suverenitetu/ Надежда Арбатова. Уроки чистописания истории. Главное – вовремя остановиться в стремлении овладеть прошлым https://www.ng.ru/ideas/2021-01-13/7_8055_history.html Наталия Нарочницкая. История России становится полем битвы за ее будущее http://www.stoletie.ru/obschestvo/istorija_rossii_stanovitsa_polem_bitvy_za_jeje_budushheje_135.htm Олег Барабанов. Юбилей колониализма: исторические мифы и политическая борьба https://ru.valdaiclub.com/a/highlights/yubiley-kolonializma-mify-i-politicheskaya-borba/ Андрей Камакин. Погоня за «усатыми чертями»: чем чревата борьба с фальсификацией истории https://www.mk.ru/politics/2021/01/26/pogonya-za-usatymi-chertyami-chem-chrevata-borba-s-falsifikaciey-istorii.html 100-летий ветеран и педагог Надежда Строгонова рассказала о войне и жизни. https://topspb.tv/news/2021/01/27/100-letij-veteran-i-pedagog-nadezhda-strogonova-rasskazala-o-vojne-i-zhizni/ Забытая страница истории Холокоста: гетто в Херсоне. https://www.bbc.com/russian/features-55826825 "Я самый счастливый человек на земле": признание пережившего Холокост. https://www.bbc.com/russian/features-55817032 Myśl Polska (Польша): много шума из ничего, или «Майн кампф» https://inosmi.ru/politic/20210130/249028124.html Подготовили: К. Коноплянко, Н. Липилина.

Хроника исторической политики: - декабрь 2020 - ноябрь 2020 - октябрь 2020 - сентябрь 2020 - август 2020 - июль 2020 - июнь 2020 - май 2020 - апрель 2020 - март 2020 - февраль 2020 - январь 2020 Хроника исторической политики за 2019 год О проекте "Мониторинг исторической политики" Уважаемые коллеги, начиная с января 2019 года журнал «Историческая экспертиза» ведет Мониторинг исторической политики в Российской Федераии. Его цель - создать подробную хронику использования истории в политических целях. Мы будем регистрировать: 1) Высказывания политиков, как представителей власти, так и оппозиции, как центрального, так и регионального уровней, в которых история и память используются в качестве политического аргумента. 2) «Увековечивание» дискурса исторической политики в различных актах коммеморации: памятные мероприятия (шествия, митинги, конференции, конкурсы и т.д.), открытие новых и закрытие старых памятников и музеев, переименование улиц и прочей топонимики и т.д. 3) Действия по медиатизации исторической политики через СМИ различного рода, учебники, «исторические» фильмы, сериалы, спектакли, романы, популярные книги, компьютерные игры и т.д. 4) Случаи обращения к юридическим и административным инструментам исторической политики, включающим законодательные акты, юридические оценки и различные правовые действия. 5) Кроме высказываний, коммеморации, медиатизации и юридических инструментов мы будем стараться фиксировать основные общественные реакции на них. 6) Также мы будем отслеживать зарубежные случаи высказываний, коммеморации, медиатизации, применения юридических инструментов и общественных реакций, связанные с той или иной трактовкой исторической памяти, которая касается истории России, а также публичные реакции на эти случаи со стороны российских официальных лиц. Данная хроника станет важным подспорьем для историков, исследователей памяти и политологов. Решить эту задачу можно только сообща. Ждем от вас дополнений и уточнений. Редактор Хроники Константин Сергеевич Коноплянко, аспирант, младший научный сотрудник Института славяноведения РАН. Направляйте ваши сообщения на его почту: brest1596@gmail.com. Участниками нашего проекта уже являются Наталия Липилина, Марат Бисенгалиев, Александр Макухин и Владимир Симендей. Надеемся, что и другие коллеги помогут в осуществлении этого важного общественного проекта.

Elife Krasniqi: “Kosovar Albanian historiography reflects a long history of oppression, which conditioned this focus on political narratives” Memory landscapes in (post)Yugoslavia Edited by Milica Popović, Sciences Po CERI and University of Ljubljana and Natalija Majsova, University of Ljubljana. Yugoslavia as a state existed twice, once as a monarchy and once as a socialist republic. Different historical legacies, state regimes, cultural and religious heritage are woven into the region – there is a myriad of different political entities and also a plenitude of political and/or national/ethnic identities. The dissolution of the socialist republic, responsible for an advanced modernization of the country and an unprecedented development of the region, ensued during the crisis of the 1980s, and continued all the way into the violent wars of the 1990s. In January 1992, the Socialist Federal Republic of Yugoslavia fell apart. The end of the Yugoslav state, however, did not feature the end of the Yugoslav idea or the end of Yugoslav memory. While all are marked by “political abuse of power and the deeply unjust privatization processes” (Dolenec 2013: 7), each of the seven republics of Yugoslavia: Slovenia, Croatia, Bosnia and Herzegovina, Montenegro, Serbia, North Macedonia and Kosovo,[1] - reveals a particular memoryscape, abundant in internal battles, which sometimes converge and sometimes diverge, weaving a complex net of (post)Yugoslav memory. In line with Catherine Baker's observation that “nationalism was an instrument, not a cause” (Baker 2015: 129), (post)Yugoslav memory continues to evolve in dialogue across the borders of (post)Yugoslav states. Although our approach in this series of interviews remains “republic-centered”, this does not in any way imply that we do not believe that (post)Yugoslav memory works as “nœuds de mémoire” (Rothberg 2009), producing new solidarities and possibilities for thought and action. Before you is the sixth in a series of seven interviews with seven leading scholars in memory studies, each discussing memory politics within one of the (post)Yugoslav republics. While the online edition of Historical Expertise will publish them one by one as they are ready, the printed edition of the journal will gather them all together and provide a well-rounded whole – a comprehensive, in-depth outlook on the memory landscapes in the (post)Yugoslav space today M.P. and N.M. The case of Kosovo Interview with Dr Elife Krasniqi, University of Graz. Questions and Introduction by Dr Natalija Majsova. Ljubljana-Graz, 22.05.2020 Abstract: In Kosovo, the youngest (post-)Yugoslav state, the struggle over heritage, memory, and visions of the future is often simplified into the byproduct of centuries of conflict between the Serbian and Albanian communities and the legacy of the Kosovo war of 1998-1999. However, divergent narratives thrive in each of these communities too, reflecting the complexities of local history and historiography, and complicating the reconciliation process. In the following interview, anthropologist Dr Elife Krasniqi discusses the current debates on Albanian collective memory, identity, and history in Kosovo with a special focus on the potentialities of re-assessing the history and memory of Kosovo within the frameworks of anthropology, gender studies, and oral history. Key words: Kosovo, memory politics, gender studies, divided societies, myth-building. Over two decades have passed since the Kosovo War (1998-1999), which ended with international intervention and the establishment of an interim UN administration (UNMIK) in this former Yugoslav autonomous province. Kosovo is now a partially recognized state, and political and social analysts are eager to note that the long process of post-war reconciliation between Kosovo and Serbia – while far from over – has not been futile (cf. Baliqi 2017; Miletić 2019). Indeed, documented cases of Serbo-Albanian ethnic violence are on the decline, while Kosovo’s transitional economy has slowly been growing since its declaration of independence in 2008 (cf. Tërstena et al. 2019). At the same time Kosovo remains a perplexing case study for peace-building experts and other social scientists, testifying to the powerful material effects of language, and to the complexity of international relations. Unlike the other (post)Yugoslav republics (Slovenia, Croatia, Bosnia and Herzegovina, Montenegro and North Macedonia), Kosovo did not hold status of a republic within the Socialist Federative Republic of Yugoslavia. Until Slobodan Milošević’s nationalist intervention in 1989, however, like Vojvodina, it had the status of an autonomous region (1945-1963) and autonomous province (1963-1990). According to the 1974 Yugoslav constitution, its rights were very similar to those of Yugoslavia’s six republics, but this was reversed with Milošević’s constitutional amendments of 1989. This change in status was followed by the Kosovar Albanian proclamation of a sovereign and independent state of Kosovo in September 1992. The first president of the new republic, only recognized by Albania, Ibrahim Rugova, elected at Kosovo Albanian-only elections held in May 1992, advocated a policy of non-violent resistance against Serbia. However, the region witnessed increasing ethnic and political unrest, contributing to the growing popularity of the Kosovo Liberation Army (KLA), whose approach to securing independence through armed conflict with the Serbian[2] police eventually prevailed. The Serbian police and army responded with violent ethnic cleansing, including episodes such as the Jashari family massacre in March 1998. The massacre, which entailed the death of nearly 60 members of the Jashari family, became memorialized in the form of a cult of martyrdom for the nation and for one’s family, which developed around Adem Jashari, one of the founders of the KLA. The Kosovo War only ended after NATO’s nearly 3-month-long air intervention in the Federal Republic of Yugoslavia in 1999. The UN Security Council Resolution 1244 of 10 June 1999, after the withdrawal of the Serbian troops, ensured Kosovo’s autonomy within the Federal Republic of Yugoslavia, as an interim solution towards the independence. However, Kosovo was effectively turned into an international protectorate. Transitional UN administration (UNMIK) and a NATO-led peacekeeping force (KFOR) were installed, the international stakeholders insisting that the future status of Kosovo be addressed according to the “standards before status” postulate, which stipulated that interethnic peace, democracy and market economics must be established before Kosovo be granted the status of a sovereign, independent state (Ingimundarson 2007, 95). Numerous scholars have pointed out that such expectations of a post-conflict region, plagued by various incompatible interpretations of the historical past and visions of the future reflecting competing interests of opposed stakeholders were somewhat idealistic (cf. Ingimundarson 2007; Zupančič and Pejić 2018). Atrocities against the Albanian population committed by the Serbian police and army and paramilitary forces during the war was succeeded by ethnic unrest between the Kosovar Albanian and Serbian communities. This led to both the emigration of thousands of Serbs, and to Albanian attacks on memorial and cultural sites of symbolic significance to Serbia (Bieber 2002, 105), and violence against the Serbian population. In the post-war years, ethnic tensions were exacerbated by the international community’s failure to find a generally satisfactory, that is to say diplomatically neutral, solution for Kosovo’s legal status. This led to the state’s unilateral declaration of independence from Serbia in 2008, which has been so far recognized by 116 members of the UN.[3] Internationally-run institutions, representing stakeholders such as the UN, NATO, the EU and the OSCE, have retained missions in the new state, in order to ensure peace and the development of democratic institutions and civic society, while relations between the Albanian majority and the Serbian minority (mostly residing in North Kosovo) remain tense, as the two forces reflecting interests of different states continue to strive for their own, parallel administration and government. According to the survey on the perception on transitional justice in Kosovo conducted in 2012 by the United Nations Development Program – UNDP, the majority of respondents identify their own ethnic group as the main victim of crimes and human rights violations during the war. Although the majority of all ethnic communities in this report state that it is very important for justice and reconciliation that all war crimes perpetrators should be punished, the majority of Kosovo Albanians or more than seventy per cent and more than forty per cent among Kosovo Serbs do not think that members of their ethnicity have committed war crimes. (Baliqi 2017, 12) Kosovo remains a contested symbol, associated with the historical continuity of Serbian statehood and spirit, its symbolism reaching back to the myths about the 1389 Battle of Kosovo.[4] While the outcome and the consequences of this battle remain prone to dubious interpretations, the symbolic significance of the event persists in both national histories, and is to this day harnessed by both Serbian and Kosovar politicians (cf. Di Lellio 2009; Ejdus and Subotić 2014; Kočan 2019). Recent – mostly pragmatic – efforts on both sides to move on toward reconciliation were epitomized in political steps, such as the Brussels Agreement, which saw the 2013 Serbian formal recognition of Kosovar authorities and administration (but not its sovereignty), which were to stabilize Serbia’s position in its EU-accession process. At the same time, tense discussions and opposing convictions about Kosovo’s past, present and future continue to boil under the surface of political progress. The legacy of the KLA continues to flourish in Kosovar politics, within the Democratic Party of Kosovo (Partia Dekokratike e Kosovës - PDK) and the Alliance for the Future of Kosovo (Aleanca për Ardhmërinë e Kosovës - AAK) political parties. Ingimundarson’s assessment of the ambiguous socio-political climate from 2007 has not lost its relevance: On the one hand, the ethno-nationalist discourse—widely shared and articulated by the Kosovar Albanian political elite—is strongly influenced by nineteenth-century notions of nation-state building. It includes the reification of the myth of an ancient past and of a continuing independence struggle, highlighting heroism, sacrifice, victimhood and trauma. On the other hand, Albanian nationalism has incorporated a postmodern civic vision based on the idea that an independent Kosovo should be firmly anchored in supranational collective bodies—dubbed “Euro-Atlantic structures”—that is, the European Union and NATO. (Ingimundarson 2007, 95) In line with developments in the entire (post)Yugoslav space, ethnonationalist narratives that emphasize the longevity of Kosovar Albanian national identity, aligning it with tropes about sacrifice, martyrdom, and victimhood, thrive in schoolbooks, state commemorative practices, and political discourse (cf. Baliqi 2017). Strategically stripped of references to cultural and religious Islamic heritage (Ingimunardson 2007, 101), they feed into a neoliberal economic model, which responds to the pragmatic interests of political elites in mind, silencing and sidelining efforts to build a more transparent and durable social model. The emphasis on ethnic conflict and national strife obscures deep and historically persistent inequalities related to class and gender constellations (cf. Baliqi 2017; Zdravković-Zonta 2009). Kosovo has the youngest population – and the highest rate of youth unemployment – in Europe, its median age being 27 according to the 2011 census. Baliqi (2017, 11) tellingly notes: “today’s young adults have ethno-nationalistic tendencies and are strongly politicized as a result of the following causes: long-lasting inter-ethnic animosities, experience of war trauma, lack of transitional justice, and failure to deal with the past.” The struggle over heritage, memory, and visions of the future is therefore more than simply a conflict between the Serbian and Albanian communities; divergent narratives thrive within the latter and the conundrum of all these antagonisms resonates in the present. Research initiatives, such as the Kosovo Memory book,[5] play a particularly important role in this regard. Using methods such as oral and visual history, research organizations strive to document and preserve knowledge about the complexity of local history, while employing critical theoretical starting points, from ideology critique to gender studies to uncover and articulate alternative narratives that can contribute to all the outlined aspects of the tedious reconciliation process. In the following interview, Dr Elife Krasniqi focuses on these very potentialities, contextualizing them within their historical and institutional coordinates, and thereby expanding the notion of national identity and identification. Krasniqi is an anthropologist, feminist activist and writer. Since 2018, she has been teaching and doing research at the Southeast European History and Anthropology, Institute, University of Graz. She is a co-founder and former head of the Alter Habitus Feminist Institute for Studies in Society and Culture in Prishtina (2009-2010; 2016-2018). Her main research interests are in social and visual anthropology and social history. Her PhD research examined family and patriarchy in Kosovo from mid 20th to the beginning of 21st century. Her current research project deals with issues of race, power and family in the Balkans. At this stage, she is tracing the black presence on various locations in the Balkans, from the end of 19th to early 20th century, with special attention to the lives of household servants and nannies. As artist, activist and academic, you foreground persistent and deeply ingrained social inequalities, such as gender, and their tangible and intangible impact. Speaking about Kosovo as a young modern State; you often stipulate that its historiography and memory politics are based around legitimizing the existence of Albanians in the Balkans and their right to statehood. What kinds of inequalities are obscured in this narrative? This mainstream kind of historiography by and large ignores gender and does not stress the issue of class inequalities; in this sense, it is more important and more telling regarding what it omits, and what the reasons for such omissions are. It speaks also about the very context in which Albanian scholars researched. For instance, the Albanology Institute that was initially founded in 1953, was closed by authorities in 1955 and then re-opened one year after the fall of Aleksandar Ranković in 1966.[6] The Institute of History was opened right after this, in 1967, while the University of Prishtina, Kosovo’s only university until 1999, and the only one in Yugoslavia that held lectures in the Albanian language, was only formed in 1969. One has to have in mind that until the fall of Ranković, Kosovo was in a state of stark political oppression and poverty. Oppressive measures were enforced by the Yugoslav authorities in Kosovo after the WWII in different stages and in different ways. The economic ones, for instance, included the collection of harvests, known as compulsory deliveries – an economic policy in all Yugoslavia that lasted until 1952 (Horvat 1970). This policy demanded that peasants, regardless of their wealth, deliver their crops to the local authorities in order to ensure their equal distribution. In Kosovo collective memory, this period is marked as famine and torture by the authorities (Krasniqi et al. 2016). The action for weapon collection is remembered by Albanians as a painful historical period. A 1966 report of the Commission for the Reorganization of the State Security Service that Yugoslav Croatian economist Branko Horvat refers to, describes the methods that the police used for the search and collection of weapons: cursing, slapping, forcing people into water in winter days, keeping them in cold spaces, physical mutilation and even killings. Often, Albanians had to buy themselves pistols and give them to authorities, with the hope that this would stop the violence. The report also says that the action targeted mainly Albanians, leading many of them to leave to Turkey, but it did not bypass the Serbs and Montenegrins(Horvat 1989, 92). This pressure on Albanians to leave to Turkey (or Albania), had in fact been conducted most directly and harshly during the agrarian reforms and colonisation in Kosovo in the interwar period (Obradović 1981, 184-192)[7]. The displacement/migration of Muslims in Yugoslavia to Turkey in 1953 was regulated through an agreement between Tito and Turkish Minister of Foreign Affairs Mehmet Fuat Köprüllü, and lasted at least until the fall of Ranković. During the period when Ranković was in power, even the everyday life of Albanians was monitored closely by the State Secret Service (Uprava državne bezbednosti – UDB). For instance, buying the Kosovar Albanian daily Rilindja, constituted an act for which the person who bought it would be put in the dossiers of secret police (Reuter 1982, 44-5 as quoted by Malcolm 1998, 327). While existent scholarship has granted attention to the history of political pressure against Kosovar Albanians during socialist Yugoslavia, economic pressures have to be emphasized too, and especially from perspective of gender and class inequalities. Regardless of the late Yugoslav attempts to invest in Kosovo (after the mid-1960s), the very threshold standard in post-WWII Kosovo was not similar to the one in the rest of the country. To illustrate – after WWII, only 2.6 % of families in Kosovo had electricity. Even later, until the mid-1960s, over 70 % of Kosovo’s territory still had no electricity (Maxharri 1985, 3-4). The healthcare sector was also very poor. According to Tribuna, a magazine on social security, in 1974, only one general practitioner doctor was available for 10 589 inhabitants, and one field doctor for 15 702 inhabitants, with two epidemiologists for the whole Kosovo. In 1975, 225 settlements where 46.3 % of the population lived, had health centers, but 56.7% of population needed to seek help out of their settlements (Tribuna, 15th of December 1977). The so-called “golden period” of the 1970s, where one could see a significant development of the province, did not reach everyone equally, and this very development also determined individual life trajectories, and deepened the class cleavages. Most of the inhabitants of the rural areas in Kosovo had to “catch up” in order to benefit from the opportunities available to those from a higher-class background in, for instance, urban Prishtina. Someone in Prishtina, with educated parents employed in state institutions, had more opportunities in life and different priorities than others, for instance those growing up in rural areas where the agriculture and pastoral economy, and from the mid-1960s, migrant remittances were also one of the main sources of income. The western part of Kosovo, such as Peja, Gjakova, Prizren (south) and Mitrovica (north), were more active in the WWII Partisan National Liberation Struggle (NOB), meaning that the Partisans were from these cities (Ströhle 2016). After WWII, the people from this region had the opportunity to take positions in power. Moreover, more was invested in these cities, and the capital Prishtina, than in other cities, villages or regions like Drenica (central Kosovo where the war started in 1998), that were very poorly developed. In this sense, socialism did not entail an equal distribution of wealth and opportunities.[8] All this influences people’s perceptions of the past. The minority of Albanians who benefitted under the Yugoslav regime might remember the days of Yugoslavia in a nostalgic way, as these were the times when they enjoyed a consumerist type of life that emerged especially in the 1970s. The rural population, on the other hand, had a different experience; their memories are not at all related to the state or its benefits. This period, as Ströhle (2016) argues did not create only the middle class but also the underclass, which mainly consisted of inhabitants of the rural areas. As you mention, the exodus of thousands of Kosovar Albanians to Turkey in the 1950s-1960s has been termed both expulsion and migration. The two terms are clearly not synonymic. What exactly is at stake? Albanian historians and Kosovo collective memory scholars mostly define this type of migration as “displacement” (shpërngulje) and also as “expulsion” (dëbim)[9]. The context in which individuals or families left to Turkey was similar to the one experienced by Muslims from Macedonia, a case which Burcu Akan Ellis (2003) examines extensively. Akan Ellis does not consider this wave of migration from 1953 as forced migration. However, enumerating different kind of pressures that incited people to leave, she argues: “All these perceived “messages” communicated to the local Muslim population the vulnerability of their status in Yugoslavia and reinforced the view that they needed to migrate to Turkey” (Akan Ellis 2003, 54-55). In case of Albanians in Kosovo, Edvin Pezo (2018) uses a similar line of argument arguing that emigration in this period cannot be considered as state-orchestrated forced migration, while simultaneously acknowledging the different types of pressures that existed both politically and economically. These “messages”, to use Akan Ellis’s term, were economic, political, and psychological, as revealed in the memories shared with me by my interlocutors during my PhD research. The economic ones, for instance, included the closing down of shops run by some Albanians, or their other sources of survival simply being cut. Political pressure involved police kidnappings during the night, police interrogations, imprisonment, tortures etc. The psychological oppression involved a general atmosphere of fear and insecurity, created by the authorities. From the legal point of view, obtaining the required documentation for migration to Turkey was not difficult. One had to prove her/his Turkish identity or cultural identity. This was not difficult for the sheherli (şehirli – from Turkish, urban dwellers), a stratum that has lived for long times in the city and habitually used the Ottoman Turkish language in their everyday lives.[10] But in some cases, these documents were not difficult to obtain even for the Albanian villagers who did not speak Ottoman Turkish. There was also the problem of the domino effect. Once an important family from a certain mahalle (Turkish for neighbourhood) left, many more would follow the example. This trend was in line with a certain general politics of the state toward Ottoman heritage. Communist modernist ideas with the slogan “destroy the old and build the new” resulted in the destruction of many Ottoman heritage buildings in old parts of towns (Çarkagjiu 2011, 53-54) where mostly the sheherli lived. Considered as the carriers of Ottoman heritage, and therefore unwanted, watching their milieu transformed and their neighbours leaving, many sheherli as well as villagers followed. In parallel to this, educated people, such as teachers and others, in particular politically active educators that expressed convictions considered as nationalist (such as the right for education in the Albanian language or the usage of the Albanian flag), or belonged to any kinds of underground movements experienced targeted oppression, imprisonment and violence. Under these circumstances, I argue that the Tito-Köprüllü agreement, remained the only “exit door” from state pressure and violence for Albanians in Kosovo. As Pezo, I use the views of sociologist Anthony Richmond who argued that decisions to leave one’s home can either be proactive – based on economic or cultural motives, or reactive – as consequence of political and social crisis, decisions made in state of panic (Richmond 1988, 17). I believe that decisions to leave for Turkey, in Kosovo, were mostly of the reactive kind, without excluding proactive decisions (which were probably exceptions). These practices do not amount to expulsion, i.e. forced physical displacement of Albanians from Kosovo that took place e.g. in 1999, however, they are also not free migration. I am inclined to call this (for the lack of better term) conditioned migration, Another important element to discuss here is intergenerational memory. In talking about why an Albanian (Emin Bytyçi, born 1930) left to Turkey in 1964, the interviewer (historian Memli Krasniqi) remarked that there was no weapon collection in 1964. Bytyçi answered that people were still afraid and felt that something bad will happen again, ending his sentence with “they remembered the last [experience]” (Krasniqi at al. 2016, 299) – meaning, the tortures endured by his family after WWII, among others; and they believed these might happen again (Krasniqi at al., 2016: 304-307). Expressed in this way, the issues of trauma and intergenerational memories are brought into discussion. In March 1999, when almost a million Albanians were deported by Serbian forces to Macedonia and Albania, one could hear people in the no-man’s land between Kosovo and Macedonia or in refugee camps talk about the transmitted memories of displacement and expulsion from previous generations in their families. Your research has a memory-activist dimension, as it challenges certain historically persistent tropes about social organization and dynamics in Kosovo. How can anthropology serve as a corrective to historical narratives? Yugoslav historiography and, to a degree, knowledge production on Albanians reflected colonialism and cultural racism against Albanians, relying on problematic perspectives concerning rights and freedoms, inclusion and exclusion, centre and periphery, etc. In my research on the family in Kosovo, I engaged deeply with the work of the influential Croatian anthropologist Vera Erlich, who investigated why the Albanian family remained the last ‘zadruga’[11] in Yugoslavia is such an example (Erlich 1976). Based on the analyses of sociologist Rudolf Bićanić and historian Traian Stoianovich,[12] Erlich argued that in the end of 19th and the beginning of 20th century, changes in political and economic factors, led to the eventual dissolution of zadrugas in Yugoslavia (Erlich 1966, 48-49; 153-154). When discussing the reasons why “zadruga” survived among Albanians, Erlich enumerated other factors such as Islam, loyalty to tradition, blood-feuds, and the adherence to Ottoman heritage (Erlich, 1976). The first question that arises is why the economic and political factors did not play out the same way in Kosovo as they did in other parts of Yugoslavia, where they dissolved this family form? In the case of Kosovo, Erlich also mentioned illiteracy as one of factors, which according to her was “partly due to the lack of schools in this area, but also due to their animosity towards schooling […]. They [Albanians] also have no reading material in their language and they lack reading habits. The backwardness of the entire economy in the region is the sad inheritance of the Ottoman Empire.” (Erlich, 1976: 248) There are omissions of facts here (apart from the cultural racism in language), although these were not difficult to find and were easily accessible. In contrast to Erlich’s argument, Albanian scholars from this same period considered that precisely economic and political factors kept the Albanian joint household alive. They have also mentioned the traditional element and customs as reasons (Krasniqi 1979; Rrapi 1995). My own ethnographic work in the south of Kosovo, in the region of Opoja, shows that the custom of blood feud, stereotypically characteristic of Albanian communities, and also a factor that Erlich mentioned, is non-existent in this region. None of the village elders that I interviewed remember having ever heard, let alone been involved in blood feud. The stereotype that the tradition of blood feud characterizes all Albanians everywhere is therefore empirically false. With regard to Erlich’s view on how “Albanians have shown that Islam and zadrugas are compatible” (1976: 246), the research of Albanian sociologist Gjergj Rrapi in the early 1970s (published only in 1995) shows that the zadruga was also prevalent among Christian Albanians, with even higher number of members than in Muslim families (Rrapi, 1995: 88). With regard to education, in the 1970s there was an overwhelming interest and investment of families in the education of their sons and daughters, even in the more remote areas such as Opoja (Krasniqi, 2018). After the University of Prishtina opened, an overwhelming number of Kosovar Albanians, including women, enrolled. Dejan Jović’s study Yugoslavia: A state that withered away (2009) shows that in the late 1970s, every third Kosovar Albanian was enrolled in a university program, which counters Erlich’s assumption about Albanians’ “animosity towards schooling”, as well as her ideas about the economy in Kosovo. This surge in levels of education contributed to emancipation, to the development of youth and women’s engagement in the social, political and cultural life. Furthermore, Erlich completely disregarded the issue of the Albanians’ education in the earlier times of the Yugoslav Kingdom. In this period, the Albanian language schools that were open from 1915-1918 under Austrian occupation (Schmitt 2012, 143), were closed or switched to exclusively Serbian education (Malcolm 1998, 267). Few Muslim religious primary schools were allowed (Ramet 2006, 47-48), and private “Turkish schools”, on condition that these would teach in Turkish (Malcolm, 1998: 267). The denial of Albanian language was along the lines of denying the ethnic and national identity of Albanians (Malcolm, 1998: 268-269). How has scholarship in/of Kosovo changed after the Kosovo War? What are the relations between scholarship and political activism today? After the war of 1998–1999, history writing became a particularly popular activity in Kosovo, as did different manifestations of collective memory, such as memorial sites and monuments, commemorating this war. After 1999, the liberty to write about the oppression and atrocities committed by the Yugoslav and Serbian regimes against Albanians was greater than ever before, while the landscapes in Kosovo flourished with all kinds of materialized collective memory. Historical research and historiography in Kosovo remain a reflection of society in terms of its gender relations. In this sense, history narratives pull the problem to the surface – they allow us to analyze how gender is understood and conceptualized, and how language is used to define it. This leads to an understanding of the distinct way of writing about women and men, wherein apart from feminist studies, the research on women, i.e. women’s activism, women’s contributions to politics, history and society, is lacking, or is still meagre, despite a recent surge in interest for this part of history. While particular women in historical studies and textbooks are lauded for their role in nation- and state-building, the narrative mainly remains within a patriarchal framework, where motherhood is the most important role. History narratives, written and televised, tend to situate and describe women as “the mother of this hero”, “the sister of this important political prisoner” etc., neglecting the fact that many of these mothers and sisters were themselves activists. The language used to describe women’s activism is very particular, either revolving around their family status (mother, sister) or stressing their “masculine” character using syntagms such as: “she fought like a man”, etc. In the mid-2000s, I conducted research on the role of women in the underground resistance movement in the 1960s and 1980s which is commonly referred to as Ilegalja (Illegality). These were clandestine groups that operated underground from at least the 1950s in different waves, and who opposed oppression of the Yugoslav/ Serbian regime. Due to the type of this movement, the topic is a great example of the complexity of epistemological, theoretical and methodological complexity. Women as part of Ilegalja groups performed many roles, from serving as couriers to being members of organizing committees. In order to valorize and produce knowledge on their contribution to national liberation and state-building, one has to think what it actually entailed, at that time, to be a part of Ilegalja, what it meant and what the experiences were. This kind of investigation would involve a combination of methods and multidisciplinary approaches. Usually, only bits and pieces of information are available on the roles played by these women. Apart from the work done by feminists, many contributions on the new history of Kosovo lack a nuanced (critical) view of the past and its multidimensionality, including gender and class. Deeds, revolutionary for women in a certain historical period, such as refusing marriage and deciding to go to school, are often left out, relegated to anecdotes told by relatives and acquaintances. The scarcity of social history, and prevalence of political history in Kosovar Albanian historiography reflects a long history of oppression, which conditioned this focus on political narratives. At the same time, this structural scarcity is reflected on conceptualizations of gender, wherein women mostly are portrayed within the family and kinship frame, while men are attributed qualities considered heroic, influence the ways their historical contributions are assessed and narrated by the majority of historians. This very language, in turn, also reveals the position of the researcher – in this sense, such historical studies are very telling. Again, methodology is an important aspect of this discussion. The inclusion of feminist standpoint theory, for instance, would have created various understandings on how knowledge is produced in relation to power and positionalities. The problem of such inclusion, however, is not characteristic only of Kosovo, or of the Balkans. This issue is greater in its scope, as international feminist (especially postcolonial) scholarship and activism have repeatedly reminded us over the past century. In Kosovo, certain feminist activist groups and NGOs like the Kosovar Gender Studies Centre or the Kosovo Women’s Network, have raised issues about the gender bias of texts studied in schools, as well as about women’s discrimination in the public and private sector. The summer school of the University of Prishtina’s Program for Gender Studies and Research – UPGS, (founded and led by feminist academics Nita Luci, Linda Gusia, Vjollca Krasniqi) has also taught courses on issues of methodology. However, it is an immense struggle with slow progress, as everywhere else, since feminist scholars seldom hold decision-making positions within academia. Founding UPGS as an innovative space for interdisciplinary academic and gender-based research, teaching, and social involvement did not go without struggle, constant negotiations and networking. It should be noted that it is because feminist scholars involved hold positions in departments such as sociology or anthropology, there is a course on Gender studies and feminist perspectives are an integrative part of their overall teaching. What would you define as specifics of current memory politics in Kosovo in relation to the rest of (post)Yugoslav space? As once pointed out by Florian Bieber (2014) one of the key issues is that “one’s heroes are the other ones’ enemies” (or war criminals). Several incidents in Serbia and Kosovo in 2013 revealed additional post-1999 tensions. In January 2013, in Preshevë, a city in south Serbia, with a majority Albanian population, the Serbian police removed an Albanian memorial built in November 2012, commemorating the Albanian martyrs (2000–2001) of the military formation called the Liberation Army of Preshevë, Bujanoc, Medvegjë (Ushtria Çlirimtare për Preshevë, Medvegjë dhe Bujanoc – UÇPMB). The very next day after the removal of this plaque in Preshevë, the Kosovo War Veteran Association (AWV) in Viti (east Kosovo) responded by taking down a Yugoslav socialist monument. Cases like this are not a typical practice in Kosovo, however, many Yugoslav socialist monuments were destroyed, sometimes by simply being totally neglected. Nevertheless, the example does point to a certain conflation of different ideas – Serbian nationalism and Yugoslav federative socialism – in the construction of the “enemy”. A month later, Albanians in Bujanovac (south Serbia) rallied against the monument that commemorated a Serbian policeman who was killed in Kosovo in 1999. These cases show how the tension between these two states extended to monuments.[13] The polarisation over collective memory, however, also exists within Kosovo, in which case civil society and artists recognising the modernist artistic value of some of the socialist monuments oppose their destruction and politization. One such case is the city of Gjilan (eastern Kosovo) where in 2017 the municipality, supported by the Gjlan branch of the League of Historians of Kosovo “Ali Hadri’, decided to change the location of a socialist monument[14] and put a new monument commemorating a national hero – Idriz Seferi (1847-1927). Civil society organisations and artists in Gjilan organised a petition and a protest against this decision. They claimed that the socialist monument is a part of the city’s collective memory, and has artistic value, and also called for the municipality to engage in a wider discussion with citizens over these matters.[15] Although the digital age permits the proliferation of various contesting narratives and voices, collective memory in Kosovo is, by and large, still performed and shaped by power – the power of the ruling government and state authorities, and the power exercised by the international community. The international community attempted to denationalize collective memory in Kosovo (Ingimundarson 2007) but did not really succeed. Albanian flag day, for instance, is not a state holiday in Kosovo. Although people celebrate it, acknowledging its significance for Albanian ethnic and national identity at large, it is not an official holiday. An important symbol of collective memory, as the symbol used at commemorations etc., the Kosovar flag, blue and yellow with six stars that represent the different ethnicities living in Kosovo, was specifically designed in a way to preclude any kind of ethnic identification. In this sense, it is similar to the flag of Bosnia and Herzegovina. The Yugoslav, and later Serbian state oppression and war did not leave much space for a non-nationalist collective memory. Kosovar Albanians, or rather, the Albanian political elite in Kosovo have created a completely nationalized collective memory, where martyrs and heroes are celebrated and commemorated, more than, for instance, victims of war (Weller 2009). Despite the large degree of state management of collective memory in Kosovo, there are also private way of memorialisation and formation of collective memory, as for instance, the museum of Ferdonije Qerkezi in Gjakovë (south-west Kosovo). On March 27, 1999, the police abducted Ferdonije’s husband and four of her sons, two of which remain among missing persons. Qerkezi did not want to change anything in the house and eventually turned it into a museum and opened it for visitors. On June 14, 2016, the municipality of Gjakova, at that time led by female mayor Mimoza Kusari, announced the house of Ferdonije was a shtëpi muze (house museum) and revealed a commemorative plaque, inscribed: “The traditional house of the Qerkezi family, historical museum of 1999”.[16] Over the past year, my interest shifted to this influence of the private dimension such as family, in the overall praxis of memorialization. I am interested in digging deeper into the “moral reciprocities” between the state and families (e.g. those of the martyrs), and how these are expanded into the public space. In 2009, Alter Habitus[17] conducted focus-group research in seven different municipalities in Kosovo, asking people how they understood collective memory and transitional justice. We also aimed to create a database of all monuments and memorial sites in Kosovo, equipped with information on their locations, funders, architects, constructors, the martyrs and victims that they were dedicated to, where they were from etc. Our findings were quite interesting; first, the very aesthetics of the monuments and memorials sites, is characterized mainly by national symbols, such as the flag, the white Albanian hat, the double-headed eagle. We were interested in the funders and found out that in urban areas these initiatives were mainly led by war veterans’ associations and the martyrs’ friends, who obtained permission from the municipality for the memorial to get constructed.[18] Aftter 2009, supported by the municipalities, more monuments were built to women who fought in the last 1998-1999 war - Hyrë Emini (Ferizaj) and Xhevë Lladrovci (Drenas). The memorial “Heroinat” (initiated by the former Parliament member Alma Lama) was built in 2015 depicts a woman’s face made of more 20,000 medals, to represent the estimated number of women who were raped during the 1998-1999 war in Kosovo by the Serbian forces and paramilitary groups.[19] This monument, or rather ways it was spoken about it, especially by politicians, did not change the romantic discourse women’s involvement in the war in terms of motherhood and sacrifice for the nation. This is especially critical having in mind that, in times of freedom and peace, historically, this sacrifice is never articulated in concrete terms beyond biology. Apart from memorials, commemorative academies were organized, and Albanian folklore expanded to include songs dedicated to the martyrs. Street names were changed for the third time in the 20th century, in response to the de-Albanization that happened in the 1990s. After the abolishment of Kosovo’s autonomy in 1989, under Milošević’s regime, only in Prishtina, over 7000 street-, school-, and institution-names were changed, as well as monuments and busts, to refer to Serbian cultural and religious icons etc. (Nushi 2000, 114). After the war of 1999, these Serbian street names were removed, some replaced by pre-1990 variants and some newly named by Kosovar Albanian heroes and martyrs, mainly of the 1998-99 war heroes, but also previous politicians, scientists etc. In 2014, with the UPGS and ZFD,[20] Alter Habitus held memorial workshops for students, where the basic concept of collective memory was introduced together with gender studies and feminist epistemology. Monuments built in Kosovo respond by highlighting precisely the ethnic element that the war was waged against Albanians in Kosovo. Many of these monuments (busts and sculptures), are, more often than not, erected in the tradition of socialist-realist aesthetics seen mainly in Albania. This aesthetic did not appeal to many of the participants of the focus groups in the Alter Habitus study in 2009. Some of the interlocutors would question the militant appearance of these monuments, many of which would represent men with guns. While such monuments do commemorate war, it seemed appropriate to some of participants/ interlocutors that they convey a message of peace, rather than war. At the same time, the funders of such monuments commissioned them to be constructed by particular artists, and in a particular aesthetic, perhaps even reflecting a generational cleavage, i.e. a differing understanding of the aesthetic and functions of commemoration between older and younger generations. In political discourse in Kosovo, the politics of memory is shaped in a way that capitalizes on the 1998-1999 war and independence, which are perceived as steps to assure a certain projected political future of political parties, built around the current governing political elite’s interpretation of the past. These futures depend on the preferences of the war victors or, in the case of Kosovo, on the preferences of those who managed to secure its independence. The Democratic League of Kosovo (Lidhja Demokratike e Kosovës – LDK) (led by Rugova and advocating the strategy of peaceful resistance) thus considered the internationalization of the Kosovo question as their key achievement. From the mid-1990s however, Kosovo was no longer a topic of international political discussion, overshadowed by, for example, Bosnia and Herzegovina in Dayton. After the 1998-1999 war, the political landscape in Kosovo was long dominated by tensions between the PDK and the LDK, reflecting a certain regional dynamic as well. These political options, more often than not, use collective memory as a means to stamp the role they had in Kosovo’s path toward independence into public discourse, in order to convince voters and to ultimately remain in power. How do these shifts in political discourses on collective memory and their refractions co-exist on sites of memory? I believe the case of the Velanija memorial site is quite interesting to discuss how memorialization can also reconcile – in a physical space at least – different ideologies and times in which they were dominant. Initially, the Velanija space (usually referred to this way because the neighborhood is called Velanija), was a memorial and cemetery commemorating soldiers fallen in WWII. There is not much of a discussion about this part of the cemetery, but it has been said that most of these martyrs were Serbian soldiers, as not many Albanians from Kosovo fought against the Nazi regime during WWII. This part of history has only recently re-entered public discussions, as scholars, such as historian Mrika Limani Myrtaj, are attempting to open up these issues. The role of Albanians in Kosovo during the WWII is more nuanced from what and how some of Yugoslav historiography portrays Albanians – as mainly allies of Nazi Germany. In relation to this, Oliver Jens Schmitt argues that “The truth is that Albanians in Kosovo did not want a fascist state, an ideology that just like communism did not comply with traditional structures. Albanians accepted the help of those powers, which offered them protection and army technology to fight the return of the Serbian administration; and these powers were the Axis Powers. Neither during the war, nor after, in the western capitals there was no understanding for this attitude of the Albanians from Kosovo” (Schmitt 2012, 171). For the same reason, the Albanian communists from Kosovo joined the antifascist war, with the belief that after the liberation, they would have the right to self-determination. This was expressed in the Resolution that came out from the meeting in the Bujan village in Albania (December 31, 1943 – January 2, 1944) – a meeting that gathered communists from Albania and Kosovo (43 Albanians, three Serbs and three Montenegrins) (Ramet 2006, 155-156). Among other things, the Resolution said “Kosovo is an area mostly inhabited by the Shqiptar [Albanian] people, who have always wished to become united with Shqipni [Albania]. We therefore feel it our duty to point to the road that is to be followed by the Shqiptar people in the realization of their wishes.” (Ramet, 2006:156) Some members of the Communist Party of Yugoslavia (CPY) agreed with the resolution with the idea that Albania, after the war, would become part of Yugoslavia (Ramet 2006: 156). According to Ramet, the CPY “endorsed the notion of assigning Kosovo to Albania on two occasions – in 1928, before Tito was head of the party, and again in 1940, at the party congress in Zagreb, by which time Tito was the general secretary of the Party” (Ramet, 2006: 155). In 1942, the CPY asked for the support of the nationalities, and reminded them of the oppression that came from the Yugoslav Kingdom. In the Party’s paper Proleter (December 1942), Tito wrote: “we will never depart from the principle stated by our great teachers and leaders, Lenin and Stalin, which is the right of every nation to self-determination including secession […] the question of Macedonia, Kosovo and Metohija, Montenegro, Croatia, Slovenia, Bosnia and Herzegovina, will be easily solved, to the general satisfaction of all, by the people solving it themselves, gun in hand, through struggle” (Magaš 1993, 28). Albanian communists from Kosovo were convinced that this right for self-determination would be granted to them. In fact, the CPY heavily criticized the idea of unification and set the issue aside (Magaš 1993: 33-34). Horvat, considering that this very event should be looked at within the frame and dynamics of that period, and referring to an exchange of letters between CPY and the Regional Committee of CP in Kosovo, argued: “From this exchange of letters it is seen that the leadership of the CPY does not object to Kosovars because of the content of the resolution but because they are way ahead with it. In principle, self-determination was confirmed but no decision was made. The options were left open. Again, it was stressed that the legitimacy of any political request depended on the participation in the common fight. Besides, this was the case [even] before Bujan” (Horvat, 1989: 85). In years that followed, the “open options” were closed, in the sense that anyone suspected to favour the idea of unification would be severely punished by the Yugoslav authorities. To return to the memorial site in Velania[21]: in this very space, apart from the martyrs from WWII, KLA martyrs from the 1998-1999 war are buried nearby. In 2006, the first president of Kosovo Ibrahim Rugova was also buried here, in a mausoleum-like tomb. In 2016, writer, political activist and human rights campaigner Adem Demaçi, having spent 28 years in prison in Serbia, also found eternal peace here. In this sense, under the umbrella terms of the struggle for liberation, independence and statehood, the space of Velanija hill reconciles various ideologies and political courses, from Rugova’s peaceful resistance to the KLA’s military opposition to Serbia, to the underground resistance movement, which Demaçi’s figure was important to. What aspects of Yugoslav history are currently of the utmost interest to historians and memory scholars in Kosovo? Political history in Kosovo remains the main research focus for the majority of historians in Kosovo. Special emphasis is granted to the oppression of the Albanians, first in the Kingdom of Yugoslavia and in the Socialist Federative Republic of Yugoslavia and later in Serbia, and the Serbian state’s multiple statements, plans and projects against Albanians from Kosovo. Other aspects of history that are highlighted in official historiography are events that have strengthened the Albanian national identity in Kosovo or that have created paths for the later statehood and independence, social movements (the Underground movement, the student demonstrations of 1968, the demonstrations of 1981 and student demonstrations of the late 1990s), the war of 1998-1999 and the Kosovo Liberation Army (KLA), etc. While these are among the main topics researched by the mainstream state-funded research institutions, such as the History Institute of Prishtina University, certain scholars within the University of Prishtina, as well as independent scholars and intellectuals have, over the last years, nevertheless turned their attention to the period of the 1990s. This period has been characterized by the peaceful passive resistance against Serbia, led by the former president of Kosovo Ibrahim Rugova (1944-2006), who was also the founder and head of the largest peaceful movement in the 1990s, the LDK. Formed as the first independent political party after 1989, the LDK was the basis of creation of the so-called “parallel system” after the abolition of Kosovo’s autonomy by Serbia in 1989 (Hockenos 2003, 185-187). Expelled from public institutions, within the parallel system, Albanians organized education and healthcare in private buildings such as their houses, garages or basements. Prior to this, Albanians attempted to protect Kosovo’s autonomy, following the constitutional principles of 1974, in a series of events in 1988 (Pula 2004, 803). Nevertheless, Milošević abolished Kosovo’s autonomy in 1989, and a harsh decade of state violence and killings followed for the Albanians. This period offers an interesting insight into how the private and public merged and were intertwined in a political sense and involved in the peaceful political resistance of Albanians. As each sphere of life was organized in a way that bypassed Serbian institutions, this period also marked a new sense of national identity and national pride for Albanians. It is also in this period that the women’s movement, although within the framework of the national cause (Mertus 1999), acquired a certain shape and unity. Women-activists from the previous underground movement in Kosovo in the 1960s and 1980s, women who were part of the Kosovo local administration and public institutions until 1989, or who generally worked in state institutions – by the early 1990s, all were active part of the peaceful resistance (although not all were members of the LDK). At the same time, the rejection of some of the feminists to be treated simply as a part of the LDK, resulted in the first women’s NGO in Kosovo, while cooperation with other women of the LDK also continued (Farnsworth, 2008; Gusia 2016, Krasniqi 2018). Across all these perspectives, the groups that are mostly glorified are those that emerged from the KLA. Counternarratives, or rather individual voices, such as civil society activists or independent intellectuals that challenge the interpretation of the past face criticism by the political elite, and are often manipulated by some of the media that follow the line of the political elites. How and to what effect do activist groups such as Alter Habitus respond to these narratives? In my opinion, the 2008 independence of Kosovo was a turning point in expanding or even challenging the historical narratives in and about Kosovo, or, just adding new narratives or new perspectives to the old ones. Certain undertakings by feminist researchers and feminist artists that have since taken place, have given a new dimension to the feminist trajectory, and, with it, have also paved the way for a new history of Kosovo that would include perspectives from different classes and genders. The reason why I relate this to the events of 2008 has to do with a narrative, sometimes latent, which has engulfed feminist or women’s initiatives, especially in the 1990s. In this period, and to some extent also after the 1998-1999 war, similar to the historically prior trends in other former socialist countries, national liberation and then state formation was prioritized. It was implied that after these major projects will be over, gender equality would be part of independence by default. After 2008, this pressure to prioritize national liberation weakened, or simply ignored by feminists. They created their own space for radical contestation and theoretical contextualization. Particularly this is seen from within the trajectory of the feminist movement, where new loyalties were created, based on political convictions and ideologies rather than categories like the nation, the state, family etc. In this line, I also acknowledge the contribution of Alter Habitus that initiated, and/or brought to the attention of the academic public, multiple critical ways of discussing the politics of collective memory (2009-2010, 2014-2017) [22]. Moreover, Alter Habitus has created a space to discuss issues of class and feminist epistemology in social movements by organizing a conference in 2017. After a long time, this event brought together Kosovo and international scholars to examine various facets of social movements in Kosovo during socialism and in the 1990s.[23] Social movements have traditionally been discussed from the stance of national identity and political rights of Albanians. This is not only characteristic of local, Kosovar historians, but also of many of non-Albanian scholars. Through conferences and debates, as well as other types of memory activism, documented on the website, Alter Habitus created and offered space for students and scholars to present and explore these new research areas and topics together, as well as to develop a critical epistemological approach. With regard to personal narratives and their influence, Oral History Kosova, an NGO focusing on a variety of topics in political and social history, arts etc., offers a digital platform through which personal narratives are accessible in the form of video interviews (and their transcriptions in Albanian). In addition, Oral History Kosova has worked with visual history. For example, this NGO regularly curates online and analogues exhibitions that presented numerous oral history interviews shed light on certain historical events such as Blood Feuds Reconciliation Campaign.[24] What is the function of gender politics in collective memory in Kosovo? What kind of transformations in gender politics have occurred over the past two decades, and to what effect? Feminist activists and feminist scholars have changed the way that collective memory is discussed and have also shaped memory activism. A public intervention that occurred on March 8, 2016, performed by feminist activists, who are part of the collective “We march we don’t celebrate”, is a good case in point. Wearing white masks that covered their entire faces, feminist activists changed established street names into streets bearing the names of female teachers, national heroines, artists, etc. Among others, they covered the signboard that marks the Skanderbeg (the Albanian national hero) boulevard, with a tag that read “The square of women’s resistance”. A year later, the UPGS and the ZFD organized a talk about a march in March 1999, where around twelve thousand women with bread in their hands set off to send help to women and children in Drenica after the massacre of the Jashari family that happened on March 5-7, 1999. In 2018, the same alliance, this time commemorating a series of women’s demonstrations in 1998, also set up the multi-medium exhibition “Data: Mars, Women’s Forgotten Activism – Kosovo, March 1998”. For sociologist Linda Gusia who had conducted extensive research on the 1990s in Kosovo for her PhD dissertation, and initiated this exhibition, this was yet another practice that would enable to start a larger collective conversation. These types of events are very important, not only in the level of memory activism, but also as cases that allow researchers to examine the shift in knowledge production. These events do not only provide material for historical patchwork research, in the sense that they fill a gap in knowledge, adding to a new post-1999 history writing of Kosovo; they also problematize and nuance the discussions on both the history of the Albanian nation, women in particular both as Albanians and as feminists, and collective memory. Effectively, the political power that is usually legitimized by both history and collective memory is challenged and detached from potential political appropriations. Kosovo is a particularly interesting case in point for scholars focusing on Yugonostalgia. Could you elaborate on the specificities of Yugonostalgia in Kosovo today? This issue is not really present in Kosovo in the same sense that it features in other former Yugoslav Republics. As many authors have stated, to a large extent, Yugonostalgia refers to the economic and political difficulties of the post-socialist Yugoslav successor-states. In Kosovo, for instance, according to a 2011 survey conducted by the market research firm IPSOS in the framework of the “Strategies of symbolic nation-building in West Balkan states: intents and results” project, only 5 % of the population regretted the dissolution of Yugoslavia. Among other matters, this has to do with generation and class. The poor stratum, usually in rural areas, which makes up the majority of the population in Kosovo, are not nostalgic about Yugoslavia. For this majority, Yugoslavia is a reminder of how bad it was and can be. Moreover, the younger generation’s imagination about Yugoslavia before the 1990s is shaped by the stories of their parents, and majority of these stories do not speak about great life, but about great difficulties in terms of pursuing an education, employment etc. In the public sphere, Yugonostalgia is mentioned occasionally when is triggered by a certain event or public discussion, and people express stances toward it. A dispute among artists with regard to a socialist building – the former Gërmia shopping mall built in the early 1970s is a good example.[25] After 1999, this building was turned into an office building, which first housed the Ministry of Public Administration, and later the Ministry of Tax Administration and Ministry of Infrastructure. Musicians, promised support from the European Commission, wanted to turn this building into a concert hall for classical music, while contemporary artists considered that this building should not be destroyed or changed, but should instead be turned into a museum for contemporary art. Within this debate, the group in defence of Gërmia was often qualified as Yugonostalgic by their opponents and certainly not in a positive way. Prior to this, there was another issue that involved “jugonostalgjik” name-calling – a debate on whether to remove the Bashkim Vllazërim (Unity and Brotherhood) socialist memorial in Prishtina re-emerged couple of times after in 2000s. The Association of War Veterans (AWV) claimed that this memorial has to be removed and that a monument to Adem Jashari, the Albanian national hero of the last 1999 war, or – as he is commonly referred to – the legendary commander, should be built in its stead. Some Prishtina citizens, mainly civil society activists, who did not want the old memorial removed – as they recalled their childhood memories of playing in the playground surrounding the monuments – were considered as jugonostaligjik, again in a negative way. Based on the dynamics of relevant discussions on social media, for the majority of Kosovo’s population, a jugonostalgjik is a person who belonged to this stratum of Albanian functionaries during Yugoslav socialism who took care of their own and their family’s interests, without meddling too much in the Albanian political cause. It is someone who benefited from the consumerist advances that Yugoslavia offered, especially from the 1970s. What is memory politics for an artist such as yourself, and what is the relation between art, academe and activism in your own work? In my opinion, in my literary work, women’s lives, the city and home are connected by a common thread, which is memory. I find literary narrativesespecially those of women who wrote during socialism and in the 1990s, such as Fehime Selimi, Shukrije Gashi, Fakete Rexha etc., to be of particular importance, not only in terms of the history of literature in Kosovo, but more for my anthropological and feminist curiosity. For me, literature often becomes a site where the work of memory occurs by processing individual experiences. In the history of Kosovo, these are greatly shaped by political oppression, the war and constraints felt in the lives of individuals (especially women) in relation to national identity. In the recent past of Kosovo, especially after the 1999 war, there has been an immense amount of work on recollection of the past. This is also evident in the interest that people have in digging into family histories through visual material. During my PhD research, one of the methodologies I used was photo elicitation. I would ask my interviewees to show me their family photo albums. In parallel to this, I examined the Photography collections at the Kosovo State Agency for Archives. The family photo albums and the photos in the archive tell two different narratives. Stories are also told differently in written material, such as literature. For instance, if one reads the literature written by activists of the underground resistance movement in Kosovo, especially by the generation of the 1980s and 1990s, this diverse body of literature informs academic inquiry immensely, particularly in terms of women’s political engagements or even ideologies. However, on a personal level, I find it quite difficult to balance these three seats, so to say – academia, literature and activism. While anthropology offers a great pool of resources for writers, the possibility to actually sit and write consistently is a luxury not always offered to academics. Again, this is very subjective. There are times when I feel as if these three roles are sabotaging one another, and there are times when I feel richer to have all the three. I do, however, see academia as almost inseparable from activism, especially in the sense of the former being in service to the latter. Given that the interview will be published in a Russian journal, another question remains relevant. What is the public discourse towards the Russian Federation today? Russia is mostly mentioned with regard to politics, specifically its support and political alliance with Serbia. However, in discussions on the arts, particularly literature, Russian literature remains irreplaceable, especially for people from my generation and older. Unfortunately, even most people from my generation are mostly familiar with the literature of late 19th–early 20th century, but not with current works. Tarkovsky remains important for filmmakers. The feminists in Kosovo followed the developments around Pussy Riot, as did the very small group of anarchists, for whom the Russian anarchists of the end of 19th and early 20th century are an important reference point. I know of no recent (post-1999) initiatives that would encourage cultural exchanges between Russia and Kosovo, while the participation of Kosovar Albanians in international events, such as sports competitions, remains highly challenging, according to the media, due to Russia’s visa policies toward Albanians in Kosovo. Bibliography Introduction Baliqi, Bekim. 2017. The Aftermath of War Experiences on Kosovo’s Generation on the Move— Collective Memory and Ethnic Relations among Young Adults in Kosovo. In: Zeitgeschichte – Januar/Februar 2017 – 44. Jg. February 2017, p .6-19. Bieber, Florian. 2002. Nationalist Mobilization and Stories of Serb Suffering: The Kosovo Myth From 600th Anniversary to the present, Rethinking History, (6) 1: 95–110. Di Lellio, Anna. 2009. The Missing Democratic Revolution and Serbia’s Anti-European Choice: 1989–2008, International Journal of Politics, Culture, and Society, (22) 3: 373–384. Ejdus, Filip and Subotić, Jelena. 2014. Kosovo as Serbia’s Sacred Place: Governmentality, Pastoral Power and Sacralization of Territories, in: G. Ognjenović and J. Jozelić (eds.): Politicization of Religion, The Power of Symbolism: The Case of Former Yugoslavia and its Successor States. Palgrave Macmillan. Basingstoke: 159–184. Ingimundarson, Valur. 2007. The Politics of Memory and the Reconstruction of Albanian National Identity in Postwar Kosovo. History and Memory, Vol. 19, No. 1 (Spring/Summer 2007), pp. 95-123. Kočan, Faris. 2019. Collective Memory and an Interpretative Approach: The Struggle over Kosovo’s Independence as an Ideational Background for Contemporary Serbia’s Foreign Policy Choices. Politička misao: časopis za politologiju, Vol. 56 No. 3-4, pp. 200-2017. Miletić, Natalija. 2019. Kosovo: A hostage crisis. Perspectives: Southeastern 5 (2019): 3. Tërstena, A., Mehmeti, I., & Krasniqi, S. 2019. Fiscal policy and foreign trade as a determinant of economic development – focus Kosovo. International Journal of Finance & Banking Studies (2147-4486), 8(3), 77–87. Zdravković-Zonta, Helena. 2009. Narratives of Victims and Villains in Kosovo. Nationalities Papers 37 (5): 665-692, DOI: 10.1080/00905990903122891. Zupančič, Rok, and Nina Pejić. 2018. Limits to the European Union’s Normative Power in a Post-conflict Society: EULEX and Peacebuilding in Kosovo. Springer. Interview Archer, Rory. 2016. “Kosovo” on the Rakovica shop-floor (and on getting beyond the shop-floor and into the field). Between Class and Nation. Available at: https://yulabour.wordpress.com/author/roryarcher/ (27.11.2020). Bieber, Florian. 2014. Monumental Exchange. My hero, your terrorist. Florian Bieber’s notes from Syldavia. Available at https://florianbieber.org/tag/world-war-one/ (27. 11. 2020). Çarkagjiu, Petrit. 2011. Dealing with the past and Identity. In: Karmit Zysman and Ballsor Hoxha (eds), Considering the Future: Perspectives on Dealing with the Past in Kosovo. Prishtina: Forum ZFD. Deutsche Welle. 2018. Serbian PM Ana Brnabic: Srebrenica ‘a terrible crime’, not genocide, Deutche Welle, 15. 11. 2018. Available at: https://www.dw.com/en/serbian-pm-ana-brnabic-srebrenica-a-terrible-crime-not-genocide/a-46307925 (27. 11. 2020) Dorentina Kastrati & Taulant Osmani. 2017. ‘Gjilanit i zhvendoset “Panorama” gjysmë shekullore’, 10.11. 2017, Kallxo. Available at: https://kallxo.com/gjate/analize/gjilanit-zhvendoset-panorama-gjysme-shekullore/ (12.12.2020). Ellis, Burcu Akan. 2003. "Shadow genealogies." Memory and identity among urban Muslims in Macedonia. Boulder, CO, New York: East European Monographs. Erlich, Vera. 1966. Family in transition: a study of 300 Yugoslav villages. Princeton: Princeton University Press. Erlich, Vera. 1976. "The last big zadrugas: Albanian extended families in the Kosovo Region." Communal Families in the Balkans. Essays by Philip E. Mosely and in his Honor (1976): 244-51. Farnsworth, Nicole. 2008. History is herstory too. The History of Women in Civil Society in Kosovo 1980-2004. Prishtinë: Kosovar Gender Study Centre. Gusia, Linda. 2016. Gjinia, Reprezentimi dhe Sfera Publike. Prishtina: PhD Dissertation, University of Prishtina „Hasan Prishtina”. Hockenos, Paul. 2003. Homeland calling: Exile patriotism & the Balkan wars. Cornell University Press. Horvat, Branko. 1970. Privredni sistem i ekonomska politika Jugoslavije: problemi, teorije, ostvarenja, propusti. Belgrade: Institut ekonomskih nauka. Horvat, Branko. 1989. Kosovsko Pitanje. Zagreb: Globus. Ingimundarson, Valur. 2007. The Politics of Memory and the Reconstruction of Albanian National Identity in Postwar Kosovo. History and Memory, Vol. 19, No. 1 (Spring/Summer 2007), pp. 95-123. Jović, Dejan. 2009. Yugoslavia: a state that withered away. Purdue University Press. Kaser, Karl. 1994. "The Balkan joint family household: seeking its origins." Continuity and Change 9, no. 1: 45-68. Kaufman, Michael T. 1999. Two distinct Peoples With Two Divergent Memories Battle Over One Land. New York Times, April 4, 1999. Available at: https://www.nytimes.com/1999/04/04/world/crisis-balkans-history-two-distinct-peoples-with-two-divergent-memories-battle.html?fbclid=IwAR2fbHisqPJysi1FeX7Z6q5us9cT49XZK4HUyrD2Tp1WlfztRwGz-zjJcRE (27. 11. 2020). Krasniqi et al, 2016. Kujtesa Kolektive: Dëshmi dhe Ngjarje 1944-1966 [Collective Memory: Testimonies and Events]. Prishtinë: Instituti Albanologjik. Krasniqi, Mark. 1979. Gjurmë e Gjurmime: studime etnografike [Traces and Tracing: ethnographic studies]. Prishtina: Instituti Albanologjik. Magaš, Branka. 1993. The destruction of Yugoslavia: Tracking the break-up 1980-92. London: Verso. Malcolm, Noel, 1998. Kosovo: A short history. London: Papermac and University Press New York. Maliqi, Shkëlzen. 2014. “Monumenti: Fytyra ndryshuese e kujtesës [The Changing Face of Rememberance]. Prishtinë: Forum ZFD. Available at: http://kosovomemory.org/wp-content/uploads/2017/03/MOnuMENTI_shqip_eng-1.pdf (12.12.2020). Marí, Cristina. 2018. Exhibition Brings Back 1998 Women’s Activism at National Museum. Kosovo 2.0, 31. 08. 2018. Available at: https://kosovotwopointzero.com/en/exhibition-brings-back-1998-womens-activism-at-national-museum/ (27.11.2020). Maxharri, Binak. 1985. Ekonomia e Kosovës në periudhën e ndërtimit socialist [Kosovo’s economy in the period of socialist development]. Kosova Kosovo, 13/14, 3-6. Prishtinë: Instituti i Historisë së Kosovës. Mertus, Julie. 1999. Kosovo: How myths and truths started a war. Berkley: University of California Press. Novosella, Selatin. 2008. Demonstrata e gjashtëdhjetetetës [Demonstratons of sixtyeight], Vol. 2 Dokumente. Prishtinë: Shoqata e të burgosurve politikë të Kosovës. Pezo, Edvin. 2018. “Emigration and Policy in Yugoslavia: Dynamics and Constraints within the Process of Muslim Emigration to Turkey during the 1950s”. European History Quarterly 48, no 2: 283-313. Pula, Besnik. 2004. "The emergence of the Kosovo “parallel state,” 1988–1992." Nationalities Papers 32, no. 4: 797-826. Ramet, Sabrina P. 2006. The three Yugoslavias: state-building and legitimation, 1918-2005. Indianapolis: Indiana University Press. Richmond, Anthony H. 1988. “Sociological Theories of International Migration: The Case of Refugees”, Current Sociology 36, no 2, 7-25. Immigration and ethnic conflict. New York, London: Springer. Rrapi, Gjergj. 1995. Savremene albanske zadružne porodice na Kosovu. Beograd: Inst. za Sociološka Istraživanja Filozofskog Fak. u Beogradu. Schmitt, Oliver Jens. [2008] 2012. Kosova: Histori e shkurtë e një treve qëndrore ballkanike. Prishtinë: Koha. Die Albaner: Eine Geschichte zwischen Orient und Okzident. Vol. 6031. Munich: CH Beck. Stavileci, Esat, and Pajazit Nushi. 2000. "Të Vërtetat Për Kosovën [Truths About Kosova]." Prishtina: Albanian World Federation. Ströhle, Isabel. 2006. “Prishtina’s Martyrs’ Cemetery. Conflicting Commemorations”. Südosteuropa 54, 404-425. Ströhle, Isabel. 2016. "The creation of a rural underclass in Yugoslav Kosovo1." Social inequalities and discontent in Yugoslav socialism (2016): 112. Skulptura – Hronologija izlaganja. 2020. Nošenje Ranjenika - Ante Gržetića monument. 1963. Available at: https://skulptura-hronologijaizlaganja.rs/spomenik-nosenje-ranjenika-gnjilane/ (12.12.2020). Weller, Nora. 2009. The uneven commemorative landscapes of Kosovo. Prishtina Insights. 02.12. 2019. Available it: https://prishtinainsight.com/the-uneven-commemorative-landscape-of-kosovo/?fbclid=IwAR0QiI4gJruyhi20Y4O_mffLRx5SDkW7PAS0lCL9y5w3agVMPqXOBEEDU0E [1] All references to Kosovo, whether to the territory, institutions or population, in this general abstract of the thematic cluster and in the introductory text shall be understood in full compliance with United Nations Security Council Resolution 1244 and without prejudice to the status of Kosovo. It is important to note that in the Socialist Federal Republic of Yugoslavia, Kosovo had the status of an autonomous province, while the other six states had a status of a republic. [2] In 1992-2003, the Federal Republic of Yugoslavia consisted of Serbia and Montenegro. In 2003, it was renamed into Serbia and Montenegro, and in 2006, Montenegro declared independence. [3] It should be noted that 15 states later revoked their initial recognition of Kosovo's independence. These are: Suriname, Burundi, Papua New Guinea, Lesotho, Comoros, Dominica, Grenada, Solomon Islands, Madagascar, Palau, Togo, the Central African Republic, Ghana, Nauru, and Sierra Leone. [4] The Battle of Kosovo, one of Serbia’s founding nation-building myths, was fought on St Vitus' Day (June 15, now celebrated on June 28) 1389 between the coalition of Christian Serb lords and the Ottoman Empire. Reliable historical accounts of this battle are scarce, however, the battle signified the end of the medieval Serbian kingdom, and the start of more than four centuries of Ottoman rule. [5] A collaborative work of the Humanitarian Law Centre in Kosovo and Humanitarian Law Centre in Belgrade, The Kosovo Memory Book lists all killed, missing, and disappeared persons of all ethnic groups during the period from 1998 until 2000. Edited in Albanian, Serbian, and English, this six-volume monument commemorates all those who lost their lives or disappeared during the war and in the immediate aftermath without dividing the victims across ethnic lines. (cf. Baliqi 2017, 15) [6] Editors’ note: Between 1945–1966, Yugoslav Communist Party Politburo member Ranković (1909-1983) upheld Serbian minority control of mainly Albanian-inhabited Kosovo through repressive anti-Albanian policies by the secret police. Similar campaigns were also – albeit to a lesser extent – undertaken toward the Hungarians of Vojvodina and Muslims of Sandžak. Ranković opposed the recognition of Bosniak nationality. [7] Author’s note: Obradović divides the colonization in three main stages with several characteristics: the first in 1920, second 1921- 1923 and the third phase 1931-1941. Obradović notes that the state’s goal was to change the national structure in Kosovo through colonization – primarily by pressuring Albanians in various violent ways to leave to Turkey (or Albania) (Obradović 1981, 6, 90). These measures were not only state-orchestrated but also supported by the intellectual elite and scientists. The most notorious was the Memorandum for the Expulsion of Albanians prepared by Vasa Čubrilović, employed as a historian at the University of Belgrade at the time. In 1937, he presented this draft to the Yugoslav government (Malcolm 1998, 284). He argued that the Albanian question in Kosovo had to be resolved once and for all and proposed several possible violent methods for the Albanian mass expulsion. The full text of the Memorandum in English is available here: http://albanianhistory.net/1937_Cubrilovic/index.html. [8] Author’s note: In Kosovo, for the first time after WWII, a reaction to this injustice was expressed publicly at the demonstrations of 1968. Despite the fact that majority of historians analyze the 1968 demonstrations through a nationalist lens, in this way focusing on the Albanians’ request for the upgrade of Kosovo’s status to a Republic, the speech that was read by the organizer of the demonstration also emphasized class disparities (Novosella 2008). In a certain sense, the 1968 demonstration was very different from the other 1968 demonstrations in Yugoslavia, due to the fact that Albanians did not enjoy the same rights, such as higher education in the Albanian language. But on another level, it was the same in the sense of opposing the elite in power and the privileges that they enjoyed. [9] See this discussion also by Edvin Pezo (2018). [10] Author’s note: For more, see: Akan Ellis (2003, 1-39), Pezo (2018). [11] Author’s note: A rural community, considered as typical for South Slavic societies, generally formed of one extended family or a clan of related families, the zadruga held its property, herds and money in common, with usually the oldest (patriarch) member ruling and making decisions for the family, though at times he would delegate this right at an old age to one of his sons. Maria Todorova argued that the terminology (e.g. the naming ‘zadruga’) created certain myths regarding this family type in terms of belonging to certain territory or certain people. Todorova considers that ‘zadruga’ indeed emerged in the territories of Ottoman Empire from 18th and early 19th century, in çiflik economy, as well as agricultural and pastoral economies (as cited in Kaser 1994, 39-40).) [12] Editors’ note: Rudolf Bićanić (1905-1958), Croatian sociologist and economist; Trajan Stojanovich (1921-2005), American historian. [13] Author’s note: See also Shkëlzen Maliqi “The War of Symbols: Remembrance in Kosovo” http://kosovomemory.org/wp-content/uploads/2017/03/MOnuMENTI_shqip_eng-1.pdf. [14] Author’s note: The Monument in Gjilan Nošenje Ranjenika - Ante Gržetića: https://skulptura-hronologijaizlaganja.rs/spomenik-nosenje-ranjenika-gnjilane/. [15] Author’s note: See also: Dorentina Kastrati & Taulant Osmani, ‘Gjilanit i zhvendoset “Panorama” gjysmë shekullore’, 10.11. 2017, Kallxo, https://kallxo.com/gjate/analize/gjilanit-zhvendoset-panorama-gjysme-shekullore/ [16] Author’s note: Në ditën e Çlirimit përurohet shtëpia-muze e familjes Qerkezi, Lajmi.net, 14 June 2016 https://lajmi.net/ne-diten-e-clirimit-perurohet-shtepia-muze-e-familjes-qerkezi/ [17] Editors’ note: Alter Habitus – Institute for Studies in Society and Culture is an NGO in Kosovo, founded in August 2009, by a group of sociologists, anthropologists, linguists and feminist activists. (Editors’ note.) [18] Author’s note: Especially with regard to the economic and gender dimensions, see an overview of the findings of focus group research(2009/2010): http://www.alterhabitus.org/wp-content/uploads/2017/10/Report-of-findings-from-focus-groups_CM-TJ.pdf. [19] Author’s note: The inscription on the memorial: “This memorial is built from 20.145 medals, which symbolically honor the versatile contribution and sacrifice of every ethnic Albanian woman during the 1998-1999 war in Kosovo. At the same time, this memorial commemorates the cruel crime of rape carried out by the Serbian forces during the last war, against nearly 20 000 women. By joining the contribution and sacrifices of all women, the huge portrait of the Kosovar heroine is shaped. The portrait reflects values of dignity, dedication, education, care, courage and endurance.” [20] Editors’ note: Forum ZFD – Civil Peace Forum Kosovo is an NGO focused on dealing with the past in the western Balkans by encouraging critical thinking challenging of dominant narratives. [21] Author’s note: See a discussion about this site by Isabel Ströhle, “Prishtina’s Martyr’s Cemetery: Conflicting Commemorations” (2006). [22] Author’s note: Some of the activities are seen on the website of Alter Habitus www.alterhabitus.org. [23] Author’s note: See alterhabitus.org; and also an article by Archer (2016). [24] Editors’ note: The Reconciliation of Blood Feuds Campaign was a call for reconciliation and unity among Albanians of Kosovo, which developed in Kosovo in 1990-1991, at the beginning of the repressive Milošević regime. https://zeri.info/kultura/218197/me-peticion-kundershtohet-rrenimi-i-ish-germise/.

Ann Rigney: “We need also to understand why some people refuse to let go of cherished beliefs about a mythical nation” Ann Rigney holds the chair of Comparative Literature at the University of Utrecht. Among her books: Monographs: The Afterlives of Walter Scott: Memory on the Move (Oxford UP, 2012); Imperfect Histories: The Elusive Past and the Legacy of Romantic Historicism (Cornell UP, 2001); The Rhetoric of Historical Representation: Three Narrative Histories of the French Revolution (Cambridge UP, 1990; 2003). Collections: Transnational Memory: Circulation, Articulation, Scales, edited with Chiara de Cesari (de Gruyter, 2014); Commemorating Writers in Nineteenth-Century Europe: Nation-Building and Centenary Fever, edited with Joep Leerssen (Palgrave Macmillan, 2014); Reconciliation and Memory: Critical Perspectives, edited with Nicole Immler and Damien Short (Special issue of Memory Studies. Volume 5, Issue 3, July 2012); Mediation, Remediation, and the Dynamics of Cultural Memory, edited with Astrid Erll (de Gruyter, 2009). Dear Prof. Rigney, our journal is specializing in memory studies. Therefore it is natural for our interviewers to ask the researchers how far they remember their family roots. Majority of them are able to trace their genealogy back to the nineteenth century and earlier. Does that mean that the concept of three generations span (80–100 years) of social memory (Jan Assmann) is obsolete by now? How many generations of your ancestors do you remember? Like many other Irish people, it is difficult for me to trace the history of my family back very far: the Public Records Office was destroyed during the Civil War in 1923 and with it a huge archive that has proved difficult to replace. Gradually my family has put together some pieces that take us back into the 19th century where it appears that my maternal great-grandfather was one of the first Catholics to become the owner of his own farm in the mid-century. Since my father’s family had no such property to their name, it has been much more difficult to trace their history. But where official documentation has been scarce, family stories, supported by the odd relic or letter, have been rich in number. These stories go back to late 1910s and to the events around the struggle for Irish independence, which my father (born in 1910) witnessed as a child. If I piece together the various stories, then indeed their temporal reach would seem to bear out the idea that lived experience is recalled informally and by word of mouth over a span of three generations. My father once told me a story about his grandfather and the ‘night of the big wind’ which I’ve managed to date back to 1839, but in fact this story turned out to be part of a collective folkloric memory rather than a family specific one. This suggests to me that over time personal memories become inflected by ones mediated by storytelling and circulating within the community. Mariann Hirsch recognized that her family memory was one of the main sources of her post-memory concept (https://istorex.ru/marianne_hirsch_i_do_believe_that_personal_experience_can_be_the_laboratory_for_research_and_also_for_theoretical_explanation). Did your family memory impact on your involvement in memory studies or you were motivated by other reasons? Although family memory certainly helped feed my interest in history and in stories, in fact, school was for me the most formative experience. In Ireland elementary schools are known as ‘national schools’ and the one I attended in the 1960s took that ‘national’ very seriously indeed. Attending school was closely linked to the idea of becoming a nationalised subject, speaking and writing in the national language (Gaelic as opposed to the English we all spoke at home and among ourselves), singing patriotic songs and learning complicated poems by heart, many of them denouncing the British. All lessons were imbued with a strong sense of history, each of us given the sense of a duty to be a carrier of the national culture and of a very nationalistic story which, in my childish imagination (but perhaps not only there) was reduced to a centuries’ long struggle against the villainous British. This culminated in the last year of elementary school with the history of the solemn Proclamation of the Irish Republic in 1916 (which of course we had to learn by heart). I remember very strongly the sense of joyful anticipation I experienced as we approached the final chapter of our history textbook, knowing and hoping that all the struggles would finally lead to freedom. This education certainly gave me a strong socialisation into a collective memory and fed into my fascination with collective narratives and their mobilizing role. It also ended up, once I realised how propagandistic it all was, with a lifelong suspicion of dogma’s and of overblown nationalism with its binary logic of ‘us’ versus ‘the other’. You graduated in Ireland, got PhD in Canada and teach in Netherlands. Maybe it is not coincidental that in your publications you argue that memory researchers should overcome the “methodological nationalism”. How much do you think the personal experience of researchers impacts on their academic approaches? Having overdosed on nationalism in my primary schooling, I went on to become very curious about other cultures and other languages. This led to my studying Comparative Literature and moving to Canada to do so. In multicultural and multilingual Toronto, I discovered a society in which origins and histories were less important than the willingness to live peacefully together on the basis of differences and to share common resources in building a future. It seemed that all peoples of the world had come together in that one city, making cultural and linguistic pluralism the basis for everyday interactions. I guess that this combination of a nationalist upbringing with the Canadian experiment in multiculturalism, followed by migration to the Netherlands, has really helped to shape my academic interests. It has shown me how the boundaries between one nation and another are both imagined and yet deeply tenacious. It also made me more aware of the possibilities for imagining communities along other lines than national ones. All this fed into my challenging methodological nationalism in study of culture and memory since it takes the ‘nation’ as the inevitable and unchanging framework for thought and research. You have suggested a promising concept of multiscalarity, which means that we should not simplify reality focusing on a singular scale (framework) of memory: national, European or global. There is interplay of different scales: familial, local, national, macro-regional, global and so on, which affect each other. Does that mean that every scale makes a comparable input in collective memory or it means that during different eras some scales are at the forefront? Can we say that the leading scale enforces others to play by its rules? There have been many attempts in the last years to go beyond methodological nationalism in memory studies, and in that sense, my own work is part of a bigger trend. In most cases, this has led to an ‘upscaling’ of the study of memory; that is, attention to ‘global’ or even ‘planetary’ developments. In many cases, this has been linked to an ethical position that promotes cosmopolitan values above ethno-centric or nationalist ones. The assumption is two-fold: that memory, in the form of mediated storytelling, travels beyond borders; that people across our globalised and entangled world increasingly share experiences. Upscaling in memory studies is important. Nevertheless, going beyond methodological nationalism should not just be a matter of considering the world as a borderless one across which information flows freely. Indeed, studying borders and frameworks has become even more urgent than ever. This was beyond the idea of multiscalarity which I developed with my colleague Chiara De Cesari in our book Transnational Memory (2014). Multiscalarity involves the recognition that memory is produced and circulated within different social frameworks and operates at different scales: that of the family and private life, the city, the region, the nation, the continent, the world and so on. Crucially, there is no hierarchy between these different scales. They are all equally important sites for observing the production of memory. This begins with individuals and the various communities to which they belong and extends into much larger configurations. Within this model, small is as important as big, since it is in the hearts and minds of individuals that the willingness to identify with a nation or to a supra-nation like Europe begins. Nevertheless, some sites of memory production are undoubtedly more powerful than others. In the last two hundred years the nation-state has been a dominant mnemonic actor, exercising its power through schools, museums, and public monuments. It has had the finances and the authority to shape and to promote a nationalised understanding of the past. But it is not the only player in the field. We are becoming increasingly aware of how cities and city authorities, for example, have helped to create a city-specific memory for its citizens which doesn’t always fit neatly into the national frames. Moreover, the narrative arts have also been an important site of memory production, and although they do not command attention in the public space or occupy particular locations, they do have the power to appeal to individuals in the intimacy of viewing and reading; and they often do so in ways that ignore or challenge national boundaries. Although we shouldn’t overestimate their power, I believe that the arts are important sites for imagining alternatives to the nations. So, while it is correct to consider the powers at play in the production and promotion of certain views of the past, I don’t think we should speak of one dominant player or attribute sole agency to one actor. Instead, we should think of collective memory production as a dynamic system that operates at multiple scales. There is a constant interplay between different actors who sometimes reinforce each other, but also often challenge each other. While the state and city authorities may have a monopoly on public space, the media and the arts as well as local, small-scale initiatives can work towards producing alternatives by mobilising individuals at particular locations as well as across the boundaries of nation-states. You pointed out that we should differ between myth and memory. That separation is not fully clear to me. You mentioned, for example, the myth of golden age. It is a narrative, which allows to articulate memory of nice times, which unfortunately passed away. I do not agree that the myth of golden age is more related to the distant past. Every European nation, or to be more precise, different social groups inside those nations have their own memory of the golden age, which is related to different decades of the twentieth century. Therefore, if we want to separate memory from myth we should redefine the concept of memory. Could you provide a description of “unmythic” memory? What role does academic history play in that opposition? Is history a part of “unmythic” memory? Then how can we discern between history and other parts of “unmythic” memory? Maybe we should distinguish between mythic memory and academic history as two opposite approaches to the past? I used the concept of myth as part of a critical dialogue with Anthony Smith’s book Myths and Memories of the Nation (1999). Smith assumed that all nations are based on foundational myths that originate in the distant past. Indeed, his work assumed that national memory should be seen in terms of an unchanging legacy that was shaped definitively a long time ago. I criticized this view as it reifies past events instead of seeing their legacy as a potential resource for responding to the present and shaping the future. In discussing collective memory, we should distinguish between ‘remembrance’ (how we recollect the past) and ‘history’ (what happened in the past). Obviously remembrance and history are linked (historians indeed have a professional obligation to bring collective views of the past as close as possible to what actually happened); but they never coincide entirely. In principle our shared recollections of the past are subject to change and adaptation as new events cast fresh light on the past or as new archives are found. Nevertheless, some recollections are very hard to displace; and those who believe in them resist the idea that they might not actually to be true to history. Such persistent and unchanging forms of memory are rightly called myths (and indeed, as your question suggests, some of these are of much more recent origin than the myths discussed by Smith). Myths are those narratives about the past that resist revision in the light either of new circumstances or fresh historical insights. Ernest Renan once wrote that historical research is always the enemy of the nation because it will inevitably lead towards people having to abandon some of their cherished beliefs. Historical research is of course not the only way whereby myths are challenged and new narratives generated; but along with the arts, it is certainly one of the most important drivers of mnemonic change. The French philosopher Paul Ricoeur usefully distinguished between ‘repetition memory’ (which corresponds roughly to what I’ve been calling myth here) and ‘critical recollection’, which entails new ways of looking at the past. So, I wouldn’t see ‘myth’ and historical research as representing two alternative modes of remembrance as much as different stages in the ongoing production, reproduction, and critical transformation of memory. The main point of Maurice Halbwachs’ famous book “Les cadres sociaux de mémoire” is that social frameworks define collective memory. You stated that there is interdependency between both phenomena, hence when we are changing the narratives of memory the social frameworks are changing as well. Does it mean that through memory we can change the current world of nation-states? I would be very inspired if constructing of the future would be a part of our professional duties. It would mean that memory studies are transforming in applied In your opinion, which parameters must the new narratives of memory have in order to overcome the growing wave of nationalism? Nation-building has been intimately tied to the cultivation of the past and the production and promulgation of collective memory. Emerging nations invested in remembrance as a cornerstone of a shared identity. While nationalized collective memories were subsequently experienced as timeless, historical research has shown that they were created through cultural practices of representation, memorialization, and conservation. If nationalized memory was culturally produced, it follows that other social configurations might also be brought into being if media and cultural practices were used in another way. If nations could be imagined, why not other formations too? Remembrance can make and remake the boundaries of imagined communities. But it’s not easy. We’ve seen recently in the debates surrounding Brexit that reified notions of ‘the nation’ are regularly brought into play. We see the idea of the homogenous and autonomous nation being deployed as a nostalgic defense mechanism at a time when such an idea is patently at odds with the entanglements of today’s world and the multi-ethnic composition of British society which is itself one of the legacies of British colonialism. As academics, we need to understand the dynamics whereby identities are transformed and explore the frameworks that better suit today’s world; in doing so, we need also to understand why some people refuse to let go of cherished beliefs about a mythical nation. And a standard question about your academic plans? I am now working on a new project about the ways in which protest has been culturally remembered in Europe: how are protest movements represented at later points in time and how does the memory of earlier movements feed into new ones? By choosing this topic, I hope to move away from the emphasis on war and victimhood that has dominated memory studies hitherto and recover memory practices related to civic life and to the negotiation of civil rights. Thank you very much for your interview!

См.: О проекте "Мониторинг исторической политики" Хроника исторической политики: - декабрь 2020 - ноябрь 2020 - октябрь 2020 - сентябрь 2020 - август 2020 - июль 2020 - июнь 2020 - май 2020 - апрель 2020 - март 2020 - февраль 2020 - январь 2020 Хроника исторической политики за 2019 год 1) ХРОНИКА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1 декабря. Вторая мировая. Коммеморация Международная научно-практическая конференция «Историческая память о Великой Победе как основа духовного единства Донбасса и России» прошла сегодня в дистанционном формате на базе Донецкого национального университета (ДонНУ). Об этом сообщили в министерстве образования и науки. СМИ: Ученые ДНР и России обсудили пути сохранения памяти о Победе и борьбы с фальсификацией истории https://dan-news.info/obschestvo/uchenye-dnr-i-rossii-obsudili-puti-soxraneniya-pamyati-o-pobede-i-borby-s-falsifikaciej-istorii.html 3 декабря. Вторая мировая. Медиатизация Традиционно в декабре на Генеральную Ассамблею ООН (ГА ООН) Россия выносит проект резолюции о борьбе с героизацией нацизма. Он недавно был одобрен большинством голосов в Третьем комитете ГА ООН. Против проголосовали две страны: США и Украина. Между тем, наша страна призывает ликвидировать все формы расовой дискриминации и предлагает принять конкретные меры для предотвращения пересмотра итогов Второй мировой войны. И такое беспокойство имеет под собой серьезнейшее основание. СМИ: В Москве прошла презентация доклада "Неусвоенные уроки Нюрнберга" https://rg.ru/2020/12/03/v-moskve-proshla-prezentaciia-doklada-neusvoennye-uroki-niurnberga.html 4 декабря. Сталинские репрессии. Коммеморация. Карелия Памятная доска Куприянову, возглавлявшему Карелию 12 лет, снята под давлением общественности До 1950-го года Геннадий Николаевич Куприянов жил в Петрозаводске на улице Дзержинского, 39. С 1938 по 1950-е годы, в грозные времена Зимней и Великой Отечественной войн, этот человек возглавлял КФССР. Потом арест, камера смертников, тюрьма, освобождение, реабилитация. Летом 1944 года, когда стал вопрос о высылке карелов, финнов и вепсов в Сибирь, Куприянов защитил эти народы. В послевоенное время, когда нужны были рабочие руки, он вышел на тов. Сталина с тем, чтобы к нам в Карелию приехали финны и ингерманландцы. СМИ: Бывшему политическому деятелю припомнили репрессии Сталинских времен https://ptzgovorit.ru/news/byvshemu-politicheskomu-deyatelyu-pripomnili-repressii-stalinskih-vremen 8 декабря. РФ-Польша. Вторая мировая. Коммеморация Итоги акции памяти, приуроченной ко Дню Неизвестного Солдата, подвели в польском Белостоке. Её организовали и провели члены Русского культурно-просветительского общества (РКПО). Об этом сообщается на странице общества в социальной сети «Фейсбук». Акция завершилась 6 декабря, в день Святого Благоверного князя Александра Невского. Активисты РКПО побывали на воинских кладбищах и отдали долг памяти советским солдатам, которые пожертвовали жизнями в борьбе со страшным врагом, освобождая Польшу от фашистов. Также цветы возложили на местах захоронений времён Первой мировой войны и на старых русских могилах православного кладбища в Белостоке. СМИ: В Польше почтили память русских и советских воинов https://russkiymir.ru/news/281236/ 9 декабря. Вторая мировая. Высказывание Забота и уважение героев не должны прекратиться с окончанием Года памяти и славы, уверен первый замруководителя администрации президента Сергей Кириенко. «Забота, уважение, чествование героев не должны закончиться с окончанием Года памяти и славы. Так же, как и не должны забыться задачи бережного сохранения и передачи подрастающему поколению памяти, истории о великом подвиге нашего народа», – отметил он, выступая на Всероссийском патриотическом форуме в Музее Победы. По словам Кириенко, за этот год историческая память стала личной историей для многих молодых людей и позволила почувствовать свою личную ответственность за ее сохранение. СМИ: Чествование героев не прекратится https://pobedarf.ru/2020/12/09/kirienko-zayavil-o-vazhnosti-peredachi-istoricheskoj-pamyati-detyam/ 10 декабря. Вторая мировая. Высказывание Сосредотачиваться в историческом просвещении только на теме Великой Отечественной войны – это проигрышная стратегия, считает и.о. заместителя генерального директора Государственного центрального музея современной истории России Никита Аникин. «Если мы говорим про историческое просвещение, без всяких сомнений Великая Отечественная война, как и Вторая мировая война в целом, останется еще длительное время таким базовым опорным пунктом. Но сосредотачиваться и концентрироваться в историческом образовании и просвещении только на этой теме в нашей тысячелетней истории – это проигрышная стратегия», - заявил он, выступая на Всероссийском патриотическом форуме в Музее Победы. СМИ: Историк предупредил о затухании памяти о войне https://pobedarf.ru/2020/12/10/istorik-obyasnil-snizhenie-interesa-molodezhi-k-teme-vojny/ 10 декабря. Сталинские репрессии. Коммеморация Вопрос о создании музея на Бутовском полигоне остается открытым, рассказал председатель Совета по развитию гражданского общества и правам человека (СПЧ) Валерий Фадеев. «О создании музея на Бутовском полигоне: вами дано поручение Москве и Московской области, поручение не выполнено. Не решен вопрос землей, полигон находится в Московской области», – пояснил Валерий Фадеев на заседании Совета, обращаясь к президенту. СМИ: Правозащитники напомнили о музее на месте казней https://pobedarf.ru/2020/12/10/pravozashhitniki-napomnili-o-muzee-na-meste-kaznej/ 11 декабря. Вторая мировая. Административные инструменты. Высказывание Президент РФ Владимир Путин допустил вероятность, что после создания в Следственном комитете подразделения, в чьи задачи будет входить борьба с фальсификацией истории, следователи будут интерпретировать исторические события по-своему, но отметил, что это решение продиктовано благими намерениями. В ходе заседания президентского Совета по правам человека в четверг к главе государства обратился один из его членов - Николай Сванидзе - указавший на принятое в сентябре решение создать в Следственном комитете структуру, которая должна бороться с фальсификацией истории. СМИ: Путин признал возможную опасность для исторической науки в создании в СК подразделения по борьбе с фальсификациями https://www.interfax-russia.ru/moscow/news/putin-priznal-vozmozhnuyu-opasnost-dlya-istoricheskoy-nauki-v-sozdanii-v-sk-podrazdeleniya-po-borbe-s-falsifikaciyami 12 декабря. РФ-ФРГ. Вторая мировая. Высказывание Министр иностранных дел России Сергей Лавров в ходе встречи с делегацией германской оппозиционной партии "Альтернатива для Германии" 8 декабря подчеркнул, что Москва осуждает любые усилия по умалению преступлений нацистов против человечности и героизации нацистских преступников. Об этом говорится в ответе официального представителя МИД РФ Марии Захаровой на вопрос СМИ, размещенном на сайте дипведомства. СМИ: Захарова: Лавров обсуждал с делегацией АдГ проблему оправдания преступлений нацизма https://tass.ru/politika/10241151 13 декабря. Сталинские репрессии. Коммеморация Историк и глава карельского отделения "Мемориала" Юрий Дмитриев стал одним из лауреатов германо-французской премии "За права человека и верховенство закона". Об этом неправительственная организация сообщает в понедельник, 14 декабря. Исключительная приверженность Дмитриева делу сохранения памяти о сталинском терроре заслуживает особого признания, "несмотря на массовые противоположные тенденции, в том числе в российской исторической политике", говорится в сообщении на сайте МИД ФРГ. В числе других лауреатов - юристы, правозащитники и активисты из Анголы, Афганистана, Бразилии, Египта, Китая, Ливана, Пакистана и иных стран. СМИ: Историку Дмитриеву присуждена германо-французская премия по правам человека https://www.dw.com/ru/istoriku-dmitrievu-prisuzhdena-germano-francuzskaja-premija-po-pravam-cheloveka/a-55931082 16 декабря. Вторая мировая. Коммеморация. Татарстан В Болгаре (Татарстан) открылась международная зимняя историческая школа для иностранных студентов «Вторая мировая война в историографии и в исторической памяти». Она пройдёт на площадке Болгарского музея-заповедника. С 15 по 19 декабря 50 иностранных студентов из 16 стран мира и более 1000 обучающихся со всей России в режиме онлайн обсудят тему сохранения исторической памяти о Второй мировой войне в современном мире и роли архивов в расширении её пространства. Также участники получат информацию о преступлениях нацистов на оккупированных территориях советских республик и партизанском движении, крупнейших восстаниях заключенных в лагерях смерти, нацистской оккупационной политике в документах. СМИ: Иностранные студенты пошли в историческую школу https://pobedarf.ru/2020/12/16/inostrannye-studenty-poshli-v-istoricheskuyu-shkolu/ 16 декабря. РФ-Литва. Вторая мировая. Войны памяти Президент Литвы Гитанас Науседа принял участие в конференции, посвященной осуждению пакта Молотова – Риббентропа. Об этом сообщила пресс-служба президентского дворца. В мероприятии также участвовали экс-председатель Верховного совета Литвы, "патриарх литовской демократии" Витаутас Ландсбергис, подписанты Акта о восстановлении независимости Литвы Зита Шличите, Эгидиюс Бичкаускас и Эмануэлис Зингерис. СМИ: Президент Литвы на фоне COVID-19 и высочайшей смертности вспомнил об СССР https://lt.sputniknews.ru/politics/20201216/13974107/Prezident-Litvy-na-fone-COVID-19-i-vysochayshey-smertnosti-vspomnil-ob-SSSR.html 17 декабря. Вторая мировая. Высказывание Большинство стран объективно оценивает итоги Второй мировой войны и понимает важность соблюдения принципов ООН, чтобы не повторялись ужасы войны. Об этом говорится в распространенном в четверг комментарии официального представителя МИД России Марии Захаровой в связи с принятием 75-й сессией Генеральной Ассамблеи ООН российского проекта резолюции о борьбе с героизацией нацизма. СМИ: Захарова: большинство стран объективны в своих оценках итогов Второй мировой войны https://tass.ru/politika/10281401 17 декабря. РФ-Прибалтика. Вторая мировая. Юридические инструменты Генеральная Ассамблея ООН приняла предложенную Россией резолюцию по борьбе с героизацией нацизма и неонацизма. Против выступили США и Украина. Во время пленарного заседания Генеральной Ассамблеи ООН была принята российская резолюция по борьбе с героизацией нацизма и неонацизма, сообщается в Twitter постпредства РФ при ООН. Отмечается, что поддержали резолюцию 130 стран, против выступили Украина и США, а воздержались представители 51 государства, в том числе Латвии, Литвы и Эстонии. В настоящее время нацистская идеология находит поддержку в ряде стран Восточной Европы, в том числе в балтийских республиках. Так, в Риге ежегодно 16 марта проходит шествие легионеров СС и их молодых сторонников. СМИ: Как Прибалтика отнеслась к резолюции ООН о борьбе с героизацией нацизма https://lv.baltnews.com/mir_novosti/20201217/1024446212/Kak-Pribaltika-otneslas-k-rezolyutsii-OON-o-borbe-s-geroizatsiey-natsizma.html 18 декабря. Вторая мировая. Коммеморация Международная зимняя историческая школа для иностранных студентов "Вторая мировая война в историографии и в исторической памяти" приняла около 1 тыс. участников в формате онлайн. Об этом сообщил в пятницу председатель Российского исторического общества (РИО), директор Службы внешней разведки РФ Сергей Нарышкин. По словам Нарышкина, в этом году в связи с 75-й годовщиной Великой Победы программа школы была посвящена Второй мировой войне. "Даже сегодня, спустя многие десятилетия, глобальные последствия этого конфликта по-прежнему оказывают огромное влияние на судьбы мира, формируют наши представления о должном и недопустимом в международной политике", - считает он. СМИ: Около 1 тыс. человек приняли участие в международной зимней исторической школе https://tass.ru/obschestvo/10295751 18 декабря. Вторая мировая. Высказывание Президент России Владимир Путин призвал партнеров по Содружеству Независимых Государств (СНГ) и дальше солидарно защищать историческую память о Великой Отечественной войне. Об этом сообщает ТАСС в пятницу, 18 декабря. «Убежден, необходимо и далее действовать солидарно, защищая память о подвиге наших народов, ценой огромных и невосполнимых жертв спасших мир от агрессии», — сказал он на заседании Совета глав государств СНГ в режиме видеоконференции. СМИ: Путин призвал страны СНГ защищать историческую память о войне https://lenta.ru/news/2020/12/18/protection/ 18 декабря. РФ-Украина. Сталинские репрессии. Войны памяти Центр правовой помощи в Киеве назначил адвокатов советскому вождю Иосифу Сталину и народному комиссару внутренних дел СССР Лаврентию Берии, которые стали фигурантами дела о депортации крымских татар. Об этом пишет РИА Новости. «Моим подзащитным является Иосиф Виссарионович Сталин. Я назначен на основании регионального центра бесплатной правовой помощи по городу Киев», - сообщил юрист Андрей Доманский. Он добавил, что по данному делу продолжается досудебное расследование. СМИ: На Украине назначили адвокатов Сталину и Берии https://aif.ru/politics/world/na_ukraine_naznachili_advokatov_stalinu_i_berii 18 декабря. Сталинские репрессии. Административные инструменты. Томск Центр памяти спецпереселенцев, который в конце лета начал работу в Верхнекетском районе Томской области, оказался на грани закрытия. Музей, в котором удалось собрать документы и личные вещи ссыльных, не может погасить задолженность за электроэнергию, сообщили порталу Vtomske авторы проекта. По словам автора идеи Центра Ирины Янченко, проблемы появились из-за действий местной администрации. Сначала власти не согласовали размещение музея в небольшом здании и его открыли в помещении бывшей сельской школы. А после чиновники потребовали заменить электрический котел, который, по словам Янченко, "намотал за октябрь и ноябрь почти 90 тысяч рублей". СМИ: В Томской области может закрыться Центр памяти раскулаченных спецпереселенцев https://www.sibreal.org/a/31007427.html 21 декабря. Гражданская война. Коммеморация. Высказывание После распада СССР наши власти и часть нашей интеллигенции совершили катастрофическую ошибку — в наше мемориальное пространство, пространство исторической правды были допущены чуждые нам явления и тенденции, заявил доктор исторических наук, профессор кафедры международных отношений и регионоведения Новосибирского государственного технического университета Дмитрий Карнаухов. СМИ: Наши восточноевропейские соседи навязывают нам комплекс вины — историк https://rossaprimavera.ru/news/63f8d4d8 22 декабря. РФ-Беларусь. Вторая мировая. Коммеморация. Административные инструменты Член Комитета Мособлдумы по вопросам образования, культуры и туризма Линара Самединова выступила спикером на «VIII Белорусско-Российском молодёжном форуме», который прошёл в Минске. Во второй день форума участники встретились с министром образования Беларуси Игорем Карпенко, министром науки и высшего образования России Валерием Фальковым и председателем Государственного комитета по науке и технологиям Беларуси Александром Шумилиным. На встрече Линара Самединова выступила с инициативой внедрения в высшей школе исторического курса о Великой Отечественной войне. Оба министра эту идею поддержали: будет создана рабочая группа для разработки проекта. СМИ: Министры образования России и Беларуси поддержали идею Мособлдумы о внедрении в высшей школе исторического курса о Великой Отечественной войне http://in-korolev.ru/novosti/obschestvo/ministry-obrazovaniya-rossii-i-belarusi-podderzhali-ideyu-mosobldumy-o-vnedrenii-v-vysshey-shkole-istoricheskogo-kursa-o-velikoy-otechestvennoy-voyne 25 декабря. Государственная символика. Юридические инструменты На портале РОИ («Российская общественная инициатива») опубликовано предложение о придании государственного статуса историческим флагам, использовавшимся ранее в нашей стране. Сейчас они нередко используются в коммерческой и политической рекламе, что, по мнению автора, не очень этично. Придание символам соответствующего статуса должно исключить такую возможность. Речь идет, в первую очередь, о государственном флаге СССР, а также о черно-желто-белом флаге Российской империи, который был символом страны в 1858-1896 годах. СМИ: В России предложили закрепить статус исторических государственных флагов и гербов https://mskgazeta.ru/obshchestvo/v-rossii-predlozhili-zakrepit-status-istoricheskih-gosudarstvennyh-flagov-i-gerbov-6660.html 29 декабря. Польское восстание 1863 г. Коммеморация Ученые опубликовали список мирных жителей, убитых повстанцами на территории современных Белоруссии, Литвы и Латвии в 1863 году. Научная работа по установлению и верификации жертв проведена впервые, и она будет продолжена, сообщил во вторник ТАСС директор фонда "Историческая память" Александр Дюков. СМИ: Ученые впервые опубликовали список жертв повстанческого террора 1863 года в Белоруссии https://nauka.tass.ru/nauka/10382161 30 декабря. РФ-Эстония. Вторая мировая. Войны памяти В Таллине в эфире ток-шоу лидер партии Eesti 200 Кристина Каллас высказала своеобразное рождественское, предновогоднее пожелание - не Деду Морозу, конечно, Санта Клаусу, ясен пень. Сообщив о страхе эстонцев перед… местными русскими, она подчеркнула: «Празднование 9 мая — это первое дело, которое надо поменять». «Мы празднуем 9 мая, как российский праздник. Политические праздники Российской Федерации, если русские их здесь справляют, то для эстонцев это сразу «пятая колонна», — цитирует политика портал rus.delfi.ee. СМИ: Рождественский реверанс перед Гитлером https://svpressa.ru/society/article/286121/ 30 декабря. Сталинские репрессии. Административные инструменты. Киров Гражданского активиста Вадима Ананьина оштрафовали на 5 тысяч рублей за проведение акции памяти жертв политических репрессий. Такое решение принял Октябрьский районный суд Кирова. Активисту было предъявлено обвинение по ст. 20.2 ч. 1 КоАП РФ (нарушение установленного порядка организации собрания, митинга, демонстрации). 29 октября 2020 года на Театральной площади Вадим Ананьин с единомышленниками провели акцию "Молитва памяти. Перед памятником Федору Шаляпину были установлены иконы и фотографии репрессированных в сталинские годы, прозвучали стихи Анны Ахматовой и православные молитвы. Во время чтения молитвы "Отче наш" к организатору акции Вадиму Ананьину подошли сотрудники полиции и потребовали прекратить "несанкционированное мероприятие", а от его участников - разойтись. СМИ: Гражданского активиста в Кирове Вадима Ананьина оштрафовали за проведение акции памяти жертв политических репрессий https://www.idelreal.org/a/31026540.html 2) АНАЛИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ 1 декабря. Борис Соколов. Управление прошлым для имперского будущего https://day.kyiv.ua/ru/article/den-planety/upravlenie-proshlym-dlya-imperskogo-budushchego 1 декабря. Le Figaro (Франция): бесконечная ссылка детей, рожденных в ГУЛАГе https://inosmi.ru/politic/20201201/248655264.html 3 декабря. Владимир Павленко. Россия и Китай совместно отстаивают нашу общую историческую память https://regnum.ru/news/polit/3131459.html 11 декабря. Шахмардан Амиров. Алексей Янковский-Дьяконов. Археология на службе геополитики https://globalaffairs.ru/articles/arheologiya-na-sluzhbe-geopolitiki/ 16 декабря. Do Rzeczy (Польша): история за решеткой https://inosmi.ru/politic/20201216/248756566.html 24 декабря. Александр Чекалин. Война за память о Войне http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/vojna_za_pamat_o_vojne_690.htm 27 декабря. Александра Павлова. Архив покажет, время накажет. Пять открытий России разбивают исторические мифы Балтии https://baltnews.ee/Russia_West/20201227/1019121506/Arkhiv-pokazhet-vremya--nakazhet-Pyat-otkrytiy-Rossii-razbivayut-istoricheskie-mify-Baltii.html