Результаты поиска

Эрик Онобль: «У меня есть какой-то долг перед постсоветскими людьми и особенно перед украинцами» Фото https://www.unige.ch/lettres/meslo/unites/russe/enseignants/aunoble   Аннотация : Автор рассказывает: 1) об особенностях образовательной системы Франции и Швейцарии, своей академической карьере и творческих планах; 2) об интересе к истории Украины, истории сельскохозяйственных коммун на северо-востоке Украины в раннесоветский период; 3) о проблемах украинской историографии, концепции «Украинской революции»; 4) об интеллектуальной атмосфере во французском обществе: от господства гошизма до либеральных реформ университета, укрепивших деполитизацию и превращающих университеты в корпорации; 5) об исторической политике во Франции; 6) о результатах парламентских выборов во Франции, левых и ультраправой угрозе.   Ключевые слова : Франция, образование и университеты во Франции, Украина, Украинская революция, коммуна, мемориальные законы, колониализм.   Автор : Эрик Онобль, доктор истории, преподаватель Женевского университета. Email: eric.aunoble@unige.ch  ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-9859-0648  Персональный сайт: www.kommuna.net Автор книг : «“Le communisme tout de suite!” Le mouvement de communes en Ukraine soviétique 1919–1920» (Париж, 2008); «La Révolution russe, une histoire française: Lectures et représentations depuis 1917» (Париж, 2016), «Революція 1917 року: французький погляд. 100 років тлумачень і репрезентацій» (Киев, 2016). Вместе с Корин Амашер и Андреем Портновым составитель книги «Russie, Ukraine, Pologne: Histoire partagée, mémoires divisées, codirigé» (Лозанна, 2021).   Abstract : The author tells regarding 1) the specific of the French and Swiss educational system, his academic career, and academic plans, 2) his interest in the history of Ukraine: the history of agricultural communes in the north-east of Ukraine during the early Soviet era, 3) the problems of Ukrainian historiography, and the concept of ‘Ukrainian Revolution’; 4) the intellectual atmosphere in French society: from the domination of Gauchism to the liberal reforms of the university, which intensified depoliticization and turned universities into corporations, 5) French historical politics, 6) the results of the parliamentary elections in France, the left and the far-right threat.   Keywords : France, education and universities in France, Ukraine, Ukrainian Revolution, commune, memorial laws, colonialism.   Corresponding author: Eric Aunoble, Doctor of History, Senior lecturer of University of Geneva. Email: eric.aunoble@unige.ch  ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-9859-0648  Personal website: www.kommuna.net   Беседовал Юрий Латыш, кандидат исторических наук, доцент, заместитель главного редактора «Исторической экспертизы».   The interview was conducted by Yurii Latysh, PhD (candidat istoricheskih nauk), Associate Professor, deputy editor-in-chief of The Historical Expertise.   «После краха ГКЧП… я сразу подумал, что откроется доступ к архивам»   Ю. Л.: Наш журнал специализируется на исследованиях памяти. В наших интервью мы проверяем гипотезу Яна Ассмана, согласно которой коммуникативная (семейная) память современных людей охватывает только три поколения (промежуток 80–100 лет). Насколько глубока ваша семейная память? Э. О.: Моя семейная память глубже. По материнской линии до 1830 года (благодаря тому, что мой дед, который был учителем, сохранил документы, в т. ч. и брачные договоры), а по отцовской линии до 1880 года (я исследовал прессу в интернете во время карантина).   Ю. Л.: В каком возрасте Вы решили стать историком? Почему сделали такой выбор? Какими историческими событиями, личностями, книгами Вы увлекались прежде, чем стать историком? Расскажите о времени своего обучения и основных этапах академической карьеры. Э. О.: В начальной школе история казалась мне скучным предметом: надо было учить наизусть маленькие резюме (до сих пор помню, что они печатались в учебнике на коричневом фоне) о подвигах Людовика XIV и т. п. А когда во второй половине 1970-х я перешел в среднюю школу, в ней уже царил дух «Анналов». Для меня это было открытие: можно было понимать действия наших далеких предков, ибо они, как и современники, руководствовались своими интересами. Помню, что Троянская война объяснялась конкуренцией между греками и троянцами за контроль над морем и проливами. Вот это было интересно! Забавно, что, став историком, я сегодня совсем не увлекаюсь такой структуральной историей, далекой от мотивов действий самих людей. Сам я не хочу писать такую историю, но считаю, что она очень ценна для учеников, ибо дает фундамент для исторического мышления. В самом начале 1980-х, я начал интересоваться политикой и марксизмом. Тогда было принято интересоваться историей ХIХ–ХХ веков, поскольку те события использовались в качестве аргументов в пользу той или иной политической линии. Такой утилитарный и даже телеологический подход, конечно, далек от методологии истории! Но многогранные описания и анализ событий в исторических трудах Энгельса, Маркса и Троцкого привили мне вкус к случайным явлениям, далеким от всякого механического структурализма. Я поступил на истфак без особого энтузиазма, благодаря своей самоуверенности. Мне это казалось легким путем к не самой трудной и неплохо оплачиваемой работе преподавателя истории в средней школе. Мне повезло, на экзамене на должность преподавателя мне случайно задали вопросы об истории Советского Союза! А до этого все было не так просто, так как с первого по третий курсы надо было изучить всякие «неинтересные» (для меня) исторические периоды: античную, средневековую и новую историю! Благодаря этому я понял, что история – это научный предмет со своей спецификой. И я начал сомневаться, подходит ли это для меня… Толчком к научным исследованиям стало написание дипломной работы на 4-м курсе. Я учился в университете города Брест, где находилась крупная военно-морская база. Из любопытства я обнаружил в военно-морском архиве фонд о роли моряков в колонизации западной Африки в 1870–1890 гг. Я не питал никаких симпатий к этим колонизаторам, но, листая их доклады и отчеты, увлекся рассказами о бюрократическом управлении колониями из Парижа, конкуренции военных с торговцами (которые защищали не «национальный», а собственный корыстный интерес), о полном непонимании африканцев в сочетании с глубочайшим презрением к «цветным». Все это было довольно далеко от общих теорий о колонизации как средстве накопления капитала. Наоборот, это было очень близко к моему пониманию марксизма: о том, что государство не является покорным слугой буржуазии (см.: Карл Маркс. «Классовая борьба во Франции» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта») и о классовой борьбе, когда правители стараются заставить людей из низов соблюдать правила, чтобы продуктивно работать по своим представлениям об эффективности. В общем, я заразился вирусом архивной страсти. Этот первый опыт исторического исследования (дипломная работа о колонизации) состоялся в 1990–1991 гг. После краха путча ГКЧП в августе 1991 года стало очевидно, что СССР рухнет. Я точно помню, когда получил известие об этом. Кроме мыслей о тревожных политических и геополитических последствиях, я сразу подумал, что откроется доступ к архивам и решил готовить диссертацию о революционном и раннем периодах советской истории.   «Для батраков и бедняков в 1919 году коммуны были… местом, где в твоих руках власть над собственной судьбой»   Ю. Л.: Ваша диссертация посвящена теме, которая была мало изучена в СССР и почти не известна в независимой Украине – сельскохозяйственным коммунам в Харьковской губернии в 1919–1920 гг. Что Вас привлекло в этой теме? Насколько масштабным было это коммунарское движение? Э. О.: С тех пор, как я стал читать романы и воспоминания о Русской революции, меня поразило наличие разных видов коммун (городских и деревенских, бытовых и производственных, коммунистических, анархистских, и даже религиозных…), которые возникали в 1917–1929 гг. Позже, именно в начале 1990-х, я заинтересовался молодым Марксом и его критикой «отчуждения» и «фетишизма». Это привело меня к чтению неортодоксальных марксистов, типа Анри Лефевра и Ги Дебора, которые ратовали за «деколонизацию» повседневной жизни и быта. Такие же дискуссии велись в Советском Союзе в 1920-е гг., о чем свидетельствует книга Троцкого «Вопросы быта». В 1989 году американский историк Ричард Стайтс опубликовал обширное описание попыток «изменить жизнь» после 1917 года. Параллельно я познакомился с Мишель Рио-Сарсе, которая работала тогда над книгой о «реальности утопии», доказывая на примере сенсимонистов 1840-х годов, что утопия – не несбыточная мечта, а опыт, сделавший людей действующими лицами истории. Благодаря этому у меня появилась идейная и историографическая рамка – связать революционный процесс с созданием зародышей сознательной коллективной жизни. А найти архивные следы этих коммун было не просто, ибо они скоро оказались «вне курса истории». Коммуны остались в памяти только как неуспешные эскизы сталинских колхозов. Но на Харьковщине до 1930-х годов сохранялись десятки таких коммун после их взрывного развития в самом разгаре Гражданской войны весной 1919 года. Тогда в одном Изюмском уезде местные батраки и бедняки устроили 33 коммуны! Чтобы «уловить» такой тонкий исторический феномен, когда действуют побежденные в «битве за историю», надо было прочитать и перечитать «Тезисы о философии истории» Вальтера Беньямина, на которые опиралась Мишель Рио-Сарсе. Для батраков и бедняков в 1919 году коммуны были как фабзавкомы, солдатские комитеты и советы для угнетенных в 1917 году. Это было место, где в твоих руках власть над собственной судьбой. Из-за ужасной реакции крестьян-собственников против ниспровержения основ социального порядка (так же реагировали на всех, кто не хотел знать «свое место» в патриархальном крестьянском обществе; эта же реакция питала жестокие еврейские погромы лета 1919 года) политика большевиков в пользу коммун стала очень осторожной и умеренной с 1920 вплоть до конца 1929 года. Все-таки некоторые существующие коммуны сохранялись во времена НЭПа как островки добровольного коммунизма и были символом социального радикализма «героического периода революции». Сталин сумел манипулировать чувствами этих людей во время «великого перелома», чтобы мобилизовать актив из низов партии. В итоге коллективизации, примерный устав сельскохозяйственной артели 1935 года уничтожил коммуны, так как заставил учредить наделы «в личном пользовании» там, где с 1919 года не существовало частной собственности, например в коммунах под Волчанском и под Ахтыркой.   Ю. Л.: В 2017 году Вы приезжали в Киев на презентацию украиноязычного перевода Вашей книги «Революция 1917 года: французский взгляд», и там мы впервые встретились. В качестве дискутанта был приглашен известный украинский историк профессор Станислав Кульчицкий. Но дискуссии как таковой не получилось. Кульчицкий убеждал собравшихся в незыблемости и священности права частной собственности. Вы говорили о том, что нельзя оценивать события 1917–1919 годов, опираясь на послезнание о 1932–1933 и 1937 годах. Я вспоминаю ту дискуссию, когда сегодня часто слышу от многих политиков, публицистов, да и историков, мол те, кто не захотел воевать против большевиков в 1919 году, умерли с голоду в 1933-м. В чем, на Ваш взгляд, заключаются слабые места украинской историографии революционных событий? Как Вы оцениваете концепцию «Украинской революции», которая выдвигает на первый план борьбу за независимость, превозносит идеи государственности, а о социальной революции умалчивает? Э. О.: Мне кажется, что украинская историография, посвященная событиям 1917–1921 годов, интересна массой ранее неизвестных фактов. Но, за исключением отдельных трудов типа «Рабочее движение и национальный вопрос» Марка Бойцуна [1] , концептуально она слаба, по тем же причинам, что и советская историография: она хочет доказать закономерность и необходимость существования данного государства с самого его рождения. Цель не научная, а литературная: надо написать «национальный нарратив». По-французски мы скорее говорим о «национальном романе». История нации должна привлекать читателя, пробуждать желание читать дальше. Это блестяще показал Эрнст Геллнер, когда написал о судьбе маленькой Руритании, которая освобождается от ига могучей Мегаломании. Каждый раз я читаю и вижу, как этот выдуманный рассказ вполне совпадает с официальной историей Украины (а также моей родной Бретани или любой другой «маленькой» нации Европы). Нарратив Украинской революции опирается на героический романтизм: идейные борцы за правое дело пали в бою против сильных мира сего, т. е. российских властей. У большевиков была та же риторика, а врагом была интервенция ставленников международного капитала. Если речь идет о героизме борьбы одного против всех, то анархисты, махновцы также могли представить свой путь. Кстати, Махно, по-моему, дал периоду самое удачное название, когда написал мемуары: «Русская революция на Украине». Если отвлечься от полемики «в/на Украине», которая появилась в украинской диаспоре много позже, «батько» употребил выражение самих участников тех событий. Я проверял у Грушевского: он вплоть до января 1918 года говорил о «Великой Русской революции», утверждая, что «только Русская революция освободила нас». Почему поворот случился только в январе 1918 года, если Временное правительство отвергло требования Центральной Рады о территориально-национальной автономии Украины уже в июле 1917 года? Потому что проблемой была не Россия как таковая, а большевизм, который тогда обозначил социальную революцию, против которой стоило заключить договор с центральными державами.   Для либералов «царь, Ленин, Сталин и Путин – это одно и то же»   Ю. Л.: В нынешнем году минуло 100 лет со дня смерти Владимира Ленина. И украинские, и российские политические элиты объединяет враждебное отношение к этой фигуре. В Украине с 2013 года в рамках якобы стихийного «ленинопада» и государственной политики декоммунизации уничтожено 2178 памятников Ленину. Президент России, наоборот, обвиняет Ленина в создании Украины и передаче ей так называемой «Новороссии». Нередко и в левой среде слышны призывы сбросить Ленина с корабля современности. Актуален ли Ленин сегодня? Почему Вы решили переиздать книгу Нины Гурфинкель о нем? Э. О.: Это издательство «Agone» решило переиздать труд Нины Гурфинкель и предложило мне написать послесловие [2] . Как ни странно, эта книга была первой, которую я прочитал о Ленине. Мне тогда было 15 лет. И она, на мой сегодняшний взгляд, остается очень хорошей, хотя была написана в 1959 году. В сжатом формате (страниц 200) много рассказывает не только о жизни Ленина, но и об истории Российской империи, о революции, о первых шагах советской власти… Хотя автор отнюдь не большевичка (она покинула СССР в 1925 году и в своей книге говорит о коммунистическом «тоталитаризме»), но она честно опирается на тексты Ленина, чтобы объяснить его действия, что придает ее биографии даже политическую ценность. У разных течений левых модно сбрасывать Ленина с корабля современности уже давно. Во Франции «антитоталитарные левые» достигли пика своей популярности благодаря этой риторике уже в 1970-е годы! В этом году наоборот анархисты и либералы опасались, что Ленин вернется как вдохновитель левых. Например, газета «Ле Монд» называла лево-зеленого Андреаса Мальма «Лениным экологии» за несколько месяцев до того, как французское МВД официально приобщило его книгу «Как саботировать нефтепровод» к обвинению против группы радикальных экоактивистов. По-моему, Мальм скорее всего приспособил марксизм ко вкусу мелкобуржуазных зеленых: он обвиняет капиталистов, но мало что говорит о классовой борьбе. В любом случае у него хорошая интуиция: перед климатическим коллапсом перспективен подход Ленина, сформулированный в брошюре «Грозящая катастрофа и как с ней бороться»: Спасением может быть только прямое действие масс помимо официальных институтов с целью свергнуть власть господствующего класса. И это касается не только экологической катастрофы, но и экономического хаоса, и милитаризации международного положения.   Ю. Л.: Еще одним предметом Ваших научных интересов является изучение интерпретаций революции 1917 года во Франции. Как современная французская историография оценивает такие явления, как Февраль и Октябрь 1917 года, падение монархии, распад империи, национальные движения нероссийских народов? Что о тех событиях помнит французское общество? Э. О.: Как и многие молодые интеллектуалы в 1960-е годы, историк Бенжамин Стора стал тогда левым, троцкистом. Позже, он сказал, что он принадлежал к «последнему поколению Октября». Именно в 1968 году революция 1917 года была предметом спора между антикоммунистами и «красными», и среди последних – между ФКПшниками, маоистами, троцкистами, анархистами... А с отливом волны 1968 года Русская революция потеряла статус политического аргумента. Вместо этого возобладала «тоталитарная парадигма». С 1980-х годов в школе учили, что в 1930-е годы царили тоталитаризмы в Италии, в СССР и в Германии, режимы которых имели общие черты. Изучение тех режимов ведется без ссылки на революцию 1917 года или на экономический крах 1929 года. На фоне постколониальной теории и российско-украинской войны, появился какой-то обновленный интерес к России и к ее имперской истории. Для культурных либералов, 1917 год является деколониальным моментом, а царь, Ленин, Сталин и Путин – это одно и то же.   «… условия умственного труда ухудшились и гонка за грантами стала гарантом идеологического порядка»   Ю. Л.: После Второй мировой войны Франция знала эпоху интеллектуального гошизма – доминирования левых ученых-активистов типа Сартра и Фуко как в университетах, так и в публичном пространстве. Почему эта эпоха окончилась и каковы сегодня настроения французских академических кругов? Почему левые взгляды больше не являются «опиумом интеллектуалов»? Э. О.: Как я сказал выше, в середине 1970-х началась реакция по отношению к идеям мая 1968 года. Частично из-за узкости интеллектуальной дискуссии среди левых и ультралевых и благодаря «измене» некоторых левых под эгидой либералов возобновилась критика сталинистских режимов. Главным проповедником Солженицына во Франции был Клод Лефор, бывший член группы «Социализм или варварство». Франсуа Фюре, автор книги «Прошлое одной иллюзии» о коммунизме [3] , который предлагал новый анализ Французской революции 1789 года без классовой борьбы уже в 1960-е, в 1950-е был политруком секции историков ФКП. В 1980-е годы, при Миттеране, левое и особенно рабочее движение резко отступало на фоне сокращения рабочих мест на крупных заводах, массовой безработицы, и разочарования трудящихся в правой политике, которую проводили социалисты и коммунисты. Левая интеллигенция потеряла социальную базу среди «народа». Их организационная база в лице левых партий и профсоюзов ослабла. Ангажированные интеллигенты или стали чиновниками благодаря левым друзьям в правительстве, или оказались в изоляции. Росла деполитизация. Либеральные реформы университета позже укрепили деполитизацию: условия для людей интеллектуального труда ухудшились и гонка за грантами стала гарантией идеологического порядка. Я не хочу сказать, что левый не получит грант из-за того, что он левый. Просто он не сможет защищать нелегальные действия активистов или борьбу заключенных, как делали в свое время Сартр или Фуко, потому что это моветон и это отвлекает от обязанностей университетской работы. Поэтому сейчас в университете интеллектуальные левые развиваются по американскому шаблону: звучат самые радикальные лозунги по поводу гендера, расы, культурного империализма без всякой заботы о том, как превратить слова в действия в реальном мире малооплачиваемых трудящихся.   Ю. Л.: Где, на Ваш взгляд, место историка в современном мире? Должен ли он сам быть политиком и активистом, как гошисты или советские и центральноевропейские диссиденты, консультантом властей и политиков, критическим инакомыслящим типа Юргена Хабермаса, или же его царство не от мира сего, как словами Иисуса определил место интеллектуалов в обществе Жюльен Бенда? Э. О.: Это непростой вопрос. Субъективно я могу сказать, что интеллигент должен бороться против капитализма, а другой коллега может считать, что его долг защищать либеральную демократию или бессмертную родину... Здесь каждый решает за себя. Иначе, это уже несвобода. Объективно, у историка как такового, у интеллигента вообще, не может быть долга вне сферы его экспертизы. Какие существуют обязанности в этой сфере? Во-первых, соблюдать правила профессиональной честности (не искажать данные источников). Во-вторых, иметь доброжелательные отношения с потомками изучаемых лиц, а также с читателями. Имею в виду, что надо, уважая людей в прошлом, понимать и объяснять их мотивы, а не использовать их судьбу как сырье. И читателю надо дать свободу согласиться или не согласиться с выводами историка, поскольку архивный материал все равно изложен. Когда историк занимается отечественной историей, это проще, ибо отношение с потомками исследуемых лиц и с читателями – это одно и то же. А в том, что касается меня, есть какой-то долг перед постсоветскими людьми и особенно перед украинцами. Поэтому я радовался переводу части моей диссертации о коммунах в книге «Революция 1917 года: французский взгляд» (Киев: Ника-Центр, 2016). Это, по-моему, общий долг историков. В том, что касается самого себя как историка революционных марксистских убеждений, я считаю, что у меня есть специфические обязанности с политическим оттенком. С одной стороны, я не отказываюсь от популяризации исторического знания о революционных движениях. Пишу предисловия на «полезные» книги (биография Ленина Нины Гурфинкель, «История советов в России» Оскара Анвейлера, исследование Симона Пирани о московских рабочих в начале 1920-х годов) [4] . С начала войны публикую популярные статьи в прессе об Украине, чтобы «деконструировать» националистические дискурсы (в «Ле Монд Дипломатик» и в «Ле Монд») [5] . Но я не хочу появляться в СМИ любой ценой, ибо это умственно опасно. После того, как я несколько раз принимал участие в швейцарских радио- и телепередачах весной 2022 года, мне стали звонить каждый раз, когда была пресс-конференция Зеленского или Путина. Я отказывался, так как это вне моей научной специализации. (Хотя убежден, что мое левое мнение представляет не меньший интерес, чем экспертиза многочисленных либеральных политологов или социологов!) С другой стороны, я не хочу написать «золотую легенду» о революционерах «без страха и упрека». История должна не успокаивать, а провоцировать ум. Нет смысла доказывать, что представители того или иного политического течения были всегда правы. Интереснее показать, с какими проблемами они сталкивались и как они находили решения, не всегда успешные. Например, самоуправляемые коммуны не были идеалом большевиков-марксистов, но весной 1919 года в Украине они создали намного больше сельскохозяйственных коммун, чем махновцы, которые не хотели оттолкнуть крестьян-собственников – их союзников в борьбе против централизованного государства. Эти коммуны оказались революционным фактором внутри сельской общины более мощным, чем комбеды. Поэтому надо было быстро избавиться от лозунга «За коммуну!», который питал контр-лозунг «Долой коммуну!» у так называемых «бандитов» в деревне. А отказаться от коммуны, значило отставить в сторону коммунизм как цель, что было проблемой для коммунистов. Это понял Сталин, когда мобилизовал активистов извне работать в деревне на коллективизацию в форме колхозов, которые во всем отличались от коммун. Столько парадоксов, далеких от всякого «Краткого курса»!   Ю. Л.: В «Медленной смерти университета» Терри Иглтон указал на опасную тенденцию превращения университета в корпорацию, управляемую по правилам менеджеризма с целью извлечения прибыли. Появилось даже понятие «макдональдизация» университета. Сталкиваетесь ли вы с подобными тенденциями? Остаются ли университеты Швейцарии и Франции центрами интеллектуальной жизни и гуманитарной критики? Э. О.: Да, университеты превращаются в корпорацию, управляемую по правилам менеджеризма. Но во Франции и Швейцарии нельзя сказать, что это делается с целью извлечения прибыли, так как университеты государственные, и плата за обучение не так высока, как в США. Менеджеризм растет, но неясно, с какой целью... В этом заключается «прелесть» концепции New Public Management. Но разница между Францией и Швейцарией все-таки огромная. Швейцария очень богата и в результате все более-менее идет на лад. А во Франции наблюдается быстрый спад и расширяется разрыв между избранными престижными вузами для будущей элиты и массой университетов-фабрик для производства сотрудников сферы обслуживания.   Ю. Л.: В Украине, да и в России тоже, главным инструментом контроля над преподавателями являются срочные контракты. Во время войны многие украинские университеты заключают контракты сроком на один год, добиваясь таким образом лояльности и согласия выполнять любой объем работы. Часто человек работает на 0,75 или 0,5 ставки, а выполняет нагрузку на полную ставку и даже больше. Существуют ли такие формы эксплуатации в университетах Швейцарии и Франции? Как функционируют университетские профсоюзы? Э. О.: В Швейцарии 90% преподавателей в университете работают по срочным контрактам, в том числе и я. У меня контракт на треть ставки. Но я не жалуюсь. Живу во Франции, где зарплаты в три раза ниже. Следовательно, получаю нормальную французскую зарплату, преподавая один день в неделю, мне страшно повезло. Но с такой зарплатой, человек просто не может жить в самой Швейцарии. Мне также повезло с контрактом на три года с регулярным почти автоматическим обновлением. Во имя борьбы против нестабильности, недавно выгнали коллегу с другой кафедры после 6 лет работы, и с любопытным аргументом: нельзя давать Вам иллюзию постоянной должности! А во Франции все намного хуже. 60% преподавателей работают в режиме «вакаций», т. е. они получают оплату за лекции, чуть ли не как приват-доценты ХІХ века. Последние два года я таким образом читал лекции о советской истории в Сорбонне. Было здорово, так как это было в рамках престижной кафедры с отличными студентами. А зарплата! Она выплачивалась только после конца семестра, и она мизерная. За 26 часов лекций я получил в итоге чуть более 1000 евро, что меньше месячной минимальной зарплаты во Франции. По часовому тарифу во французских университетах лекции оплачиваются в 11 раз ниже, чем в швейцарских... А что могут сделать профсоюзы? Я знаю обе стороны проблемы, так как я работаю в университете без tenure и состою в местном отделении ВКТ (Всеобщая конфедерация труда) в Париже. Как организовать людей, которые физически находятся в университете лишь несколько часов в течение 26 недель в году? Последние годы единственными мобилизациями трудящихся в университете были забастовки уборщиц.   «Макрон старался использовать юбилей высадки в Нормандии для предвыборной кампании»   Ю. Л.: Франция одной из первых начала регулировать прошлое с помощью законодательства. Я имею в виду закон Гайсо 1990 года, названный по фамилии депутата-коммуниста. Парадокс заключается в том, что когда этот опыт распространился на страны Центральной и Восточной Европы, то главными жертвами мемориальных законов стали именно коммунисты. Как французская академия прошла путь от закона Гайсо до воззвания из Блуа? Как обстоит ситуация с вмешательством властей в исторические исследования? Э. О.: Насколько мне известно, со стороны историков не было возражений против закона Гайсо. Кто стал бы защищать право на ложь об уничтожении евреев нацистами? Нельзя забывать, что тогда шло наступление отрицателей Холокоста. Один из них получил в 1990–1991 годы степень магистра на исторической кафедре университета в Лионе, где были профессора крайне правого толка, которые продвигали своих единомышленников. Поэтому, даже те, кто опасался мемориального закона (включая меня, тогда молодого студента), не выступили против. А в 2005 году президент Саркози придумал мемориальный закон о положительных аспектах колонизации и затем он решил создать Дом отечественной истории, чтобы предписывать официальный дискурс о судьбе Франции. Тогда историки мобилизовались против этих инициатив. Возникли два направления протеста – две организации против проекта закона: 1) Liberté pour l’Histoire (Свобода истории), куда входили престижные либеральные профессора типа Пьера Нора, которые защищали корпоративные прерогативы историка; 2) Comité de vigilance sur les usages publics de l’histoire (Комитет наблюдения за публичным использованием истории), в котором я состою, возник по инициативе более левых историков, таких как Жерар Нуарель и Мишель Рио-Сарсе. Комитет утверждает, что история – не частное профессиональное дело историков и ратует за роль истории в социальной критике. Саркози отступил, но все равно очевидно, что недостаточно избавиться от «плохого» мемориального закона и, что «хороший» мемориальный закон Гайсо не помешал росту ультраправых.   Ю. Л.: Накануне выборов в Европарламент и 80-летия высадки союзников в Нормандии член Комитета наблюдения за публичным использованием истории Оливье Ле Трокер обвинил Президента Эмманюэля Макрона в злоупотреблении историей – в использовании мест памяти, связанных с Сопротивлением и освобождением Франции от немецкой оккупации, в политических целях. Как Макрон и другие французские политики использовали юбилей высадки в Нормандии и другие исторические события в избирательных кампаниях? Э. О.: Макрон, действительно, старался использовать юбилей высадки в Нормандии для предвыборной кампании в Европарламент, но безо всякого успеха, как мы видели! Это, кстати, не первый раз, когда он терпит неудачу с «исторической политикой». Он старался уладить взаимоотношения с бывшими африканскими колониями путем признания того или иного злодеяния колониализма, но это не остановило резкий спад политического и военного влияния Франции в Африке. В 2018 году Макрон хотел отметить столетнюю годовщину окончания Первой мировой войны «мемориальной прогулкой» на северо-востоке страны. В итоге начался бунт «желтых жилетов». Вот такие успехи! К сожалению, это не значит, что политическое использование истории, как таковое не является успешным. Правые и ультраправые умеют опираться на исторические мифы о величии Франции. В Вандее уже лет 40 существует очень успешный реакционный Диснейленд, где преподносят историю региона в католическо-монархистском духе, включая инсинуации о «геноциде» населения республиканскими войсками в 1793–1794 годах. Но техно-либеральный националистический дискурс Макрона не так хорошо работает. Как у нас говорят, нельзя плевать против ветра...   Ю. Л.: Какое место в политике памяти Франции занимают Виши, дивизия СС «Шарлемань»? Говорят ли об ответственности французов за Холокост? Как к этим вопросам относятся левые и ультраправые? Э. О.: Кризис французского видения Второй мировой войны имел место в 1970–1990-е годы. Дискурс о том, как весь французский народ сопротивлялся от низов до элиты, кроме шайки коллаборационистов, рухнул окончательно, когда судили Мориса Папона в 1998 году за его роль организатора депортации в лагеря смерти евреев города Бордо. Он там работал номером два в префектуре в 1942–1944 годы. В 1995 году президент Ширак признал ответственность Франции за депортацию евреев. А карьера Папона интересна, ибо показывает, что значит быть «верным слугой государства». Так как во время войны он также был связан с Сопротивлением (как и Франсуа Миттеран, он был «вишистом-сопротивленцем»), то остался высокопоставленным функционером после 1945 года и даже стал аппаратчиком парти Де Голля. В 1960-х гг. на должности префекта полиции Парижа во время Алжирской войны он отличился кровавыми репрессиями против алжирцев-иммигрантов (не менее 200 жертв в октябре 1961 года) и против французских левых (в феврале 1962 года на демонстрации погибло девять членов прокоммунистического профобъединения Национальная конфедерация труда). Сейчас, кроме редких неонацистов, никто сегодня не защищает дивизию СС «Шарлемань». Только Эрик Земмур, который конкурирует с Марин Ле Пен на ультраправом фланге, утверждает, что Виши защищал Францию, в том числе и французских евреев. Максимум успеха он получил в 2022 году, набрав 7% голосов по сравнению с 23% Марин Ле Пен. И наоборот представительница «Национального объединения» приняла участие в церемонии перезахоронения праха коммуниста – участника Сопротивления Мисака Манушяна в Пантеоне!   Ю. Л.: Почему Макрон принял решение перезахоронить коммуниста в Пантеоне сейчас, когда на официальном уровне пытаются разделить ответственность за развязывание мировой войны между нацистами и коммунистами? В чем заслуги Манушяна перед Францией? Манушян был членом коммунистической организации «Иммигрантская рабочая сила», которая собирала «языковые группы» коминтеровнцев во Франции уже до войны. Она состоялась из активистов иностранного происхождения, не имевших французского паспорта. Они, естественно, были на прицеле оккупантов и вишистов, что толкало к активному сопротивлению. Они стали отличным пушечным мясом для политики индивидуального террора ФКП по приказу Сталина и также предметом пропаганды для Виши. Когда арестовали группу, издали красный плакат под названием «армия преступности/криминала», где печатались еврейские, польские, венгерские и армянские фамилии под фотографиями небритых и темнокожих арестантов. ФКП стала гордиться этими нефранцузскими мучениками лишь через лет 10, и официозный поэт партии Арагон тогда написал поэму «Красный плакат». Таким образом, эти бойцы интернационалисты стали символом национального сопротивления. В 2024 году Макрон решил имитировать Саркози, который в 2007 году захотел заставить читать в школах последнее письмо молодого коммуниста Ги Моке перед расстрелом в 1941-м. Это была политическая игра. После проекта закона о положительных аспектах колонизации 2005 года, Саркози хотел показать, что он также ценит левых в истории, поскольку они патриоты. Можно сказать то же и о Макроне. Наверно было и желание «поощрить» ФКП, которая тогда выступала против блока с Меланшоном. От этих игр политиканов дурно пахнет!   «Единственный политический победитель выборов – “Национальное объединение”»   Ю. Л. Давайте поговорим о парламентских выборах во Франции. Как Вы расцениваете их результаты? Сможет ли Новый Народный фронт сохранить единство и воспользоваться результатами своей победы? Или настоящим победителем является президент Макрон? Э. О.: Единственный политический победитель выборов – «Национальное объединение» с 32% процентами голосов в первом туре. То, что произошло дальше, – это политические игры между партиями и между институтами государства. А суть проблемы – кризис конституции 1958 года, которую Де Голль придумал, чтобы избежать политической нестабильности. Можно даже утверждать, что это кризис самой буржуазной демократии, модель которой частично сформировалась во Франции в болезненных процессах ХІХ века. Принцип был прост. Демократия эффективнее чем диктатура для буржуазии, так как позволяет выражать разные идеи, что помогает господствующим классам выбирать рациональные решения. Демократия также дешевле, чем диктатура для буржуазии. Каждый раз, когда народ недоволен, не нужно кроваво подавлять протесты. Лучше пусть они голосуют за красных против синих, а через несколько лет за синих против красных. Это очень хорошо сработало. После Парижской Коммуны общественно-политические кризисы не переливались через край официальных политических институтов, ни в 1933–1939, ни в 1944–1948, ни в 1968 году. Но вот уже несколько лет что-то идет не так. С 1980-х годов стало очевидно, что политиканы любого толка ведут одну и ту же политику в пользу богатых. Рабочее движение не представляет собой угрозы для капитализма, и «радикальные левые» не столь радикальны: они были у власти в 1981–1986, 1997–2002 и 2012–2017 гг. Никто по-настоящему не верит, что выборы смогут вызвать перемены. Макрон победил в 2017 году потому, что он появился ниоткуда. Но нельзя быть новым человеком долго! Вспыхнули бунты «пригородных гопников», «желтых жилетов», экоактивистов... Уровень репрессий против демонстрантов постоянно повышается с 2015–2016 гг. Эта общая атмосфера разочарования и беспомощности питает рост рейтинга «Национального объединения». Новый Народный фронт – это новое название старого объединения. Уже не тайна, что оно возможно только на платформе правоцентристской антисоциальной политики, как в 1981–1986, 1997–2002 и 2012–2017 годах. Лишь тонкий слой левых профсоюзных и политических активистов хочет верить, что все будет по-другому, потому что им трудно жить без надежды. Как я уже сказал, большинство простых людей уже давно не верит, что выборы смогут привести к переменам. Есть интересный, но ужасающий момент: когда Барделла от «Национального объединения» стал вбрасывать некоторые «социальные» обещания ради договора с некоторыми правыми политиканами, это не вызвало волнений со стороны избирателей из трудящихся.   «Сразу после первой крови война начинает питать саму себя, и исторический националистический дискурс механически укрепляется»   Ю. Л.: Вы одним из первых написали (во всяком случае, у Вас я впервые прочитал эту мысль), что российско-украинская война – это результат столкновения исторических нарративов, неоимпериалистического с националистическим. Недавно украинский историк Ярослав Грицак написал, что российско-украинское противостояние – это, в первую очередь, война за историю. При этом Россия борется за возвращение прошлого, а Украина, не имеющая своего «золотого века» в прошлом, ориентирована в будущее. Согласны ли Вы с его мнением? Является ли разное понимание истории настоящей причиной нынешней войны или только поводом? Э. О.: По-моему, ссылка на историю – не причина войны, я был и остаюсь материалистом, и это даже не повод, а точнее – оправдание. Имею в виду, что за исключением редких циников большинство правителей на обе стороны фронта действительно верят, что война воистину единственный способ защиты и даже выживания их родины. И они в чем-то правы: интересы родины – это их интересы, ибо они решают, что с родиной делать, она им принадлежит в прямом смысле. Это их отличает от миллионов сограждан, которые раньше должны были жить и работать на олигархов, а сейчас должны умирать за родину богачей. А как создается иллюзия национального единства? К сожалению, я это понял благодаря знакомству с Украиной с 1992 года. Школьное образование после независимости, хотя оно слабое и механическое, дало украинцам общие ориентиры (казацкое наследство, вековое угнетение Россией, Голодомор, антикоммунизм...). Но это оставалось пассивным фактором вплоть до 2014 года. Тогда, несмотря на глубокие политические разногласия, все-таки не существовало вражды между «русскими» и «украинцами», даже в Крыму и в Донбассе. Я понял, что вражда не нужна, чтобы начать войну. Для этого достаточно группировок «волонтеров» и «ополченцев». Сразу после первой крови война начинает питать саму себя, и исторический националистический дискурс механически укрепляется. Но все равно уровень вражды в обществе оставался низким. Энтузиазм сепаратистов быстро исчез в «ДНР»–«ЛНР», а ультраправые остались маргинальными на выборах в Украине. Полномасштабная война с 2022 года – это уже другое дело, так как теперь больше не приходится говорить об оттенке гражданской войны. Это война против чужого, против врага, которая сплотила народ. И меня поразил другой аспект: мощность волны волонтерства, военного и гражданского. Каждый хотел помогать другим, и даже чиновники стали работать эффективно и честно (я это заметил с удивлением на таможне, когда сопровождал гумконвой французских профсоюзов в июне 2022 года). Это опирается на альтруистический бескорыстный импульс и дает чувство, что классовые барьеры исчезли, что по-настоящему существует национальная солидарность. В свою очередь, это дает мощный повод верить в славное общее прошлое.   Ю. Л.: Во время Вашего приезда в Киев Вы дали интервью историку Максиму Казакову для едва ли не единственного левого издания Украины «Спільне». Вашими последними словами были: «Будьте осторожны. Здесь быть левым историком – это не то же, что быть левым историком в Женеве или Париже» [6] . С началом войны Максим Казаков пошел в армию, и в прошлом году он умер. Почему быть левым историком и вообще левым в странах Центральной и Восточной Европы опасно? Э. О.: Быть левым историком и вообще левым в странах Центральной и Восточной Европы опасно, потому что левые малочисленны и, в итоге, уязвимы, особенно когда на другой стороне отряды националистов. Помню, как в 2015 году я встретил ряд знакомых левых интеллектуалов, и все они были избиты ультраправыми за последнее время. Это наверно не был фашизм, как масштабное социальное явление, а все равно опасно и больно. Второй аспект опасности для левых – моральный. Социально и политически изолированные люди оказываются волей-неволей на грани маргинальности, что порождает всякие нездоровые уклоны и девиации поведения, от паранойи до сплошного оппортунизма. Это и у нас существует в узких кругах радикалов. А течение, против которого мы плывем, на Западе не такое мощное, как у вас. Но то, что я тогда сказал, не применимо к войне. На фронте или под обстрелом, всем одинаково опасно независимо от специальности или убеждений. У меня в июне погиб в бою близкий человек, почти член семьи. Он был чернорабочим без определенного политического направления. Просто его забрали и отправили на фронт после месяца обучения. У интеллигентов чаще есть бронь, чем у рабочих. Классовое неравенство и на войне существует, и не только в России, когда в основном воюют выходцы из бедных и нерусских краев.   Ю. Л.: Над чем Вы сейчас работаете и каковы творческие планы на будущее? Э. О.: Я как раз работаю над совместным научным проектом о гражданской войне 1917–1922 годов в Украине. Если проект будет одобрен университетом, мне хочется исследовать создание КП(б)У и траектории ее активистов. Как они перешли от революционной деятельности 1917 года к подпольной, административной, военной деятельности в течение бурных послереволюционных лет? Какими были последствия этого опыта для них, для их сознания, для их мировоззрения, для их взаимоотношений с окружающей средой и т. п. Это осветит диалектический процесс между эмансипацией и подчинением, особенно с точки зрения активистов бедного происхождения. Целью является понимание противоречивой роли субъективного фактора в переустройстве общества, того самого субъективного фактора, который сегодня отсутствует. [1]  Бойцун М. Робітничий рух і національне питання в Україні: 1880—1918 / Пер. з англ. Максима Казакова та Лесі Бідочко. Київ: Rosa-Luxemburg-Stiftung в Україні; ФОП Маслаков, 2020. [2] Aunoble É. Postface. Les vies posthumes de Lénine // Gourfinkel N. Lénine. Marseille: Agone, 2024. Р. 175–203. [3]  Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М.: «Ad Marginem», 1998. [4]  Anweiler O. Les soviets en Russie, 1905-1921. Marseille: Agone, 2019; Pirani S. La Révolution bat en retraite, La nouvelle aristocratie communiste et les ouvriers (Russie 1920–24). Paris: Les Nuits Rouges, 2020. [5]  Aunoble É. Choc de mémoires et conflit de récits // Le Monde Diplomatique, avril 2022; Aunoble É. Biographies de Nestor Makhno, Symon Petlioura et Stepan Bandera // Hors-série Le Monde, Juillet 2022; Aunoble É. De Lviv à Kiev, aux sources du patriotisme // Le Monde Diplomatique, janvier 2023. [6] Историк Эрик Онобль: «Нельзя понимать советское государство, не понимая, какой была революция». Предисловие Максима Казакова // Спільне. 18 мая 2017. https://commons.com.ua/uk/istorik-onobl/ "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вадим Дамье: «Чтобы сделать идею социалистической альтернативы популярной, требуется, в первую очередь, довести до массового общественного сознания, что “реалсоц” не имел к социализму ни малейшего отношения» Аннотация : Для № 4 «Исторической экспертизы» за 2024 год, который будет посвящен теме «Кризис левых в эпоху неолиберализма и войны», мы попросили известных ученых и общественных деятелей ответить на ряд вопросов. Сегодня представляем Вашему вниманию ответы доктора исторических наук Вадима Дамье.   Автор : Дамье Вадим Валерьевич, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН. E-mail: vaddam653@gmail.com  ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-2073-2850     Corresponding author : Vadim Damier, Dr. hist. habil, Russian Academy of Sciences. E-mail: vaddam653@gmail.com  ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-2073-2850     «Я предпочитаю вести речь не о демократии, а о всеобщем самоуправлении»   И. Э.: В последние годы принято говорить, что левые силы пребывают в кризисе. Аксель Хоннет отметил парадоксальное явление – кризис левых наблюдается на фоне разочарования в капитализме. Согласны ли вы с этим утверждением? Каковы причины этого кризиса? В. Д.: Безусловно, левые сегодня находятся в глубоком кризисе – пожалуй, самом глубоком за всю свою историю. Причин этого, как представляется, достаточно много, причем виноваты в этом, в первую очередь, сами левые. Не берусь сейчас говорить обо всех факторах; назову лишь некоторые из них. Основные – это утрата левыми своей традиционной роли в качестве альтернативы господствующему социальному устройству и своей традиционной социальной базы. Оба эти фактора имеют как внутренние, так и внешние «стороны». Прежде всего, легко обнаружить, что притязание левых на роль альтернативы размывалось на протяжении не одного десятилетия уже в ХХ веке. Ориентация социал-демократии на мирное и умеренное реформирование капитализма и государства и партийных «коммунистов» – на создание общества, заимствовавшего многие из сущностных черт капиталистической модели, уже ставили подобные притязания под сомнения. Левый мейнстрим все больше представал как курс «смягчения» капитализма в Первом мире или путь форсированной деспотической капиталистической модернизации во Втором и Третьем мире – но уже не как решительное преодоление старой системы и разрыв с ней. В этом смысле, принятие большинством левых рыночных экономических принципов и их переход к практической политике неолиберализма с конца ХХ века стали лишь логическим завершением долгого поступательного процесса их «поправения» и примирения с существующей Системой. Переход капитализма в фордистско-тейлористскую фазу, возникновение «массового общества» и утверждение модели капиталистического «социального государства» после Второй мировой войны способствовали размыванию рабочей культуры, которая прежде воспринимала себя как настоящую альтернативную цивилизацию, и одновременно – размыванию классового самосознания наемных работников, которые всегда были социальной опорой левых. С постепенным исчезновением радикального рабочего движения резко упало влияние анархо-синдикализма и других форм анархистского движения. Социал-демократические и «коммунистические» левые развитых стран, став ведущими проводниками модели «социального государства», перешли от роли «альтернативы Системе» к роли «альтернативы в рамках Системы», что еще позволило им удерживать влияние вплоть до неолиберального поворота капитализма. Этот поворот произошел и на Западе, и на Востоке: демонтаж «социального государства» в Первом мире не случайно происходил одновременно с ликвидацией государственно-капиталистических моделей «реалсоца», исчерпавшего свой модернизаторский потенциал. Перейдя на позиции признания «безальтернативности рынка» и приняв неолиберальную парадигму, левый мейнстрим, по существу, перестал отличаться от либерализма в том, что касается социально-экономической проблематики. Он отказался уже и от роли «альтернативы в рамках Системы». Находясь у власти, левые партии проводили теперь ту же политику «экономии» и урезания социальных расходов, которая тяжело била по людям труда и «социально слабым» слоям. Вместо этого они сделали упор на «политику идентичности» и «культурные войны», создавая у трудящихся ощущение, что левые попросту бросили их на произвол судьбы. В этой ситуации трудящиеся все больше отворачиваются от левых, не ожидая от них улучшения своего социального положения. Вместо этого люди нередко обращаются к правым популистам или ультраправым – даже если это своего рода «протестная поддержка». Ведь те хотя бы на словах критикуют забвение нужд человека труда.   И. Э.:   Считается, что «реальный социализм» ХХ века привел к дискредитации левого движения. После «Архипелага ГУЛАГа» многие убеждены, что реализация любого проекта, стремящегося к созданию общества, основанного на принципах социальной справедливости, неизбежно приведет к новому ГУЛАГу. Как левые должны относиться к трагическому опыту СССР? Как убедить людей, что разговор о социализме – это разговор о будущем, а не об истории Советского Союза? Ведь сегодня многие не разделяют неолиберальную рыночную экономику и демократию так же, как коренные американцы считали коня и конкистадора одним существом, а потому видят в социализме угрозу демократии. Возможен ли социализм, основанный на демократических принципах? В. Д.: Прежде всего, хочу обратить внимание на один характерный момент: как приверженцы капитализма, так и сталинисты сходятся в том, что в СССР и других государственно-капиталистических странах «реалсоца» действительно существовал социализм / коммунизм, хотя в действительности это устройство коренным образом противоречило основополагающим принципам социалистической / коммунистической модели и в сфере экономики, и в сфере распределения, и в том, что касается социально-политического устройства. Чтобы сделать идею социалистической альтернативы популярной, требуется, в первую очередь, довести до массового общественного сознания, что «реалсоц» не имел к социализму ни малейшего отношения, но был всего лишь одной из форм (или искаженной копией) «нормального» капитализма. Необходимо, чтобы люди поняли, что действительный социализм – это система всеобщего самоуправления и позитивной «свободы для», то есть, возможности для людей самостоятельно и в солидарной договоренности с другими людьми определять, что им делать, как жить, что, где и как производить и потреблять, как организовать свой труд, свой досуг, свое саморазвитие. Иными словами, что социализм – это строй индивидуальной и коллективной свободы, которая заключается в гармоничном и солидарном самоопределении, а не в «свободе» утверждать свое место в социальной иерархии. Вот только я бы не стал связывать эту систему с демократией, то есть, формой государственной власти, при которой люди «свободно» избирают своих господ, хозяев и начальников, управляющих их жизнью – вместо того, чтобы управлять ею самим. Я предпочитаю вести речь не о демократии, а о всеобщем самоуправлении.   «… левых может спасти только возвращение к их собственным “истокам”. Как это было у Урсулы Ле Гуин? “Настоящее путешествие – это возвращение”»   И. Э.: Зигмунт Бауман писал, что современное общество не способно вообразить мир лучше того, в котором сегодня живет. Правильно ли считать, что падение популярности левых связано с отсутствием у них привлекательного видения будущего? Каким должен быть социализм ХХІ века? Как вы относитесь к идее безусловного базового дохода? В. Д.: Большинству современных левых на самом деле нечего предложить большинству людей. Они не ставят под сомнения основы, на которых держится современное несправедливое, иерархическое, антисоциальное и антиэкологичное общественное устройство, и сосредоточены на темах, которые кажутся людям второстепенными. Про перспективы левых, на мой взгляд, совершенно правильно сказал в конце ХХ века их умный враг – Эрнст Нольте: «Левая с самого начала была негосударственной, критической, атакующей силой, и это ее самая ранняя и важнейшая характеристика (…) Но (…) каждая новая частичная победа левых означала именно их интеграцию в “существующее”, которое изменялось, но не погибало (…) Совершенно новая ситуация может возникнуть только в том случае, если вечная левая снова обретет мужество для возвращения к своим древнейшим интенциям, а именно к своей принципиальной враждебности против границ, дифференциации, конфликтов, к идее “слияния всех рас и народов”, к ликвидации индустриальной экономики, основанной на разделении труда (...)». Иными словами, левых может спасти только возвращение к их собственным «истокам». Как это было у Урсулы Ле Гуин? «Настоящее путешествие – это возвращение». Какое место в таком «возвращении» может сыграть концепция «гарантированного базового дохода»? На первый взгляд, в ней действительно просматриваются элементы эгалитарного коммунизма, идеи, в соответствии с которой человек уже по факту своего появления на свет, имеет равное со всеми другими людьми право на жизнь и удовлетворение своих хотя бы самых элементарных потребностей. Этот рецепт можно было бы понять, если бы его трактовали хотя бы в духе Андре Горца: каждый и каждая получает от общества гарантированное необходимое в обмен на труд в общественном секторе, а в свободное время может при желании изготовить что-то дополнительное для собственного или семейного потребления. Но в условиях капитализма смысл и содержание «базового дохода» совершенно иные. Он сомнителен с точки зрения левых эгалитарных и антииерархических ценностей, поскольку основан на продуктивизме и поощрении работы на капиталистического нанимателя, подстегиваемой желанием иметь и потреблять больше самого необходимого. В этом смысле «базовый доход» скорее придал бы еще больший стимул капиталистической эксплуатации, окутав ее флёром справедливости («каждому по труду, а не по потребностям»). Но в реальности дело обстоит еще хуже: при неолиберальном капитализме это просто способ урезать или вообще ликвидировать существующие сегодня социальные расходы, пособия, пенсии и т. д., сократив их до обеспечения голого «выживания» в виде «гарантированного базового минимума».   «В идейном плане мир оказался отброшен на 200 лет назад»   И. Э.: ХХ век прошел под знаком противостояния капитализма и социализма, в ходе которого на Западе произошла «конвергенция» и в результате родилось «государство всеобщего благоденствия». Сегодня ключевой конфликт проходит между странами неолиберальной демократии (условным Западом) и сторонниками так называемых «традиционных ценностей» (Россия, Иран, Афганистан). Что может родиться по итогам этого противостояния? Какую позицию в этом конфликте должны занять левые? В. Д.: Я бы сформулировал ситуацию иначе: конфликт разгорается не между «демократиями» и «авторитарными» государствами; действительный конфликт идет по-прежнему по вопросу о гегемонии в капиталистической Мир-Системе между теми, кто отстаивает «статус-кво» и свое доминирование, и государствами-конкурентами, которые сами стремятся занять господствующее место. Формируются два противостоящих блока: один возглавляет старый гегемон – США, второй – восходящий Китай. Конкуренция блоков и борьба за гегемонию в Мир-Системе неминуемо порождает войны – холодные или горячие. Стоит отметить, что идеологическая легитимация притязаний как тех, так и других, лишь прикрывает прогрессирующую всеобщую ползучую фашизацию «позднейшего» капитализма по всему миру. Ту самую повседневную чрезвычайщину как норму, о которой говорит Джорджо Агамбен. Другое дело, что идейный спор ХХ века между капитализмом и социалистическими теориями сменился идеологическим противостоянием между различными капиталистическими идеологиями: либерализмом (либерализмами) и консерватизмом (консерватизмами). Иными словами, в идейном плане мир оказался отброшен на 200 лет назад, как будто бы всей последующей истории просто не существовало. Для человечества в целом это, несомненно, гигантский регресс. Должны ли левые поддержать сегодня либерализм против консерватизма? Это старая тема, которая разделила социалистическое движение полтораста лет назад. Марксизм (в самом широком смысле слова) отвечал на этот вопрос утвердительно, анархизм – отрицательно. Я полагаю, что второй, анархистский ответ и сегодня актуален, как никогда. Бороться следует не за «меньшее зло», а за кардинальную альтернативу, искореняющую зло. Как говорил когда-то ибн-Габироль, «если выбираешь меньшее зло, помни, что все равно выбираешь зло». Настоящим, подлинно левым (с точки зрения приверженности левым ценностям свободы, равенства, справедливости, гуманности, солидарности и гармонии) не следует поддерживать ни одну из фракций государства и капитала. Левые будут продолжать наступать на грабли, менять шило на мыло и служить «шестерками» в интересах тех или иных претендентов на роль властителя и эксплуататора, пока не научатся отстаивать свои собственные цели, задачи и ценности, ведущие к ликвидации Капитала и Государства. В этом смысле мне по-прежнему кажется единственно возможной и правильной старая добрая анархо-синдикалистская тактика: участвовать в повседневной самоорганизованной борьбе трудящихся и эксплуатируемых за их социальные и экономические интересы, помогать становлению в ходе таких конфликтов освободительного сознания, восстановлению духа «форума» (как сказал бы Зигмунт Бауман), возникновению и развитию практик самоуправления, которые могут стать альтернативой по отношению к существующей Системе и бросить ей вызов.   «В любой непонятной ситуации продолжай классовую борьбу»   И. Э.: Почему левые силы не играют ключевой роли в современных сменах режимов, по привычке именуемых «революциями»? Свидетельствует ли это об отказе левых от революционных форм борьбы? Или классические революции – это достояние эпохи индустриального общества (Модерна), и они уже не соответствуют потребностям формирующейся информационной цивилизации? В. Д.: Мне кажется, дело здесь не в «изжитости» тех или иных форм. Современные левые не играют роли в нынешних политических переворотах (пусть даже с опорой на ослепленные мифами массы, ждущие изменений к лучшему исключительно от смены лиц властителей, а не от изменения социально-экономической политики) просто потому, что им нечего предложить основной массе людей. У них нет альтернативной программы, они не убедительны и попросту не нужны. Да и смысла участвовать в чисто политических движениях, не выдвигающих социальные и экономические требования по реальному улучшению положения трудового люда, нет. Для противников Капитала и Государства это значит попросту играть на чужом пространстве и таскать каштаны из огня для своего же завтрашнего врага – не говоря уже о том, что, помогая прийти к власти новым претендентам, левые принимают на себя моральную ответственность за антисоциальную политику тех, кого они поддержали, то есть, таких же неолибералов. Левым стоило бы прислушаться к перефразированной шутке: «В любой непонятной ситуации продолжай классовую борьбу».   И. Э.: Популярны ли левые идеи в России? С какими специфическими трудностями сталкиваются левые? В. Д.: Нет, не популярны. Но настоящие левые идеи и ценности сегодня в той или иной степени не популярны нигде. Поверхностный интерес в академических кругах к критике капитализма или определенным образом истолкованные результаты опросов ничего не говорят о реальном общественном осознании необходимости действительно освободительной альтернативы и уж тем более – о готовности бороться за нее. Ситуация в стране, в которой я живу, усугубляется еще больше такими явлениями, как социальная атомизация и десолидаризация, весьма далеко зашедшие за последние 35 лет. В результате многие люди просто не верят в эффективность и возможность коллективных действий или вообще не умеют договариваться с другими людьми о социальном взаимодействии. Трагедия в том, что люди не доверяют друг другу больше, чем власти. Стоит также иметь в виду, что на протяжении всего времени господства КПСС критика режима «слева» преследовалась едва ли не сильнее, чем критика «справа». Всякие контакты с мировой левой мыслью и мировыми левыми антисталинистскими движениями были разорваны. Левая оппозиция сталинизму в Советском Союзе была в основном оторвана от развития левых идей в мире и вынуждена была заниматься доморощенным синтезом обрывков самых разных, подчас противоречивших друг другу теорий. Более того, подавляющее большинство советских и постсоветских антисталинистских левых продемонстрировали удивительную и пагубную несамостоятельность: как в так называемом диссидентском движении, так и позднее, в период Перестройки они выступали в роли подчиненных и младших партнеров либерально-рыночных течений в рамках фактического «демократического блока», вместо того, чтобы предложить обществу социальную модель, кардинально отличную как от государственного-бюрократического диктата, так и от пресловутого «перехода к рынку». В таких условиях у них практически не было возможности проявить себя как хотя бы зародыш дееспособной и убедительной альтернативы.   И. Э.: Центральная и Восточная Европа – регион с высоким социальным неравенством. При этом левые силы потеряли там всяческое влияние. С чем это связано? В. Д.: В первую очередь, это связано с тем, что «посткоммунистические» (точнее, пост-госкапиталистические) левые выступили проводниками наиболее крайних и болезненных в социальном отношении рыночных реформ, которые существенно ухудшили жизнь большинства трудящихся в странах региона в 1990-х гг. Хуже того: правые и консервативные силы в таких государствах, как, например, Польша и Венгрия, нередко вели с левыми борьбу как раз под знаком бо́льшей «социальности», а иногда и действительно проводили меры, смягчавшие крайний неолиберализм «левых реформаторов». В такой системе координат для левых просто не оставалось места.   И. Э.: В начале ХХІ века воодушевление вызывал «левый поворот» в Латинской Америке, который ассоциировался с Уго Чавесом. Однако сегодняшнюю Венесуэлу трудно назвать успешной страной: экономический кризис, инфляция, проблемы с демократией. Потерпел ли крах «левый поворот»? Имеют ли потенциал для его возрождения правительства Бразилии, Чили, Колумбии, Мексики? В. Д.: Рискну утверждать, что пресловутый «левый поворот» в Латинской Америке – не более чем миф. Как говорится, смотря что и с чем сравнивать. По уровню мероприятий, которые не то чтобы вели в направлении социализма, но хотя бы даже ограничивали рыночную и частнокапиталистическую стихию, эти «левые» режимы нередко не дотягивают даже до достаточно умеренного социал-реформизма в Латинской Америке 1960-х – начала 1970-х гг. Нынешние «левые» в духе «социализма XXI века» фактически остаются приверженцами неолиберального капитализма с привлечением и главенствующей ролью частного капитала (местного и зарубежного), проводят антисоциальные реформы (как пенсионная реформа правительства Лулы в Бразилии), продолжают хищническое разграбление ресурсов на потребу мировому рынку, часто не отменяют уже произведенную приватизацию, подавляют рабочее движение и т. д. Так что это весьма относительный «левый» поворот, разве что по сравнению с предыдущим еще более жестоким неолиберализмом. И уж в любом случае, не альтернатива ему. А отсюда и его неустойчивость, поскольку основополагающие социальные проблемы такие режимы и модели решить не в состоянии.   «… так называемая “антиколониальная” борьба за “национальное освобождение” есть всего лишь борьба за власть между различными группами мирового правящего класса, но ведущаяся руками одурманенных национализмом трудящихся»   И. Э.:   Сегодня много говорят о деколонизации и неоколониализме. Какие угрозы представляет для мира неоколониализм? В. Д.: Что только не называли на протяжении истории «колониями» – и поселения на территории других стран и регионов, и завоеванные заморские зависимые территории… Боюсь, что сами термины «колония» и «колониализм» давно утратили смысл – точнее, каждый вкладывает в них свой смысл, согласно своему желанию и политическим намерениям. Мне кажется, проблему нужно рассматривать глубже, независимо от отнесения того или иного государства к той или иной категории. Вопрос об «антиколониализме» (а сегодня – и о «постколониализме») еще в ХХ столетии активно обсуждался в левом и особенно леворадикальном движении. В том, что колониализм, понимаемый как захват и эксплуатация заморских территорий, – плохо, сомнений, естественно, не было. Однако, что такое на самом деле «освобождение колонии»? Разве не есть это, по сути, просто переход власти из рук правителей, находящихся вне данной подвластной территории, в руки новой, местной правящей элиты, выражающей интересы местных («национальных») имущих классов колонии? Никакого социального и личностного освобождения людей труда при этом не происходит. Если гнет и эксплуатация в итоге «независимости» и уменьшается (и, то это происходит далеко не всегда!), то это изменения чисто количественные, а не качественные, не принципиальные. Иными словами, так называемая «антиколониальная» борьба за «национальное освобождение» есть всего лишь борьба за власть между различными группами мирового правящего класса, но ведущаяся руками одурманенных национализмом трудящихся «зависимых территорий», которые превращаются в колесики и винтики конструируемого коллективного субъекта «нации». Именно поэтому многие анархисты, коммунисты беспартийных рабочих Советов, левые коммунисты антиленинистского толка) отвергали и отвергают любую поддержку каких бы то ни было «национально-освободительных» движений, противопоставляя этому социальную (а не национальную) революцию.   «Принадлежность или статус территорий, престиж или “независимость” государств, ресурсы и т. д. не стоят того, чтобы за них проливалась человеческая кровь»   И. Э.: В последние годы в Европе наблюдается рост поддержки ультраправых. В ряде стран пал так называемый «санитарный кордон», и правые радикалы вошли в правительства ряда государств. Выборы в Европейский парламент заставили вновь говорить о фашистской угрозе. Хотя ультраправые лишь незначительно увеличат свое представительство в Европарламенте, их успехи во Франции и Германии вызвали шок. Существует ли угроза установления правых диктатур в Европе? Можно ли сравнивать современных ультраправых с фашистами? Что должны сделать левые, чтобы противостоять ультраправой угрозе? В. Д.: Исторический фашизм был, разумеется, явлением, обусловленным и порожденным определенной эпохой. Нынешние ультраправые многое позаимствовали у него, но не могут выступать в том же облике. Другое дело, что в ситуации всеобщей фашизации «позднейшего» капитализма нынешние ультраправые – просто самые правые в общей Системе тотальной реакции. Они такие же сторонники рынка и частной собственности, но при этом не возражают против сохранения структур современной авторитарной демократии – только предлагают еще больше «закрутить гайки» и еще циничнее вести социал-дарвинистский курс, якобы «смягчая» социальные проблемы за счет других («иных») трудящихся. Если они и говорят о перераспределении, то это перераспределение не по вертикали, а по горизонтали. Сила ультраправых в том, что в глазах сбитых с толку, измученных видимой безальтернативностью людей они предстают своего рода силой протеста против истеблишмента, хотя, по существу, не предлагают и не могут предложить ничего принципиально иного. Они и либералы будут выступать как своего рода «двухпартийный» выбор. Пока левые предстают как «левая» фракция истеблишмента и сосредоточены не на реальных социальных и экономических проблемах большинства трудового населения, они не в силах ни противостоять ультраправым, ни вообще всерьез вмешаться в борьбу за власть и гегемонию между нынешними либералами и нынешними консерваторами.   И. Э.: Политики все чаще говорят, что эпоха мира подходит к концу. Есть ли шанс у человечества избежать Третьей мировой войны и ядерного Армагеддона?   Что должны для этого предпринять левые силы? В. Д.: Необходимо различать две вещи: современные войны вообще и конкретные текущие вооруженные конфликты. В аналитическом плане здесь нет разницы или противоречия: войны неизбежно и неминуемо будут происходить, пока существуют иерархическое общество и государство, а капитализм, в особенности «позднейший» и фашизирующийся по всему миру, лишь увеличивают их вероятность. Иерархия – это всегда конкуренция, а конкуренция – это всегда война. В этом смысле, без устранения капитализма, государства и т. д. невозможно предотвратить возникновение новых войн. В то же время, это не значит, что тот или иной конкретный военный конфликт нельзя остановить, смягчить и т. д. Это касается и продолжающихся вооруженных конфликтов, в которых крайне необходимо добиться прекращения огня – просто для того, чтобы перестали гибнуть люди. Принадлежность или статус территорий, престиж или «независимость» государств, ресурсы и т. д. не стоят того, чтобы за них проливалась человеческая кровь. Однако важно подчеркнуть, что подлинная социально-освободительная левая не может и не должна занимать позицию в поддержку той или иной стороны в противоборстве между государствами (или государствами и потенциальными государствами), поскольку любое государство – это орудие угнетения, подавления и эксплуатации, любое по определению стремится усилить и расширить свое господство и сферу своего контроля. Точно так же недопустимо поддерживать любой национализм, исходит ли он от так называемых «угнетающих» или так называемых «угнетенных» наций. Позиция подлинных левых – антимилитаризм, разъяснение людям подлинных социальных причин войн и их взаимосвязи с существующим строем, без ликвидации которого невозможно устранить эту чуму из жизни человечества. И, разумеется, всемерный подрыв иллюзий «единства нации», то есть мифа о том, что интересы правящих и подвластных, эксплуататоров и эксплуатируемых едины. А потому – солидарность с социальными / социально-экономическими и антимилитаристскими протестами против тех общественных последствий, к которым ведут военные конфликты во всех государствах, борьба против всех воюющих сторон.   См. ответы на эти же вопросы: социолога и политзаключенного Бориса Кагарлицкого: https://www.istorex.org/post/06-07-2024-boris-kagarlitsky историка Александра Шубина: https://www.istorex.org/post/05-07-2024-alexander-shubin   "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Касьянов Г.В.   Рец.: Serhy Yekelchyk, Writing the Nation. The Ukrainian Historical Profession in Independent Ukraine and the Diaspora, Stuttgart: Ibidem Verlag, 2023, 256 pp. Хронологически книга охватывает часть ХХ и первые десятилетия XXI века и касается широкого круга вопросов развития украинской историографии в материковой Украине и в диаспоре. Это сборник ранее изданных статей и эссе, шесть из которых написаны в 1997–2018 годах, но досконально переработаны и дополнены новыми данными и рассуждениями; четыре очерка являются результатом недавних обращений к теме. Некоторые статьи впервые были опубликованы на украинском и переведены на английский. В отличие от многих подобных изданий в стиле «старые песни о главном», где авторы перечитывают написанное, не особенно заботясь о единстве сюжетов, автору удалось собрать мозаику из собственных трудов, представляющих целостную картину. Сергей Екельчик подает широкую панораму историографических процессов в материковой Украине периода независимости (не забывая об экскурсах в советские и досоветские времена) и серьезное внимание уделяет историографическим процессам в украинской диаспоре Северной Америки. Центральная тема книги обозначена в заглавии: “Writing the Nation” – речь, собственно, идет о приключениях украинского мастер-нарратива в североамериканской диаспоре (в основном после Второй мировой войны) и материковой Украине (в основном после 1991 года). Набор других тем и сюжетов раскрывает и дополняет эту основную тему. Тут мы найдем извечные дискуссии о месте Украины между Востоком и Западом (сюжет о пространственном повороте в украинской историографии очень хорош), и разные трактовки понятия «нация» в историографических репрезентациях, и сюжеты на тему истории украиноведческих институтов, и элементы интеллектуальных биографий, и генеалогию наиболее интересных методологических инноваций, и экскурсы в историю литературы, и обращение к наиболее значительным историографическим дискуссиям в диаспоре и материковой Украине. Вполне ожидаемо автор начинает свое повествование с актуализации темы войной России против Украины и возвращения «публичной истории». Судя по тексту, под публичной историей имеются в виду способы репрезентации прошлого Украины, порожденные оживлением общественного спроса на историю как средство утверждения украинской идентичности и противостояния российским конструктам о «едином народе», указывающим на историческую нелегитимность существования украинской нации. В целом сюжет о «возвращении» публичной истории носит скорее описательный, чем аналитический характер, а воодушевление автора по поводу этой самой публичной истории как инструмента общественной мобилизации несколько контрастирует с остальными разделами книги, выдержанными в более аналитическом ключе. «Возвращение» публичной истории (почему именно возвращение - не совсем понятно, можно предположить, что этот тип репрезентации прошлого бытовал в Украине довольно давно) автор рассматривает не просто в контексте войны, но и в рамках процесса, который он описывает как деколонизацию. Можно было бы сказать, что здесь автор отдает дань довольно модному тренду последних лет, если бы не то обстоятельство, что именно он был одним из тех современных украинских историков, кто открывал эту тему еще в 1990-е (или переоткрывал, поскольку элементы если не пост-колониального, то антиколониального дискурса присутствовали и в украинской диаспорной историографии, и в работах украинских обществоведов-марксистов 1920-х годов). Один из очерков в этой книге – это переиздание его незаслуженно призабытой статьи 1997 года. Нынешним энтузиастам вписывания украинской истории в субтропические просторы постколониальных экзерсисов будет полезно прочитать эту статью, чтобы в очередной раз уяснить давнюю истину о том, что нет ничего нового под Солнцем. Здесь мы, как и в предыдущем разделе, тоже обнаруживаем уклон в сторону дидактической истории, вновь связанный с необходимостью актуализировать проблему современной ситуацией. Этот шаг в сторону сбивает автора с позиции наблюдателя (пусть и вовлеченного) и ставит в шеренгу борцов за все хорошее, в данном случае, за правильное практическое применение истории. В частности, он сообщает, что, признавая свои работы частью деколонизационных процессов, историки Украины смогут более эффективно противостоять имперским мифам и отделять историю Украины от советских моделей (с.18). Нетрудно заметить, что это пожелание противоречит духу самой статьи, написанной много лет назад, в других, не столь драматических обстоятельствах: там проблема ставится значительно шире утилитарных задач подчинения исследований практической борьбе со злом, и она все-таки стоит ближе к аналитической, чем к аффирмативной истории. Чтобы закрыть тему подверженности веяниям времени и сосредоточиться на более важном и полезном, сразу укажем на несколько избыточный, как видится, энтузиазм автора по поводу оценки демократичности сдвигов, произошедших после Оранжевой революции и Революции достоинства, слишком схематичном видении декоммунизации как перехода к деколонизации, обнаруживающим неполную информированность или недостаток интереса автора к политическим профилям мнемонических бойцов-промоутеров этих процессов. В целом, если отсечь орнаментацию дидактического и аффирмативного характера, видимо неизбежную в ситуации, когда идеология агрессивной войны строится на исторических аргументах, можно обнаружить, что автору в большей части книги удается удерживаться в рамках аналитической истории. Он не только хороший рассказчик, но и чувствительный к нюансам профессионал, удачно использующий и представляющий контексты. Хотелось бы сказать, что наиболее содержательные тексты написаны до войны, но это было бы неправильно: раздел об учебниках написан недавно, и здесь представлен вполне трезвый и взвешенный анализ. Для полноценного восприятия представленных в книге текстов важно знать обстоятельства интеллектуальной биографии автора. Екельчик описывает и анализирует явления и процессы, частью которых был и остается он сам, его оптика часто определяется именно позицией вовлеченного наблюдателя. Например, описание перехода из одномерного мира ортодоксально-марксисткой (или точнее, советско-марксистской) историографии в интеллектуальный простор западного историописания – это часть его собственного опыта. Экскурсы в интеллектуальную эволюцию украинской диаспорной историографии во втором разделе – это не совсем взгляд со стороны, это также опыт саморефлексии. Научная карьера Екельчика начиналась с перехода от единственно верного учения к плюрализму методологий, сопровождавшегося довольно драматичным (но не травматичным) выходом за пределы базового исторического мировоззрения, заложенного советской системой образования. Кандидатскую диссертацию он начинал писать в период, когда еще нужно было разоблачать «измышления западной буржуазной историографии», а защищал, когда эти «измышления» превратились в перст указующий. Автору повезло с кругом общения: в Австралии он, несомненно, испытал влияние блестящего литературоведа Марка Павлышина, а в Канаде, руководителем его второй диссертации был вечно открытый новациям Джон-Пол Химка. Описываемый Сергеем Екельчиком переход материковой украинской историографии из мира предписанной моноидеологичной системой необходимости в мир познаваемой свободы - это часть его собственной эволюции.  По-настоящему оценить и ощутить интеллектуальную свободу и открытость может только тот, кто на собственном опыте пережил несвободу. Наш автор принадлежит к этой категории, куда можно отнести и других современных украинских историков, чей персональный опыт перехода от советской догмы в мир интеллектуального плюрализма, стал мощным фактором профессионального роста – тут можно вспомнить Сергея Плохия, Сергея Биленького, Владимира Кравченко. Развивая центральную тему, автор описывает и анализирует несколько взаимосвязанных процессов: уход в прошлое советской методологии, пришествие национальной парадигмы историописания (также претендующей на роль единственно верного учения) и ее столкновение с разными альтернативными репрезентациями украинской истории. Он недвусмысленно артикулирует скептическое отношение к классическому этноцентрическому мастер-нарративу украинской истории как догме и довольно красочно описывает дискуссии, провоцируемые его претензиями на доминирование. Не знаю, было ли это частью замысла, но автору удалось показать два одинаковых цикла подъема, упадка и ревизии украинского мастер-нарратива: сначала в диаспоре, потом в независимой Украине. Целый раздел посвящен украинской диаспорной историографии в Северной Америке (преимущественно в Канаде) – и тут мы видим сжатое описание интеллектуальной модернизации украинского историописания под влиянием интеллектуальной среды североамериканских университетов. Хотя тут можно сделать оговорку: большинство упоминаемых им новаторов украинской историографии (Омелян Прицак, Иван Лысяк-Рудницкий, Игорь Шевченко, Роман Шпорлюк) прибыли на североамериканский континент с уже приобретенным европейским интеллектуальным багажом. Этот багаж, как оказалось, пришелся кстати. Зерна эпистемологической ревизии классического украинского мастер-нарратива вызрели на европейских интеллектуальных полях, в Северной Америке они попали в благоприятный климат. По мнению Екельчика, интеллектуальная разгерметизация украинской истории в Северной Америке, собственно выход за стандартные познавательные и пояснительные схемы классического украинского мастер-нарратива стала предпосылкой для такого же процесса в материковой Украине. Труды диаспорных историков стали ветром перемен для историографии независимой Украины. Тут автор обращается к двум заметным явлениям: наследию Ивана Лысяка-Рудницкого (впрочем, не забывая целую плеяду первоклассных исследователей, упомянутых выше) и феноменальному успеху книги Ореста Субтельного «Украина. История». Хотя сам автор не акцентирует на этом внимания, из его текста становится понятным, что тут наблюдалось некое разделение труда: исследования Лысяка-Рудницкого повлияли в основном на ту часть материковой профессиональной историографии, которая была открыта к изменениям (наиболее яркий пример здесь – Ярослав Грицак, все работы которого несут на себе отпечаток идей и стиля ИЛР). Популярный курс Субтельного, переведенный на украинский и русский языки, достигший тиража почти миллион экземпляров, стал бестселлером среди «широких народных масс», будучи использован в самом широком спектре: и как учебник, и как научное издание (автор этих строк встречал ссылки на книгу Субтельного как на источник в академических статьях). О том, что текст Субтельного стал жертвой многократного плагиата, можно было бы не упоминать. Если труды Лысяка-Рудницкого действительно способствовали модернизации профессионального сознания украинских историков и расширению исследовательских перспектив, то книга Субтельного произвела несколько неожиданный эффект. Екельчик справедливо указывает на то, что Субтельный писал что-то вроде учебника по истории Украины для студентов североамериканских университетов: книга основана на вторичных источниках. Екельчик не зря предваряет рассказ о книге Субтельного пространным вступлением, посвященным первому англоязычному синтезу украинской истории авторства Дмитра Дорошенко: следы текстов этого ученого (как и текстов Натальи Полонской-Василенко, не упоминаемой Екельчиком) весьма ощутимы в книге Субтельного. Субтельный, по ироническому замечанию Екельчика, вовсе не собирался писать методологический гид для украинских историков. Его изложение истории Украины с древних времен до 1980-х (украинские переиздания 1990-х содержали материал о современных событиях), в рамках модернизационной парадигмы (где нация – явление модерности) и внимании к социальной истории было просто вступлением к истории Украины для тех, кто ничего о ней не знал. Легко и увлекательно написанный текст попал в среду, где ожидания и запросы аудитории создали предпосылки для прочтения, не предусмотренного автором. Сам Субтельный был крайне смущен не только феноменальной популярностью своего опуса, но и тем, как этот текст прочитали. Его книга стала своего рода библией адептов и промоутеров канонического этноцентрического украинского нарратива, где украинская нация представлена как трансцедентная сущность, живущая сквозь века и тысячелетия. Тема методологических инноваций и их функционирования в украинской историографии рассматривается Екельчиком также сквозь призму «пространственного поворота» в историописании и в рамках того, что можно было бы назвать новой культурной историей. Тут его рассказ вновь заставляет вспомнить Экклезиаста с его «нет ничего нового под солнцем»: многие новые веяния захватывающие профессиональное воображение нового поколения украинских историков, как оказалось, существуют уже не одно десятилетие, а некоторые могут претендовать и на более почтенный возраст. Недавние предложения рассматривать прошлое Украины как историю пограничья или нынешнее увлечение постколониальными трактовками - всего лишь повтор (иногда весьма лапидарный) дискуссий столетней или полувековой давности. Инициаторам этих «инноваций» неплохо было бы почитать книгу Екельчика. Автор удачно описывает процесс интеграции украинской историографии в интеллектуальное пространство Запада, расширение институционных контактов, создание новых институтов и структур, как исследовательских, так и связанных с публичной историей. Основная идея прослеживается достаточно четко: украинская историография может существовать и развиваться как полноценное явление только в более широком интеллектуальном пространстве, причем не только как потребитель, но и как генератор идей. Как показывает Екельчик, Ukrainian Studies (включая историю) обогащают самые разные сферы западных общественных наук: от исследований национализма до постколониальных интепретаций, от истории идей до истории повседневности. Автор приводит многочисленные свидетельства в пользу тезиса о завершившемся процессе осовременивания украинской историографии и ее интеграции в интеллектуальное пространство Запада (последнее понятие видимо тождественно евроатлантическому пространству). Из книги становится понятно, что история Украины представлена в самых разных ипостасях: и как национальный, и как многонациональный, и как транснациональный нарратив. Она существует как гендерная история, новая социальная история, микроистория, история идей, ее можно познавать методами социальной и культурной антропологии, урбанистики, социологии, искусствоведения, литературоведения и других дисциплин. Автор дает понять, что украинская историография вполне соответствует современным представлениям о природе исторического познания. Этот историографический оптимизм, тем не менее, окрашен легкой тревогой, которая проявляется не столько в тексте, сколько в контексте. Сергей Екельчик завершает книгу очерком о репрезентации украинской истории в школьных учебниках. И тут мы обнаруживаем, что рядом со всеми упомянутыми выше достижениями развития существует целый пласт представлений и понимания украинской истории, практически незатронутый этими достижениями. Можно было бы упрекнуть автора в том, что его анализ учебников нерепрезентативен (упоминаются восемь учебников разных лет, написанных по разным программам). Однако на самом деле он мог бы ограничиться и двумя–тремя не только потому, что они должны соответствовать стандартной, утвержденной государством программе, но и скорее потому, что они являются незамысловатыми вариациями доминирующего метанарратива. Учебники начала 2000-х, как оказывается, концептуально и содержательно мало отличаются от учебников конца 2010-х. Глава об учебниках сообщает читателю, что все описанные ранее инновации могут выглядеть как девиации с точки зрения того самого доминантного мастер-нарратива. Это, в свою очередь, открывает пространство для темы, к которой автор обращается в разных контекстах и в связи с разными сюжетами: взаимодействие и сосуществование классического украинского мастер-нарратива (представляющего собой этноцентрическую телеологию, основанную на эссенциалистском понимании нации) и других вариантов понимания истории Украины (многонациональном, транснациональном, социальном, антропологическом и т.д.) Автор описывает переход от советского нарратива к национальному как переход от одной ортодоксии к другой, однозначно высказываясь против любой ортодоксии, при этом указывая на перемешивание рудиментов советского нарратива с его классовой и формационной телеологией с элементами канонического национального нарратива, с его телеологией национального бытия. В целом история не новая, но весьма показательная в свете достаточно напряженного выяснения отношений между носителями и охранителями догм стандартного национального нарратива и теми, кто осмелился выйти за его рамки. По поводу этого противостояния автор высказывается скупо, и весьма дипломатично, стараясь удерживаться на позициях наблюдателя. Можно его понять, учитывая то обстоятельство, что историографические дискуссии уже традиционно выходят за рамки академического спора и нередко становятся фактом общественного противостояния, все чаще принимающего антагонистический характер. Секьюритизация истории и памяти приобретает интернациональный и глобальный характер, достаточно взглянуть на немецкий (уже международный)  Historikerststreit - 2 , или на недавнюю историю со скандальным обсуждением «проекта 1619» в североамериканской «колыбели демократии.»   Украинская ситуация усугубляется войной России против Украины, в которой с одной стороны, исторические аргументы стали основой для отрицания самого права на существование Украины и украинцев как нации, а с другой – базой для мобилизации сил сопротивления агрессии. Противостояние здесь вернулось к исходной точке, к началу ХХ века, когда украинский мастер-нарратив окончательно сформировался и вошел в противостояние с российским общеимперским, а если принимать во внимание мировоззренческие основы этой борьбы за историю – в гегелевский мир «исторических» и «неисторических» наций. Поскольку мнемонические бойцы в Украине выбрали в качестве идеологического ядра в борьбе с неоимперским российским нарративом именно классический этноцентрический мастер-нарратив, отклонения от него становятся политически неблагонадежным, неприемлемым и опасным упражнением. Антагонистический дискурс, неизбежный в ситуации экзистенциального противостояния, обращен не только против внешнего врага, но и против предполагаемого внутреннего. В контексте этого противостояния все описанные автором методологические инновации украинской историографии, освоенные в течение последних тридцати лет, уходят в область кабинетной истории, а их носители попадают в категорию колеблющихся (в лучшем случае) или скрытых и явных коллаборационистов (в худшем). Попробуйте в современной Украине публично порассуждать о том, что она стала современной, урбанизированной высокотехнологичной нацией в советский период, или признать, что границы современной Украины – это результат советского периода, или о том, что инфраструктура украинского движения XIX века – это результат имперских реформ. Равным образом в России вряд ли существуют возможности публично трактовать Евромайдан 2014 года иначе, чем переворот, и аннексию Крыма иначе, чем воссоединение и торжество исторической справедливости, не говоря уже о ревизии тезиса главного историка страны об «одном народе». Книга Екельчика хороша как своими достоинствами (масштабный охват не только историографических тем, но и общественных процессов, культурных контекстов), так и своими недостатками: желание поговорить о них, обычно более сильное, чем желание говорить о достоинствах, способствует поиску аргументов, в том числе и обращению к сюжетам и темам, на которые не хватило места или желания автора. Она наверняка не понравится мнемоническим бойцам любого окраса, а у профессионалов вызовет желание поспорить о нюансах, лакунах, интерпретациях и умозаключениях. Она заставляет думать не только о том, что автор написал, но и о том, о чем он умолчал или на что он не обратил внимания. Эта книга будет полезна как профессиональным историкам, так и более широкому кругу, это добротно написанный, легко читаемый текст, не перегруженный узкоспециальной терминологией, но и не впадающий в крайности популяризаторства, автор своих читателей уважает. На данный момент это наиболее представительный очерк истории развития украинской историографии второй половины ХХ – первых десятилетий ХХI столетия, обозначающий большинство акупунктурных точек этого сложного организма. Книга с одной стороны, подводит некоторые итоги, а с другой - стимулирует дальнейший поиск. Конечно, рецензия не в состоянии отобразить всего многообразия тем и сюжетов книги Екельчика, можно надеяться, этот обзор вызовет интерес к самой работе. Книгу уверенно можно рекомендовать как вступительный курс для западных университетов, где существуют украинские студии; она была бы весьма полезна и для украинских студентов, и для всех, кто относится к написанию и прочтению истории Украины как к интеллектуальному занятию.   Георгий Касьянов Профессор, зав. Лабораторией международных исследований памяти Института международных отношений, Университет Марии Кюри-Склодовской, Люблин, Польша "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Оригинальная публикация: телеграмм-канал https://t.me/uznikimos "ВЫЖИВШИЕ" (Канал Московской общественной организации евреев - бывших узников гетто и фашистских концлагерей.) Лев Александрович Иванцов (Гойхман). Родился 20 января 1928 года в селе Гершуновка Рыбницкого района Молдавской ССР. Он один из десятка выживших в Кодымском Яре. Смертельно пьяные румынские солдаты не смогли справиться с задачей: во время расстрела Лев получил ранения, упал и потерял сознание, что и спасло ему жизнь. До прихода Красной Армии находился в гетто. Участвовал в восстановлении имен убитых в Чечельнике и Кодыме. После женитьбы взял фамилию супруги, чтобы уберечь родных от проблем. Работал инженером-конструктором на Заводе им. Лихачёва. В настоящее время на пенсии. Имена убитых в Кодыме. Под номером 5 - отец Льва Иванцова - Айзик Гойхман. Статья в энциклопедии "Холокост на территории СССР" о местечке Кодыма и происходящих там событиях. В конце упоминается наш герой, как участник восстановления имен погибших.

Владимир Ищенко Украинские голоса?   Volodymyr Ishchenko Ukrainian Voices? Изображение «Деколонизация» сгенерировано искусственным интеллектом Аннотация : В эссе “Ukrainian voices?”, опубликованном в конце 2022 года в журнале New Left Review  [1] , Владимир Ищенко утверждает, что украинская «деколонизация» принципиально отличается от классической деколонизации в бывших колониях европейских империй и сводится к этнонационалистической политике идентичности в узких интересах украинских и западных элит. Вместо того, чтобы настаивать на своей недооцененной в западной академии и публичной сфере особости, украинские интеллектуалы, ученые и художники должны поднимать универсальные вопросы, основанные на украинском материале. Однако это требует принципиально иного взгляда на украинское прошлое и настоящее, включая принятие советской эпохи как периода, когда украинцы участвовали и играли решающую роль в революции и социальном прогрессе всемирного значения. В то же время продолжающийся постсоветский кризис помогает осветить некоторые ключевые экономические, политические и культурные тенденции глобального характера.   Ключевые слова : политика идентичности, деколонизация, Украина, империализм, национализм, интеллектуалы.   Автор : Владимир Ищенко, кандидат социологических наук, научный сотрудник Института восточноевропейских исследований Свободного университета Берлина. E-mail: volodymyr.ishchenko@fu-berlin.de  ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-6145-4765     Abstract : In his essay “Ukrainian voices?” published in the New Left Review in late 2022 [1], Volodymyr Ishchenko argues that Ukrainian “decolonization” is fundamentally different from classical decolonization in former colonies of European empires and is reduced to ethnonationalist identity politics in the narrow interests of Ukrainian and Western elites. Instead of insisting on their unappreciated particularity in the Western academy and public sphere, Ukrainian intellectuals, scholars, and artists should raise universal questions based on Ukrainian material. However, this requires a fundamentally different view of Ukrainian past and present, including an acceptance of the Soviet era as a period when Ukrainians participated and played a crucial role in revolution and social progress of worldwide significance. Simultaneously, the ongoing post-Soviet crisis helps illuminate some of the key economic, political, and cultural  trends of a global nature.   Keywords : identity politics, decolonization, Ukraine, imperialism, nationalism, intellectuals.   Corresponding author : Volodymyr Ishchenko, PhD (candidat sociologicheskich nauk), Research Associate at the Institute of East European Studies, Freie Universität Berlin. His writing has appeared in The   Guardian , Al Jazeera , Jacobin  and New Left Review . E-mail: volodymyr.ishchenko@fu-berlin.de  ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-6145-4765   В последнее время много говорится о «деколонизации» Украины. Под этим часто понимают полную «отмену» русской культуры и языка во всех сферах общественной жизни. Наиболее радикальные украинские «деколонизаторы» (подобных им можно встретить и на Западе) хотели бы, чтобы Российская Федерация развалилась на множество государств, и тем самым завершился бы процесс дезинтеграции имперской России, который начался в 1917 году и не был завершен в 1991 году с распадом СССР. В академическом контексте это означает «деколонизацию» мышления представителей социальных и гуманитарных наук, чей подход ко всему постсоветскому региону был, как считается, пронизан и искажен духом российского культурного империализма. Когда после Второй мировой войны поднялась крупнейшая в современной истории волна деколонизации, акценты ставились по-иному. Деколонизация тогда означала не просто ликвидацию европейских империй, но и создание в бывших колониальных странах мощной национализированной промышленности, способной устранить дисбалансы колониальной экономики посредством импортозамещения. Противоречия и неудачи на этом пути были исследованы в марксистских и близких к марксизму теориях «недоразвитости», долговой зависимости и мир-системного анализа. Сегодня, когда неолиберализм занял место политики, основанной на приоритетном развитии государственного сектора экономики, а постструктуралистские «постколониальные исследования» вытеснили теории неоимпериалистической зависимости, «деколонизация» Украины и России рассматривается в ином контексте. Национальное освобождение больше не понимается в неразрывной связи с социальной революцией, бросающей вызов основам капитализма и империализма. Оно ограничивается дефицитарными революциями типа Евромайдана, которые не приводят ни к укреплению либеральной демократии, ни к искоренению коррупции. Даже когда удается свергнуть авторитарные режимы и усилить «гражданское общество» неправительственных организаций, то в результате ослабевает государственный сектор, растет преступность, увеличиваются социальное неравенство и этническая напряженность  [2] . Поэтому неудивительно, что разговоры о «деколонизации» Украины сосредоточены на символах и идентичности, а социальным преобразованиям почти не уделяется внимания. Если на карту поставлена защита украинского государства, то каков характер этого государства? Пока что «деколонизация» Украины не привела к более активной государственной интервенционистской экономической политике, но все происходило с точностью до наоборот. Парадоксально, но, несмотря на объективные императивы войны, в Украине продолжалась приватизация, снижались налоги, отменялись законы о защите труда. Предпочтение отдавалось «прозрачным» международным корпорациям перед «коррумпированными» отечественными фирмами ( Jikhareva, Surber 2022; Korotaev 2022; Cooper 2022 ). Планы послевоенного восстановления выглядели не как программа построения более сильного суверенного государства, а как приглашение иностранным инвесторам создавать «стартапы»; по крайней мере, такое впечатление сложилось от выступлений украинских министров на конференции по восстановлению Украины, состоявшейся летом 2022 в Лугано. Некоторые наивно надеялись, что «военный анархизм», который расцвел после российского вторжения и основывался на заветном «горизонтальном» волонтерстве, сможет заменить старый-добрый «военный социализм» ( Roussinos 2022 ). Более трезвые оценки свидетельствовали, что тем самым создавались условия для фрагментации государства и экономики насилия. Пока неясно, как украинское правительство поступит с недавно национализированными промышленными активами отдельных олигархов: вернет их бывшим владельцам, выплатит им компенсацию или вновь приватизирует в пользу транснационального капитала. Маловероятно, что после войны они станут основой сильного государственного сектора. По всей вероятности, речь идет об ограниченных мерах, представляющих собой сиюминутную реакцию на кризисы в конкретных отраслях ( Cooper 2022 ). Украинская «деколонизация» на практике сводится к ликвидации всего, что связано с российским влиянием в культуре, образовании и общественной жизни. Одновременно усиливаются голоса, артикулирующие украинскую самобытность. Это сочетается, как в случае с запретом Зеленским одиннадцати политических партий в марте 2022 года, с подавлением голосов тех, кто выступает против этого процесса и, часто голословно, причисляется к «пророссийским» силам. Таким образом, «деколонизация» Украины становится разновидностью политики (национальной) идентичности, т. е. политики сосредоточенной на укреплении принадлежности к определенной эссенциализированной группе с предполагаемым общим опытом. Благодаря возросшему глобальному интересу к Украине, а также переезду многих украинцев в западные страны, где они могут более активно участвовать в международных дебатах, украинские ученые, интеллектуалы и художники сталкиваются с дилеммой: либо мы позволим превратить нас в еще один «голос» в хоре институционализированной политики идентичности Запада, где украинцы займут место в длинной очереди из множества других меньшинств; или же, осмыслив трагедию Украины, мы попытаемся сформулировать вопросы глобальной значимости, найти их решения и внести вклад в универсальное человеческое знание. Последнее парадоксальным образом требует гораздо более глубокого и искреннего привлечения украинского опыта, чем это происходит сейчас.   Признание для кого?   Критики современной политики идентичности указывают на фундаментальное противоречие: «Почему мы ищем признания у тех же самых институций, которые отвергаем как угнетающие?» ( Chi Chi Shi 2018 ). Угнетение, с которым сталкиваются женщины, чернокожие и другие группы, связано со сложными социальными отношениями, институциями и идеологиями, воспроизводимыми в рамках капитализма. Движения за освобождение чернокожих, ЛГБТ и женщин, возникшие в 1960–70-е годы, боролись за то, чтобы бросить вызов угнетательскому социальному порядку в целом. Хотя эти отношения угнетения сохраняются, вопрос о всеобщем освобождении уже давно как бы снят с повестки; вместо этого современная политика идентичности занимается усилением «особых» голосов, которые, как считается, требуют представительства исключительно на основании своей специфики. Вместо социального перераспределения эта политика ограничивается требованием признать права меньшинств в рамках традиционных институтов, которые сами по себе не ставятся под сомнение ( Fraser 1995 ). Более того, поскольку группы, которые политика идентичности стремится эссенциализировать, всегда неоднородны, это неизбежно усиливает более привилегированные голоса, получающие право говорить от имени угнетенной группы, которую они на самом деле могут не представлять. Таким образом воспроизводится и даже легитимируется фундаментальное социальное неравенство. Нет нужды говорить, что украинская политика идентичности стремится к признанию не со стороны России. Идея диалога с русскими, даже однозначно антипутинскими и антивоенными, постоянно подвергается нападкам. Как говорится, «хороших русских не существует» ( Podolyak 2022 ). Украинская политика идентичности адресована в первую очередь Западу, который считается виновным в том, что допустил российское вторжение, торговал с Россией, «умиротворял» путинский режим, оказывал недостаточную поддержку Украине и воспроизводил российские империалистические нарративы о Восточной Европе ( Khromeychuk 2022 ). С точки зрения сторонников такого подхода Запад мог бы относительно легко искупить свою вину перед Украиной, оказав безусловную поддержку всему «украинскому» и безоговорочно отвергнув все «русское». В такой перспективе проблема заключается исключительно в российском империализме, но не в империализме вообще. Поэтому зависимость Украины от Запада, как правило, вообще не ставится под сомнение. При таком подходе украинцев следует признать органичной и неотъемлемой частью Запада. Защищая рубежи западной цивилизации, умирая и страдая за западные ценности, украинцы оказываются даже большими «западниками», чем те, кто живет на Западе ( Packer 2022 ). Однако если украинцев ценят в первую очередь за то, что они находятся на переднем крае войны с Россией, какой позитивный вклад может внести эта страна, помимо последовательной антироссийской позиции? Неужели речь идет только о стремлении получить признание западных структур и попытках быть похожими на них? В чем заключается ценность Украины, кроме того, чтобы время от времени побеждать Россию на поле боя? Когда Запад смотрит на Украину, а украинцы на Запад, то они видят разные вещи. Западный взгляд на украинскую политику обычно сводится к следующей дихотомии. Недостатки Украины связываются либо с вредоносным влиянием России, либо с коррумпированными местными элитами. Все хорошее же происходит от «гражданского общества» Украины, которое (сюрприз!), обычно решительно поддерживает Запад, при этом получая щедрую поддержку от западных доноров, и тем самым повышает самооценку западных элит. Некоторые даже утверждают, что российское вторжение оказало положительное демократизирующее воздействие на Украину ( Gumenyuk 2022 ). Хотя раньше говорили ровно об обратном: все репрессивные тенденции в украинской политике списывались на российскую угрозу. Соответствуют ли действительности утверждения о демократизации под влиянием войны? Данные ряда опросов свидетельствуют о том, что больше украинцев стали поддерживать демократические ценности; но есть и не менее убедительные свидетельства того, что украинцы по-прежнему предпочитают сильного лидера, а не демократическую систему, и не терпят инакомыслия в военное время ( US NDI 2022; Balachuk 2022 ). Украинцы ответили на вторжение всплеском взаимопомощи и горизонтального сотрудничества, но это типично для общества, находящегося под экзистенциальной угрозой. Будет ли украинское волонтерство институционализировано после войны – большой вопрос; предыдущая волна волонтерства в начале войны на Донбассе в 2014 году была обусловлена неформальными личными инициативами и мало способствовала укреплению гражданского общества ( Oleinik 2018 ). Фоном украинской политики выступает запрет оппозиционных партий, монополизация телевещания, обычно остающиеся безнаказанными случаи самосуда в отношении несогласных с патриотическим консенсусом, расширяются публичные базы данных о «предателях» (некоторые из них финансируются западными донорами). Действительно ли мы сейчас в состоянии давать уроки демократии и гражданской активности? Да, позиции украинских олигархов ослабли. Поскольку ракеты, беспилотники и артиллерия обрушиваются и на их собственность, то их телеканалы транслируют проправительственные материалы, а лояльные им депутаты голосуют в унисон с пропрезидентской партией. Но даже если они не вернут себе власть после войны, то маловероятно, что их место займет самоорганизованный украинский народ. Скорее всего бенифициарами станет транснациональный капитал, персоналистский режим Зеленского и тонкая прослойка неправительственных организаций. Может, миру есть чему поучиться у нашей экономики? Это, кстати, украинский взгляд на Запад. Украинские беженцы из среднего класса, которые после 24 февраля 2022 начали новую жизнь в ЕС, распространяли в социальных сетях язвительные истории о старомодной европейской бюрократии и «плохом» сервисе. Но за «лучшей» украинской сферой обслуживания скрываются самые низкие в Европе зарплаты и слабая защита трудовых прав. Да, Украина продвинулась в цифровизации, но это типичное преимущество отставших. Украина была вынуждена переходить на цифровые технологии, именно потому, что государственные учреждения оказались настолько неэффективны. Это еще одна причина, по которой требуется так много волонтерства и международной помощи. Однако экстренные меры вряд ли являются эффективным долгосрочным решением. Это вовсе не уникальные преимущества Украины. Не поэтому западная элита сейчас так заботится об Украине. В мире действительно существует дефицит легитимности, усилившийся за последнее десятилетие; его симптомами являются снижение уровня поддержки традиционных партий, рост популистских движений и волны протестов угнетенных вроде Black Lives Matter и Me Too. В определенном смысле все это является реакцией на кризис представительства. Они говорят: «Вы – политики, глобальная элита, белые, мужчины – не представляете нас. Вы не можете говорить от нашего имени». Ведущие западные государства довольно успешно нейтрализовали эту критику путем формального включения избранных представителей маргинализированных групп. Такое «решение» исключает любые серьезные вызовы существующему порядку. С точки зрения угнетенных эти символические жесты не могут считаться эффективными: они лишь смягчают кризис представительства, но не позволяют его преодолеть. Сегодня украинское сопротивление эксплуатируется точно таким же образом, чтобы продемонстрировать превосходство Запада. Украинцы представляются как сражающиеся и умирающие за то, во что многие люди на Западе больше не верят. Благородная борьба вливает (в буквальном смысле слова) новую кровь в охваченные кризисом институции. При этом ее облекают в риторику «цивилизационной» идентичности. Западные лидеры неоднократно призывали к единству в борьбе с российской угрозой. Безусловно, различия между западными государствами и политическими режимами России, Китая или Ирана значительны. Однако попытки представить войну в Украине в качестве идеологического конфликта демократии против авторитаризма не срабатывают. Слишком велика непоследовательность в отношении Запада к России, с одной стороны, и к Турции, Саудовской Аравии или Израилю, с другой. В свою очередь Путин тоже пытается использовать нарратив «деколонизации», представляя аннексию юго-восточных областей Украины как праведную борьбу с западными элитами, ограбившими большую часть мира и продолжающими угрожать суверенитету и «традиционным» культурам других государств. Но что он реально может предложить Глобальному Югу, кроме признания его «представителей» равными западным элитам на основе их самопровозглашенной идентичности? Западная элита пытается спасти расшатанный международный порядок. Российская же сторона, напротив, стремится его пересмотреть, чтобы занять лучшее место в новом раскладе сил. Однако ни западные, ни российские элиты не способны внятно объяснить, как именно остальное человечество выиграет от того или иного исхода международного противоборства. В частности, пресловутая «многополярность» сегодня выглядит как умножение национальных и цивилизационных идентичностей, противопоставленных друг другу, но лишенных какого-либо универсального потенциала.   Универсальное значение Украины   Вопрос для украинцев заключается в том, действительно ли участие в этой саморазрушительной эскалации политики идентичности – это именно то, что нам нужно. Сейчас наблюдается огромный всплеск мероприятий, связанных с Украиной, Россией и войной, что сопровождается высоким спросом на «украинские голоса» в этих дискуссиях. Безусловно, украинские ученые, художники и интеллектуалы должны участвовать в международных дискуссиях – и не только об Украине. Проблема заключается не в количестве, а в качестве такого включения. Мы увидели, как вновь легитимизируются устаревшие аргументы примордиального национализма, странным образом сочетающиеся с телеологическими утверждениями о превосходстве либеральной демократии ( Maxwell 2022 ). Мы наблюдаем феномен токенизма (лицемерная практика включения отдельных лиц из недопредставленных групп с целью создать иллюзорное впечатление, что проблемы этих групп решаются), характерный для современной политики идентичности, когда символическое включение «украинских голосов» не означает пересмотра структур знания, связанного с интересами западных элит, а лишь должно обострять у них чувство вины за умиротворение России. Более того, формализованная репрезентация токенизированных «украинских голосов» помогает заглушить другие «голоса» из Украины, которые не так просто инструментализировать. Неужели мы действительно считаем, что украинские интеллектуалы из Киева и Львова, с хорошим английским языком и хорошими связями на Западе, которые часто даже лично знают друг друга, представляют многообразие 40-миллионной нации? Очевидно, что решение заключается не в том, чтобы подключить еще больше «голосов», а в том, чтобы отказаться от принципиально ошибочной логики эскалации политики национальной идентичности. Ранее между западными и восточноевропейскими учеными, включая украинских, сложились явно колониальные отношения. Мы, как правило, были поставщиками данных. Западные ученые их «теоретизировали», а затем пожинали большинство плодов международной интеллектуальной славы. Внезапный интерес к Украине и момент «деколонизации» дают возможность пересмотреть эти отношения. Политика идентичности – это саморазрушительная игра. Концентрация исключительно на нашей «украинскости» означает, что при следующем сдвиге геополитических союзов мы снова окажемся маргиналами. Вместо того чтобы претендовать на роль «голосов» народа, который мы не можем по-настоящему представлять, в том числе быть ему подотчетными, мы должны стремиться к тому, чтобы нас признавали на основе того вклада, который мы можем внести в решение универсальных проблем, стоящих перед человечеством, в условиях обостряющихся политических, экономических и экологических кризисов. Глубокое знание Украины и всего постсоветского пространства может быть в высшей степени полезным, потому что некоторые из самых пагубных последствий этих кризисов проявились в нашем регионе в самых острых и трагических формах. Например, как можно обсуждать современные революции, которые с нарастающей скоростью вспыхивают по всему миру, без Украины – страны, где за жизнь одного поколения произошло три революции, не принесшие практически никаких революционных изменений? В них в самой очевидной форме воплотились противоречия плохо организованных мобилизаций с расплывчатыми целями и слабым руководством. С похожими проблемами столкнулись популистские ответы на западный кризис политического представительства ( Beissinger 2022b ). Оппозиционные партии приходят к власти на фоне ожиданий больших перемен, но, как правило, не могут даже начать какие-либо серьезные реформы. На протяжении десятилетий в Украине доминировала циничная политика конкурирующих «олигархов», а уровень доверия к правительству был рекордно низким, что в итоге привело к ошеломляющему голосованию (73%) за телезвезду, абсолютного новичка в политике. Правда, знакомо? А как насчет сравнения пресловутого «регионального раскола» между восточными и западными областями Украины с растущей поляризацией в США эпохи Трампа или в Великобритании после Брексита? Украинцы, как и другие жители Восточной Европы, жили с систематически недофинансируемыми учреждениями здравоохранения задолго до того, как пандемия Ковида сделала эту проблему общепризнанной. Это лишь некоторые из тем, которые позволили бы депровинциализировать дискуссии об Украине. Речь совсем не о необоснованном распространении регионального опыта на более широкий контекст. В годы становления классических социальных наук всего несколько стран служили парадигматическими примерами для изучения фундаментальных процессов. Англия стала моделью для анализа зарождения капитализма. Франция – главным примером динамики социальной революции. Понятия термидора и бонапартизма помогли осветить динамику политических режимов во многих других странах. Италия подарила нам концепции пассивной революции и фашизма. Но то были модели для периода прогрессивной экспансии и модернизации капитализма. Однако, если сейчас мир переживает многосторонний кризис, из которого не видно выхода, не стоит ли поискать парадигмальные примеры в тех местах, где аналогичные кризисные тенденции начались намного раньше и развились дальше? Такова страна, которая всего за два поколения перепрыгнула из европейской аграрной периферии на передний край освоения космоса и кибернетики, а затем, в течение жизни следующего поколения, превратилась в самую северную страну Глобального Юга, пережившую катастрофическое падение ВВП и ныне столкнувшуюся с разрушительной войной; страна, которая летала к звездам, а теперь может быть вбомблена в средневековье. В конце 1980-х мы верили, что постсоветские страны догонят Западную Европу и что Украина будет похожа на Финляндию или Францию. К середине 1990-х годов мы умерили свои амбиции и нацелились скорее на то, чтобы догнать Польшу или Венгрию. Сегодня может показаться невероятным утверждение, что Запад может догнать в саморазрушении постсоветские страны; но, к сожалению, не исключено, что это мы можем оказаться вашим будущим, а не наоборот. Призыв рассматривать Украину как парадигмальный пример далеко зашедшего глобального кризиса требует совершенно иного взгляда на саму страну. Это означает отказ от типичной постсоветской телеологической либерально-модернизационной истории, которая под видом «деколонизации» требует от нас смириться с гораздо более низким колониальным статусом. Вместо этого мы можем и должны гордиться тем, что когда-то были частью универсального движения. Украина сыграла решающую роль в величайшей социальной революции и модернизационном прорыве в истории человечества. Именно в Украине проходили одни из самых значительных сражений Второй мировой войны. Миллионы украинских граждан и солдат Красной армии принесли огромные жертвы для победы над нацистской Германией. Украина была всемирно известным центром авангардистского искусства и культуры. Массовые убийства и авторитаризм государственно-социалистического режима общепризнаны, но использовать их для принижения масштабов советских достижений – означает объявить труд, кровь и страдания украинцев бессмысленными. Более того, это позволяет Путину продолжать инструментализировать советскую историю не только для внутренней, но и для глобальной аудитории, которая смотрит на продолжающуюся войну не глазами западных элит, а глазами тех, кого они угнетали на протяжении веков. Мы должны в полной мере вернуть свое прошлое, чтобы претендовать на лучшее будущее. Узкая повестка «деколонизации», сведенная к антироссийской и антикоммунистической политике идентичности, только затрудняет выдвижение универсально релевантной повестки для Украины, как бы много украинцев ей ни симпатизировали.   ПРИМЕЧАНИЯ [1] Ishchenko V. Ukrainian voices? // New Left Review. 138. Nov/Dec 2022. URL: https://newleftreview.org/issues/ii138/articles/volodymyr-ishchenko-ukrainian-voices  В 2024 году статья получила второй приз Премии Дэниела Сингера. [2] Как установил Марк Бейсингер на основе массы количественных данных (см.: Beissinger 2022a ). О «дефицитных революциях» см.: Ishchenko, Zhuravlev 2021 .   БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Balachuk 2022 – Balachuk, I. Majority of Ukrainians Want Strong Leader, Not Democracy during War – KMIS // Ukrainska Pravda. 18 August 2022. Beissinger 2022a  – Beissinger, M. The Revolutionary City: Urbanization and the Global Transformation of Rebellion, Princeton 2022. Beissinger 2022b  – Beissinger, M. Revolutions Have Succeeded More Often in Our Time, but Their Consequences Have Become More Ambiguous // CEU Democracy Institute. 8 April 2022. Chi Chi Shi 2018  – Chi Chi Shi. Defining My Own Oppression: Neoliberalism and the Demand of Victimhood // Historical Materialism. 2018. Vol. 26, no. 2. Cooper 2022  – Cooper, L. Market Economics in an All-Out-War? // LSE Research Report. 1 December 2022. Fraser 1995  – Fraser, N. From Redistribution to Recognition? Dilemmas of Justice in a “Post-Socialist” Age // New Left Review. I/212. July–August 1995. Gumenyuk 2022  – Gumenyuk, N. Russia’s Invasion Is Making Ukraine More Democratic // The Atlantic. 16 July 2022. Ishchenko, Zhuravlev 2021  – Ishchenko, V. and Zhuravlev, O. How Maidan Revolutions Reproduce and Intensify the Post-Soviet Crisis of Political Representation // PONARS Eurasia. 18 October 2021. Jikhareva, Surber 2022  –Jikhareva, A. and Surber, K., Ukraine Shouldn’t Become a Neoliberal Laboratory // Jacobin. 17 September 2022. Khromeychuk 2022  – Khromeychuk, O. Where Is Ukraine? // RSA. 13 June 2022. Korotaev 2022 – Korotaev, P. Ukraine’s War Economy Is Being Choked by Neoliberal Dogmas // Jacobin. 14 July 2022. Maxwell 2022  – Maxwell, A. Popular and Scholarly Primordialism: The Politics of Ukrainian History during Russia’s 2022 Invasion of Ukraine // Journal of Nationalism, Memory and Language Politics. 2022. Vol. 16, no. 1, October. Oleinik 2018  –Oleinik, A. Volunteers in Ukraine: From Provision of Services to State- and Nation-Building // Journal of Civil Society. 18 September 2018. Packer 2022  – Packer, G. Ukrainians Are Defending the Values Americans Claim to Hold // The Atlantic. October 2022. Podolyak 2022  – Podolyak, I. Why Russians Are to Blame for Putin // Visegrad/Insight. 16 March 2022. Roussinos 2022  – Roussinos, A. Did Ukraine Need a War? // UnHerd. 1 July 2022. US NDI 2022  – US National Democratic Institute. Opportunities and Challenges Facing Ukraine’s Democratic Transition. August 2022. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Эрлих С.Е. «Количество жертв не имеет отношения к термину “геноцид”»? Рец.: Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. 346 с. Аннотация:  Рецензент отмечает, что в нескольких статьях сборника отрицается господство антисемитизма в государственной политике СССР в годы Второй мировой войны. Антисемитские настроения были тогда присущи многим «простым советским гражданам», причем в тылу они проявлялись сильнее, чем на фронте. На оккупированных территориях это приводило к тому, что еврейских соседей выдавали нацистам, грабили и убивали. Число жертв Холокоста возросло еще и потому, что многие евреи не верили сообщениям советской прессы, а также помнили цивилизованное поведение немцев в годы Первой мировой войны и по этим причинам не стали эвакуироваться. Отмечается, что на территории Российской Федерации коммеморация жертв Холокоста до сих пор встречает сопротивление антисемитски настроенных жителей. Рецензент ставит под сомнение утверждение Константина Пахалюка, что убийство нескольких миллионов неевреев — мирных граждан и военнопленных, в основном белорусов, русских и украинцев — не соответствует определению геноцида, утвержденного конвенцией ООН от 9 декабря 1948 года.      Ключевые слова:  Холокост, геноцид, антисемитизм, государственная политика, коммеморация, историческая политика. Автор: Эрлих Сергей Ефроимович, доктор исторических наук, главный редактор журнала «Историческая экспертиза». Email: istorexorg@gmail.com Ehrlich S.E.  ‘The number of victims is irrelevant to the term “genocide”’? Review: Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR ( Holocaust and Jewish Resistance during the Second World War. Regional specific in the North Caucasus and other regions of the USSR ) / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. 346 s. Abstract: The reviewer notes that several papers in the collection deny the dominance of anti-Semitism in the USSR state politics during the Second World War. Anti-Semitic sentiments were more inherent to ‘ordinary Soviet citizens’, and they manifested themselves stronger in the rear than at the front. In the occupied territories, it led to Jewish people were robbed and murdered by their neighbors or being handed over to the Nazis,. The number of victims of the Holocaust increased also because many Jews did not believe the reports of the Soviet press and remembered the correct behaviour of the Germans during the First World War and for these reasons refused to evacuate. It is noted that on the territory of the Russian Federation the commemoration of Holocaust victims still meets resistance from anti-Semitic-minded residents. The reviewer questions Konstantin Pahalyuk's assertion that the killing of several million non-Jewish civilians and prisoners of war, mostly Belarusians, Russians and Ukrainians, does not meet the definition of genocide as defined by the UN Convention of 9 December 1948.     Keywords: Holocaust, genocide, anti-Semitism, state policy, commemoration, historical politics   Corresponding author:  Ehrlich Serguey Efroimovich, PhD (doctor istoricheskih nauk), the Chief-Editor of The Historical Expertise. Email: istorexorg@gmail.com   Сборник основан на докладах международной конференции, которая состоялась 4–5 мая 2023 в Иерусалиме. Организаторами выступили Государственный комитет по работе с диаспорой Азербайджанской Республики, Институт Бен Цви в Иерусалиме, Международная ассоциация Израиль — Азербайджан «АзИз». Тем самым рецензируемое издание стало одним из символов «особых отношений» между двумя странами, которые не сводятся лишь к «азербайджано-израильскому гуманитарному сотрудничеству» ( Введение  2024: 11). Израиль, как известно, снабжал Азербайджан оружием накануне «окончательного решения» Карабахского вопроса ( Израиль поставил Азербайджану 2023). Сборник содержит 25 материалов. 16 из них посвящены истории Холокоста, а 9 — памяти об этой трагедии. Рассказать обо всех материалах в рецензии невозможно. Приходится ограничиться описанием основных тем сборника. Среди «исторических» публикаций выделяется группа, посвященная теме антисемитизма в СССР в годы Второй мировой войны. Авторы ставят под сомнение популярный тезис об антисемитском характере советского государства едва ли не с момента его образования. Ими приводятся следующие аргументы: накануне войны советские евреи обладали самым высоким уровнем образования в СССР [1] , активно вступали в ряды ВКП (б), делали успешную карьеру в Красной армии [2] , их военные заслуги регулярно отмечались правительственными наградами. Антисемитизм в тот период был присущ не столько государственной политике, сколько значительной части советских граждан. Это среди них были популярны шуточки о «ташкентском фронте». Причем неприязнь к евреям в гораздо большей мере была свойственна «труженикам тыла», чем фронтовикам. Арон Шнеер (2024: 42) цитирует танкиста Л. Браславского: «На войне никто не напоминал мне, что я еврей. Тогда это не имело значения». Нельзя сказать, что власти не боролись с проявлениями антисемитизма: «Суровые наказания даже за устные высказывания против евреев, оскорбления на национальной почве и словесные угрозы носили показательный характер. Вместе с тем, советские чиновники опасались, что открытая кампания по борьбе с антисемитизмом усилит общие антиеврейские настроения. Поэтому действия милиции и службы безопасности были выборочными, судебные заседания оставались закрытыми, и были нацелены на изоляцию обвиняемых, а не на публичное осуждение антисемитизма» ( Смиловицкий  2024: 55). Олег Будницкий, проанализировал материалы Комиссии по судебным делам при ЦК ВКП (б) (1943–1947) и обнаружил 1880 дел, затрагивающих тему антисемитизма. Исследователь считает, что «есть серьезные основания для пересмотра того, что мы думаем о политике советской власти. Есть немало приговоров, представьте, не только за участие в Холокосте, а за антисемитизм, погромную агитацию со стороны гражданских лиц и военных» ( Будницкий 2024: 200). Если в советском тылу антисемитизм ограничивался, пусть и не всегда эффективно, властями, то на оккупированной территории это приводило к трагическим последствиям. В немецких отчетах говорилось: «Население Крыма настроено враждебно к евреям и в отдельных случаях само доставляет командам евреев для ликвидации»   ( Рейхман  2024: 157). Нутряная ненависть «народных масс» явственно отразилась в тысячестраничном памфлете А.И. Солженицына «Двести лет вместе»: «Осталось в массах славян тягостное ощущение, что наши евреи могли провести ту войну самоотверженней: что на передовой в нижних чинах евреи могли бы состоять гуще…». Арон Шнеер (2024: 40) приводит и убедительно опровергает это подленькое высказывание «Исаича»: «Во время войны нацистской Германии против СССР в рядах Красной армии служили 501 тыс. евреев. Из них на фронте сражались 430 тысяч. Более 138 тыс. евреев, включая военнопленных, погибли [3] . В Красной армии было до 167 тыс. евреев-офицеров. Во время войны 132 еврея получили генеральские звания». Надо уточнить, что полмиллиона евреев в Красной армии — это очень много. Согласно переписи 1939 в начале этого года численность евреев составляла 3 028 538 ( Всесоюзная перепись ). После «приращения» СССР в 1939 и 1940 территориями на западе добавилось еще примерно 1,9 млн. евреев. Но учитывая, что в результате стремительного наступления нацистов лишь 10–12 % новых советских граждан еврейского происхождения смогли эвакуироваться, а в целом на оккупированной территории остались и почти полностью были уничтожены 2,7 млн., то солдат в Красную армию могли поставлять не более 2,2 млн. ( Евреи в СССР ). Если вычесть женщин, стариков и детей, то получается, что подавляющее большинство еврейских мужчин участвовали в войне. Леон Гиршович посвящает свое исследование двадцати восстаниям в малых гетто. Он отмечает, что все мятежные гетто находились в той части Польши, которая была аннексирована СССР в 1939. Автор объясняет это тем, что здесь, в отличие от СССР, «кипела живая и динамичная еврейская жизнь» ( Гиршович 2024: 70), существовало множество общественных организаций, включая военизированные формирования Бейтар. В 1939–1941 эти «энджио» продолжали вести подпольное существование. Т.е. существовала инфраструктура для организации сопротивления. Идея интересная, но спорная. В межвоенный период в Эстонии, Латвии, Литве, румынских провинциях Бессарабии и Буковине также существовала организованная еврейская жизнь, но восстаний там не было. Возможно, в данном случае следует вспомнить о такой «ненаучной» материи как польский национальный характер, которому присущ «гонор» или, как расшифровывают это понятие словари, «честь, достоинство, гордость, самолюбие». Польские евреи могли усвоить у поляков эту манеру поведения. Как выразился один из руководителей восстания в Лахве Ицхак Рохчин: «Нам нужно идти первыми без страха. <…>. Есть шансы, что некоторые успеют спастись и отомстить за кровь убитых» ( Гиршович 2024: 70). Сошлюсь на семейную память. Отец, которому посчастливилось эвакуироваться ребенком из Бессарабии в Среднюю Азию и не стать жертвой Холокоста, рассказывал, что польских евреев отличал боевитый характер и взаимовыручка. Они сообща, в том числе и кулаками, отстаивали свои интересы в конфликтах с антисемитами. Б о льшая часть докладов посвящена уничтожению евреев в Псковской, Воронежской и Ростовской областях, а также в Крыму и на Северном Кавказе. Отмечается, что многие евреи не эвакуировались, потому что за долгие годы убедились в лживости советской пропаганды. Поэтому, даже когда по официальным каналам распространялась правдивая информация о нацистской политике геноцида, люди не верили ( Феферман  2024: 193). Дополнительным аргументом для отказа от эвакуации был опыт Первой мировой войны, память о немцах, «не трогавших мирное население» ( Рейхман  2024: 154; Ср.: Берман 2024: 297; Шпагин  2024: 115). Увы, не все понимали, что в 1941 пришли не немцы, а нацисты. Если европейские евреи уничтожались, прежде всего, из-за приписываемой им нацистами расовой враждебности «арийскому духу», то на советских евреев возлагалась еще и дополнительная вина, их считали носителями «жидобольшевистской» идеологии ( Шпагин  2024: 120). Указывается, что далеко не во всех случаях нацисты действовали по общей схеме: выявление; стигматизация (принуждение к ношению желтой шестиконечной звезды); геттоизация; уничтожение. Так в Воронеже ограничились выявлением и уничтожением ( Бахтин 2024: 96). Для выявления евреев нацисты прибегали к различным уловкам. В Ростове-на-Дону в одном из объявлений указывалось, что цель регистрации — «защита еврейского населения города от насилия со стороны неевреев» ( Шпагин  2024: 118). У евреев были основания опасаться соседей, многие из которых, увы, «были готовы сообщить оккупантам о скрывающихся евреях, бежавших военнопленных-красноармейцах или раненых. И о тех, кто укрывал и прятал, тоже доносили»   ( Терушкин  2024: 140–141). Особое место в рассказах выживших «уделяется той ненависти, с которой жертвы столкнулись со стороны вчерашних соседей, друзей» и даже нееврейских родственников ( Беккер  2024: 303). Одна из важных тем — это попытки нацистов, начиная с 1943 (?), замести следы своих преступлений. О сжигании ранее захороненных трупов сообщается, по меньшей мере, в трех материалах сборника, относящихся ко Псковской области ( Ковалев  2024: 94), Бабьему Яру ( Глазунов 2024: 206) и концлагерю в Тростянце ( Грахоцкий 2024: 289). Известно, что улики массовых убийств тщательно уничтожались и в других местах, включая Аушвиц. В чем был смысл этой акции, требовавшей отвлечения значительных сил и средств в момент, когда Красная армия наступала на Восточном фронте? Неужели нацистские вожди надеялись таким способом уменьшить свою вину в случае поражения в войне? К сожалению, авторы упоминают эти факты без объяснения. Следует отметить публикацию Михаила Эдельштейна (2024: 175–184), сумевшего обнаружить в архивах биографические сведения об одном из героев восстания в Аушвице Филиппе Мотине, о котором до этого кроме имени ничего не было известно. В разделе «Память о Холокосте на постсоветском пространстве» я бы отметил статью Ирины Ребровой, где сообщается, что на Северном Кавказе первые памятники убитым евреям ставились сразу после войны. Инициатива принадлежала «родственникам и близким погибших, либо местным активистам и краеведам, гораздо реже — членам немногочисленных еврейских общин». При этом памятники существенно отличались от тех, которые в то же время воздвигались в западной части СССР. На них не было ни звезд Давида, ни надписей на иврите или идише. Даже еврейство жертв в большинстве случаев не указывалось. Причина этого очевидна, на единственном изначально «национальном по форме» гранитном обелиске в память о 700 ставропольских евреях, убитых в 1942, звезду Давида, по воспоминаниям старожилов, «заменили на красную, а слово “евреи” — на “советские граждане”». С конца 1950-х на смену «народным» памятникам пришли государственные стандартные скульптурные композиции «в виде обобщающих образов героев (воин-защитник) и жертв (женщина-мать, ребенок, старик)». В постсоветский период ситуация на Северном Кавказе менялась очень медленно. Первый памятник жертвам Холокоста появился там только в 2006 (!) году. Но и сейчас на многих новых памятниках продолжают писать «мирные жители» или «советские граждане». Был даже случай, когда в местах массового уничтожения евреев в Краснодарском крае установили православные кресты. Причина — «традиционный антисемитизм», присущий многим местным жителям. Создатели памятников обоснованно боятся вандалов: «При согласовании надписи на новом памятнике в Русском лесу г. Ставрополя под воздействием представителей местной администрации было принято решение написать следующий текст: “Помни! Здесь находится прах советских граждан, в том числе 3,5 тысячи евреев, замученных и расстрелянных в период фашисткой оккупации города Ставрополя в 1942–1943 годов”. Опасения местного чиновника (“напишем на памятнике ‘евреи’ — завтра от него камня не оставят”) неоднократно подтверждались: мемориальную доску сперва несколько раз разбивали, а когда ее заменили на толстую непробиваемую плиту — начали замазывать слово “евреи”» ( Реброва  2024: 243–269). С авторами двух материалов сборника я бы хотел поспорить. Борис Глазунов, в 2008–2021 генеральный директор Национального историко-мемориального заповедника «Бабий Яр» соединяет историю и память. Если его повествование о политике памяти советских властей, вначале пытавшихся забыть самое массовое убийство в истории Холокоста в единицу времени (около 34 тысяч за два дня), а потом представить евреев как «мирных советских граждан» не вызывает возражений, то историческая часть порождает вопросы. Автор обращается к текстологическому анализу знаменитого приказа от 28 сентября 1941 «Все жиды города Киева…» и делает вывод: «Текст этого приказа исключает предположение об участии в составлении жителей Киева  (курсив мой — С.Э. )» ( Глазунов  2024: 204). Можно согласиться с доводами, что приказ нацистов на русский и украинский языки переводили приезжие. Но это никак не отменяет известных из многих источников фактов активного участия жителей Киева  и формирований киевской вспомогательной полиции в расправе над еврейскими соседями ( Полян  2024: 112–117). Глазунов об этом стыдливо умалчивает. Зато в числе «12 памятников и памятных знаков, посвященных трагедии Холокоста и Бабьего Яра» автор без комментариев упоминает «Крест в память о расстрелянных членах ОУН и поэтессы Е. Телиги» ( Глазунов  2024: 212), установленный в 2017, т.е. когда автор статьи директорствовал в Бабьем Яру. «Поэтесса Е. Телига», как и положено лояльному члену ОУН, не раз делала публичные антисемитские заявления ( Радченко 2017) [4] . У Глазунова не возникает диссонанса по поводу нахождения в одном месте памятников убитым евреям и убивавшим евреев антисемитам? Павел Полян, указывает, что захоронение Телиги и других оуновцев в Бабьем Яру не подтверждается источниками, поэтому возведение им памятника в этом месте имело умысел создать «поле для лобового коммеморативного противостояния» в частности в виде такого заявления первого заместителя председателя Государственного комитета телевидения и радиовещания Украины и председателя ОУН Богдана Червака: «Конечно, было бы несправедливо подвергать сомнению факты массовых уничтожений евреев во время войны в Киеве (sic!). В конце концов это никто и не делает. Однако историческая правда и справедливость требуют прежде всего достойного чествования украинских патриотов, которые не просто погибли в Бабьем Яру, а боролись за независимость своей Родины!» (Цит. по: Полян  2024: 400–401). Редактор сборника Константин Пахалюк (2024: 213–242) метко критикует историческую политику путинского режима. В центре его внимания находятся инструментальное использовании памяти о Холокосте и новое чудо-оружие Кремля под названием «геноцид советского народа». В советское время евреев не выделяли среди «мирных советских граждан», павших от рук нацистов. Но и в 90-е годы (Пахалюк передает слова Марии Феретти) «некоторые зарубежные наблюдатели отмечали, что, в отличие от остальной Европы, в России теме Холокоста не придается столь же большого значения» ( Пахалюк  2024: 217). Зарубежные наблюдатели в данном случае неточны. В 1980-е и 1990-е далеко не во всей «остальной Европе», но лишь в наиболее развитых странах, рамка памяти начала сдвигаться от этнической нации к нации гражданской, более того начали формироваться ростки глобальной памяти. Поэтому евреи, которые на протяжении многих веков являлись парадигматическими «чужаками» стали во все большей степени восприниматься как «свои», на которых распространяется сочувствие. Это во многом было вызвано тем, что именно евреи были не просто главными жертвами нацистской оккупации, но их доля составляла порядка 90% всех жертв нацизма в большинстве стран Европы. В такой ситуации сложился консенсус, согласно которому Холокост, а точнее стыд за то, что предки, кто равнодушно, а кто и злорадно, отдали своих сограждан на растерзание нацистам, стал основой идентичности в «старой» части Евросоюза. Другая ситуация с памятью о жертвах возникла на востоке Европы, где все еще доминирует рамка этнической нации. Там в центре внимания находится собственный этнос, ставший жертвой «двух тоталитарных режимов» — нацистского и советского. Поэтому память о том, что представители «нашего» народа-жертвы массово убивали евреев в годы Второй мировой войны, занимает маргинальное положение и поддерживается почти исключительно давлением «старой Европы» и США ( Миллер 2016). Третий режим памяти о жертвах сложился там, где шла партизанская война против захватчиков, прежде всего, в Польше, в бывшей Югославии и в Греции, а также в Белоруссии, в Украине и в оккупированных регионах РСФСР, и где нацисты развязали террор против местного населения. На оккупированной территории СССР, по подсчетам  Г.Ф. Кривошеева (2001) было истреблено 7,4 млн. мирных граждан. И это не считая 1,8 млн. погибших в плену, 2,1 млн., погибших на принудительных работах в Германии, 4,1 млн. умерших на оккупированных территориях от голода и болезней. В.Н. Земсков (2015) считает, что эти данные сильно завышены. По его оценкам, которые автор самокритично не рассматривает «как истину в последней инстанции», погибли около 4,5 млн. мирных граждан и 4 млн. военнопленных [5] . Из обзора, представленного Земсковым, очевидно, что существующий в различных академических публикациях разброс (на миллионы) данных о потерях, свидетельствует, что историкам и демографам предстоит проделать большую работу, чтобы получить надежные данные о реальном числе жертв. Даже если принять «минимизирующую» оценку Земскова,  все равно речь идет о миллионах расстрелянных, сожженных и умерщвленных голодом мирных граждан и военнопленных. Режим этнически ориентированной национальной памяти неизбежно приводит к тому, что можно назвать «национальным эгоизмом»: белорусы, русские и украинцы скорбят в первую очередь о «своих» миллионах жертв, а не о 2,7 млн. евреев. Как объяснить обитателям постсоветского пространства, что у евреев на оккупированных территориях, в отличие от славян, почти не было шансов выжить? Пока этническая нация будет господствующей рамкой коллективной идентичности и памяти — эта задача не имеет решения. Несмотря на это, тема Холокоста, как справедливо отмечает Пахалюк, начала еще в нулевые годы «набирать обороты» в российской пропаганде в ходе «войн памяти» со странами Балтии, Польшей и Украиной, а также в связи с необходимостью получить поддержку Израиля и еврейского лобби США. Стремление строить национальную идентичность на примере борцов с советской оккупацией, которые часто были нацистскими коллаборационистами и убийцами евреев, играет на руку Кремлю, так как позволяет представить современных политиков из ряда стран Восточной Европы в качестве антисемитов и наследников нацистов. В этом контексте хочу привлечь внимание к серьезной проблеме: как быть честному историку Второй мировой войны, когда путинский режим развязал полномасштабную войну против Украины, власти которой опираются на память о «героях ОУН и УПА»? Ведь научные исследования зверств «бандеровцев» в отношении евреев и поляков могут быть взяты Кремлем на вооружение. Что делать? Взять паузу? Поменять тему? На мой взгляд, историческая корпорация не должна заметать эту проблему под ковер. Она должна быть всесторонне осмыслена. После вторжения в Украину тема Холокоста начала отходить на второй план, так как путинский режим перестал заигрывать с Израилем и начал крепить союз с самыми реакционными силами исламского мира. «В тренде» теперь нацистский «геноцид советского народа». Пахалюк верно объясняет прагматику этого «историополитического поворота»: Гитлеровские нацисты безжалостно истребляли советских граждан, власть в Украине, по мнению Кремля, после 2014 захвачена «неонацистами», осуществляющими «геноцид народа Донбасса», от которого до неонацистского «геноцида русского народа» рукой подать: «В этой модели образ “геноцида советского народа” ценен тем, что позволяет “усилить” образ “геноцида русских” сегодня» ( Пахалюк  2024: 235). В отличие от инструментального использования Холокоста, когда изобличалось участие восточноевропейцев в истреблении евреев, эта тема апеллирует не к внешним «партнерам». Она обращена непосредственно к историческим чувствам «глубинного народа». Многие белорусы, русские и украинцы хранят в семейной памяти рассказы о том, как отступавшие нацисты расстреливали и сжигали заживо мирных жителей. Несколько случаев подобных «аутодафе» и других зверских расправ с крестьянами и пленными описаны в рецензируемом сборнике ( Ковалев  2024; Иванов  2024: 126;  Мартыненко 2024: 106). Элем Климов в своем знаменитом фильме «Иди и смотри» представил в шокирующей художественной форме этот архетип коллективной памяти, основанный на невыразимо жутком опыте. Только в электронной базе данных «Белорусские деревни, сожженные в годы Великой Отечественной войны» содержатся сведения о 9248 населенных пунктах [6] . Этот феномен истории и памяти требует серьезного осмысления. На мой взгляд, не следует категорично заявлять, что «попытки примерить “геноцид” к описанию истребительной политики нацистов на оккупированной территории СССР имеют исключительно политико-пропагандистскую природу» ( Пахалюк  2024: 227). Ведь Холокост также активно используется в кремлевской пропаганде, но это никак не отменяет историческую природу трагедии европейского еврейства. Пропагандистские мухи, как и в случае с Холокостом, должны рассматриваться отдельно от исторического опыта множества белорусов, русских и украинцев. Проблема с пониманием явления, которое пропаганда именует «геноцидом советского народа», состоит в том, что в сравнении с Холокостом оно недостаточно осмысливается представителями мировой академии. «Превентивно» возражу тем, кто полагает, что признание геноцидом убийства миллионов неевреев — женщин, детей, стариков и военнопленных —  является покушением на уникальный статус Холокоста. Известно, что страх утратить пресловутую уникальность является одной из причин упорного отказа государства Израиль признавать геноцид армян. Израильский исследователь Яир Аурон справедливо назвал «банальностью отрицания», с явственной отсылкой к классической книге Ханны Арендт, этот страх «утраты первородства» в аморальной конкуренции жертв ( Auron  2003). Ответом на эти беспочвенные страхи является обязательное применение всеми вменяемыми членами научного сообщества уникального термина Холокост к геноциду евреев, что само по себе служит убедительным свидетельством того, что данное преступление нацистов не имеет аналогов. Исследователи отмечают, что память о Холокосте смогла после долгих злоключений выбраться из национального «гетто» и стать предметом всеобщего (достаточно вспомнить мировой триумф «Пианиста» и «Списка Шиндлера») сочувствия только в контексте глобальной памяти и идентичности. Поддержание этой рамки требует неустанной работы по «глобализации» памяти о страданиях всех без исключения жертв мировой истории. Поэтому память о Холокосте просто обязана быть мотором, движущим «проработкой прошлого» с целью преодолеть аморальное деление жертв на «наших» и «чужих», которых не особенно жалко. Любые попытки отказаться от глобальной миссии «промоутера» всемирной скорби по всем жертвам истории, включая нееврейских жертв нацистов, подрывают память о Холокосте и низводят ее до, если так можно выразиться, объекта буллинга для антисемитов ( Pisanty 2021; Rothber g 2021). Чтобы другие не были равнодушны к вашей боли необходимо чувствовать их боль как свою. Пахалюк не считает возможным именовать геноцидом убийство и доведение до смерти миллионов женщин, детей, стариков и военнопленных, которые не являлись евреями. Делая такое «сильное утверждение», он ограничивается указанием, что «количество жертв не имеет отношения к термину “геноцид”» ( Пахалюк 2024: 224), а также ссылается на мнение известных исследователей Холокоста, которые выступили против понятия «геноцид советского народа» ( Пахалюк  2024: 226–227). Относительно ссылки на авторитетных ученых необходимо уточнить, я полностью согласен с тем, что название историческому явлению должны давать не пропагандисты, а историки. Уверен, что в итоге научного осмысления синтагма-симулякр «советский народ» исчезнет. Другое дело, останется ли в составе научного термина слово «геноцид»? Пахалюк не приводит критериев, по которым, используя его выражение, «истребительная политика нацистов на оккупированной территории СССР» ( Пахалюк 2024: 227) в отношении миллионов неевреев, не подходит под определение геноцида, содержащееся в резолюции 260 (III) Генеральной Ассамблеи Организации Объединённых Наций от 9 декабря 1948 года: «Любое из следующих действий, совершенных с целью уничтожить, полностью или частично  (курсив мой — С.Э), национальную, этническую, расовую или религиозную группу» [7] . Убийство миллионов евреев считается геноцидом, потому что их убивали за то, что они идентифицировали себя с еврейским этносом. В этом контексте возникает вопрос, а за чт о  нацисты убивали и морили голодом миллионы мирных граждан и военнопленных — белорусов, русских и украинцев, подавляющее большинство которых не были ни коммунистами, ни партизанами?  Почему эти убийства не попадают под определение геноцида, совершенного с целью уничтожить части  этих этнических групп? Ссылка на то, что в данном случае нельзя говорить о геноциде, поскольку Генеральный план «Ост» утратил после Сталинграда актуальность и поэтому не был официально утвержден, и, значит, умысла  на уничтожение части неевреев на оккупированной территории у нацистов не было, не является, на мой взгляд, убедительной. Несостоятельность аргумента о неутвержденном плане можно проиллюстрировать близкой аналогией.  Решение об «окончательном решении еврейского вопроса» на бумаге  было принято лишь 20 января 1942, причем в завуалированной форме: «В ходе окончательного решения еврейского вопроса <…> трудоспособные евреи должны быть направлены в указанные области, строя дороги, и при этом без сомнения их численность значительно сократится естественным путем» [8] . Но разве мы отсчитываем историю Холокоста с Ванзейской конференции? Американский мемориальный музей Холокоста вообще считает началом приход Гитлера к власти в 1933 ( Что такое Холокост ). Но даже если взять за точку отсчета начало массовых убийств после нападения на СССР в 1941, то критерием будет человеконенавистническое дело нацистов, а не утверждающий его задним числом документ 1942 года. Принцип римского права res ipsa loquitur , т.е. «дела говорят за себя», не позволяет усомниться какой умысел стоял за массовыми убийствами. Почему этот же подход не может быть принят в отношении убийства миллионов мирных граждан и военнопленных нееврейского происхождения? Более того, в данном случае вначале было слово, точнее, как убедительно демонстрирует один из ведущих исследователей темы, многократно повторенные нацистами слова «война на уничтожение» ( Ветте  1997).  Разве они не доказывают наличия умысла уничтожить не только евреев (полностью), но и других (по меньшей мере частично) жителей обширных территорий Восточной Европы, намеченных к «освобождению от населения» с целью последующей германской колонизации? Вопросы есть, ответов, пока, нет. Но в том, что у читателя возникают многочисленные вопросы, на мой взгляд, и состоит заслуга как статьи Пахалюка, так и подготовленного им к печати сборника. Библиографический список Бахтин 2024 — Бахтин Виктор. Решение «еврейского вопроса» в Воронеже летом 1942 г. // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 95–104 Безугольный 2024 — Безугольный Алексей. Евреи-красноармейцы — участники войны против нацистской Германии: возможности статистического изучения // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 26–36. Беккер 2024 — Беккер Моисей. Выжить во что бы то ни стало: истории евреев-беженцев в Азербайджане // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 302–309. Берман 2024 — Берман Александр. Психотравма детей войны-беженцев Холокоста (1941–1945 гг.) // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 295–301. Будницкий 2024 — Будницкий Олег. Холокост на территории СССР по материалам Комиссии по судебным делам Политбюро ЦК ВКП(б) (1943–1947) // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 196–201. Введение 2024 — Введение // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 11–20. Ветте 1997 — Ветте Вольфрам. Война на уничтожение: вермахт и холокост // Скепсис. 1997. URL: https://scepsis.net/library/id_695.html#_ftnref2 Всесоюзная перепись — Всесоюзная перепись населения 1939 года. Национальный состав населения по республикам СССР // Демоскоп. URL: https://www.demoscope.ru/weekly/ssp/sng_nac_39.php Гершович 2024 — Гершович Леон. «Наша цель — вперед и не отступать...». Восстания в малых гетто: переоценка // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 65–81. Глазунов 2024 — Глазунов Борис. Создание и развитие Национального историко-мемориального заповедника «Бабий Яр» // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 202–212. Грахоцкий 2024 — Грахоцкий Александр. Преступники Тростенца пред судом присяжных в Кобленце 1962–1963 гг. // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 287–294. Дейнеко 2024 — Дейнеко Софья. Травматический телесный девический опыт в условиях Холокоста (на основе источников личного происхождения) // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 185–191. Двужильная 2024 — Двужильная Инесса. Тема Холокоста в музыкальном искусстве как художественно-культурологический феномен // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 278–286. Евреи СССР — Евреи СССР накануне войны. Восточные и западные территории // Яд Вашем.  URL: https://www.yadvashem.org/ru/holocaust/ussr/prewar-ussr.html#narrative_info Жигун 2024 — Жигун Роман. «Сохрани мои письма…». Письма и дневники евреев как источник исторических открытий // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 166–174. Иванов 2024 — Иванов Вячеслав. Трагедия и геноцид еврейских военнопленных в нацистских лагерях на территории оккупированного Крыма в 1941–1944 гг. // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С.122–134. Израиль поставил Азербайджану 2023 — Израиль поставил Азербайджану оружие для операции в Нагорном Карабахе // Голос Америки. 2023.10.05. URL: https://www.golosameriki.com/a/israel-supplied-weapons-to-azerbaijan/7297791.html Ковалев 2024 — Ковалев Борис. Документы органов государственной безопасности о преступлениях нацистов и их пособников на территории Псковской области // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 82–94. Кривошеев 2001 — Россия и СССР в войнах XX века. Потери вооруженных сил. Статистическое исследование. Под общей редакцией кандидата военных наук, профессора АВН генерал-полковника Г. Ф. Кривошеева. М.: Олма-Пресс, 2001. URL: https://web.archive.org/web/20100411085701/http://www.soldat.ru/doc/casualties/book/chapter5_03.html Мартыненко 2024 — Мартыненко Виктория, Мартыненко Вероника. Оккупация города Шахты и уничтожение евреев // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 105–113. Миллер 2016 — Миллер А.И. Политика памяти в посткоммунистической Европе и ее воздействие на европейскую культуру памяти // Полития. 2016. № 1. С. 111–121. Пахалюк 2024 — Пахалюк Константин. Память о Холокосте и нацистских преступлениях в современной России: от плюрализма групп жертв к «геноциду советского народа» // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 213–242. Полян 2024 — Полян Павел. Бабий Яр. Реалии. Кишинев : The Historical Expertise, 2024. 692 с. Радченко 2017 — Радченко Юрій. «І тоді брати з Москви і брати-жиди приходили і оббирали братів українців до нитки»: Олена Теліга, Бабин Яр та євреї // Україна Модерна. 2017.03.27. URL: https://uamoderna.com/blogy/yurij-radchenko/teliha/#_edn15 Реброва 2024 — Реброва Ирина. «Память в камне»? История мемориализации жертв Холокоста на Северном Кавказе // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 243–269. Рейхман 2024 — Рейхман Григорий. Простая история еврейской семьи Теклиных-Пейсаховичей // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С.149–165. Рочко 2024 — Рочко Иосиф. О книге Я. Расена «Мы хотим жить» // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 310–325. Смиловицкий 2024 — Смиловицкий Леонид. Антисемитизм в советском тылу. Отношение государства и общества, 1941–1945 гг. Письма. Дневники. Свидетельства современников // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. 48–64. Терушкин 2024 — Терушкин Леонид. Свидетельства об уничтожении и спасении евреев на Северном Кавказе (документы личной и семейной переписки) // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 135–148. Феферман 2024 — Феферман Кирилл. Информационный голод и его влияние на трагедию Холокоста на Северном Кавказе // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 192–195. Хилькевич 2024 — Хилькевич Виктория. Актуальные вопросы сохранение памяти о Холокосте в Краснодарском крае на примере бывшего Архангельского района // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 270–277. Что такое Холокост — Что такое Холокост? // Энциклопедия Холокоста. URL: https://encyclopedia.ushmm.org/content/ru/article/introduction-to-the-holocaust Шнеер 2024 — Шнеер Арон. Евреи и антисемитизм в Красной армии // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 37–47. Шпагин 2024 — Шпагин Сергей. Особенности Холокоста на территории Ростова-на-Дону и Ростовской области // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 114–121. Эдельштейн 2024 — Эдельштейн Михаил. Филипп Мотин — неизвестный герой восстания в Аушвице 1944 г. // Холокост и еврейское сопротивление во время Второй мировой войны. Региональные особенности на Северном Кавказе и в других регионах СССР / Науч. ред. К. А. Пахалюк. Иерусалим, 2024. С. 175–184. Auron 2003 — Auron, Yair, The Banality of Denial. Israel and the Armenian Genocide. Piscataway: Transaction Publishers, 2003. XIV + 338 p. Pisanty 2021 — Pisanty Valentina. The Guardians of Memory and the Return of the Xenophobic Right. New York: New York: Centro Primo Levi Editions, 2021. Rothberg 2021 — Rothberg Michael. Preface: For a Memory Culture beyond Victims and Perpetrators // Pisanty, Valentina. The Guardians of Memory and the Return of the Xenophobic Right. New York: Centro Primo Levi Editions, 2021. References Auron, Yair, The Banality of Denial. Israel and the Armenian Genocide . Piscataway: Transaction Publishers, 2003. XIV + 338 p. Bahtin Viktor. Reshenie «evrejskogo voprosa» v Voronezhe letom 1942 g. // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 95–104 Bezugolnyj Aleksej. Evrei-krasnoarmejcy — uchastniki vojny protiv nacistskoj Germanii: vozmozhnosti statisticheskogo izucheniya // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 26–36. Bekker Moisej. Vyzhit vo chto by to ni stalo: istorii evreev-bezhencev v Azerbajdzhane // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 302–309. Berman Aleksandr. Psihotravma detej vojny-bezhencev Holokosta (1941–1945 gg.) // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 295–301. Budnickij Oleg. Holokost na territorii SSSR po materialam Komissii po sudebnym delam Politbyuro CK VKP(b) (1943–1947) // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 196–201. Dejneko Sofya. Travmaticheskij telesnyj devicheskij opyt v usloviyah Holokosta (na osnove istochnikov lichnogo proishozhdeniya) // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 185–191. Dvuzhilnaya Inessa. Tema Holokosta v muzykalnom iskusstve kak hudozhestvenno-kulturologicheskij fenomen // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 278–286. Edelshtejn Mihail. Filipp Motin — neizvestnyj geroj vosstaniya v Aushvice 1944 g. // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 175–184. Evrei SSSR nakanune vojny. Vostochnye i zapadnye territorii // Yad Vashem .  URL: https://www.yadvashem.org/ru/holocaust/ussr/prewar-ussr.html#narrative_info Feferman Kirill. Informacionnyj golod i ego vliyanie na tragediyu Holokosta na Severnom Kavkaze // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 192–195. Gershovich Leon. «Nasha cel — vpered i ne otstupat...». Vosstaniya v malyh getto: pereocenka // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 65–81. Glazunov Boris. Sozdanie i razvitie Nacionalnogo istoriko-memorialnogo zapovednika «Babij Yar» // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 202–212. Grahockij Aleksandr. Prestupniki Trostenca pred sudom prisyazhnyh v Koblence 1962–1963 gg. // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 287–294. Hilkevich Viktoriya. Aktualnye voprosy sohranenie pamyati o Holokoste v Krasnodarskom krae na primere byvshego Arhangelskogo rajona // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 270–277. Ivanov Vyacheslav. Tragediya i genocid evrejskih voennoplennyh v nacistskih lageryah na territorii okkupirovannogo Kryma v 1941–1944 gg. // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S.122–134. Izrail postavil Azerbajdzhanu oruzhie dlya operacii v Nagornom Karabahe // Golos Ameriki . 2023.10.05. URL: https://www.golosameriki.com/a/israel-supplied-weapons-to-azerbaijan/7297791.html Kovalev Boris. Dokumenty organov gosudarstvennoj bezopasnosti o prestupleniyah nacistov i ih posobnikov na territorii Pskovskoj oblasti // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 82–94. Rossiya i SSSR v vojnah XX veka. Poteri vooruzhennyh sil. Statisticheskoe issledovanie . Pod obshej redakciej kandidata voennyh nauk, professora AVN general-polkovnika G. F. Krivosheeva. M.: Olma-Press, 2001. URL: https://web.archive.org/web/20100411085701/http://www.soldat.ru/doc/casualties/book/chapter5_03.html Martynenko Viktoriya, Martynenko Veronika. Okkupaciya goroda Shahty i unichtozhenie evreev // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 105–113. Miller A.I. Politika pamyati v postkommunisticheskoj Evrope i ee vozdejstvie na evropejskuyu kulturu pamyati // Politiya . 2016. № 1. S. 111–121. Pahalyuk Konstantin. Pamyat o Holokoste i nacistskih prestupleniyah v sovremennoj Rossii: ot plyuralizma grupp zhertv k «genocidu sovetskogo naroda» // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 213–242. Pisanty Valentina. The Guardians of Memory and the Return of the Xenophobic Right . New York: Centro Primo Levi Editions, 2021. Polyan Pavel. Babij Yar. Realii. Kishinev : The Historical Expertise, 2024. 692 s. Radchenko Yurij. «I todi brati z Moskvi i brati-zhidi prihodili i obbirali brativ ukrayinciv do nitki»: Olena Teliga, Babin Yar ta yevreyi // Ukrayina Moderna . 2017.03.27. URL: https://uamoderna.com/blogy/yurij-radchenko/teliha/#_edn15 Rebrova Irina. «Pamyat v kamne»? Istoriya memorializacii zhertv Holokosta na Severnom Kavkaze // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 243–269. Rejhman Grigorij. Prostaya istoriya evrejskoj semi Teklinyh-Pejsahovichej // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S.149–165. Rochko Iosif. O knige Ya. Rasena «My hotim zhit» // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 310–325. Rothberg Michael. Preface: For a Memory Culture beyond Victims and Perpetrators // Pisanty, Valentina. The Guardians of Memory and the Return of the Xenophobic Right . New York: Centro Primo Levi Editions, 2021. Smilovickij Leonid. Antisemitizm v sovetskom tylu. Otnoshenie gosudarstva i obshestva, 1941–1945 gg. Pisma. Dnevniki. Svidetelstva sovremennikov // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. 48–64. Terushkin Leonid. Svidetelstva ob unichtozhenii i spasenii evreev na Severnom Kavkaze (dokumenty lichnoj i semejnoj perepiski) // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 135–148. Shneer Aron. Evrei i antisemitizm v Krasnoj armii // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 37–47. Shpagin Sergej. Osobennosti Holokosta na territorii Rostova-na-Donu i Rostovskoj oblasti // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 114–121. Vette Volfram. Vojna na unichtozhenie: vermaht i holokost // Skepsis . 1997. URL: https://scepsis.net/library/id_695.html#_ftnref2 Vsesoyuznaya perepis naseleniya 1939 goda. Nacionalnyj sostav naseleniya po respublikam SSSR // Demoskop . URL: https://www.demoscope.ru/weekly/ssp/sng_nac_39.php Vvedenie // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 11–20. Zhigun Roman. «Sohrani moi pisma…». Pisma i dnevniki evreev kak istochnik istoricheskih otkrytij // Holokost i evrejskoe soprotivlenie vo vremya Vtoroj mirovoj vojny. Regionalnye osobennosti na Severnom Kavkaze i v drugih regionah SSSR  / Nauch. red. K. A. Pahalyuk. Ierusalim, 2024. S. 166–174. [1]  Среди военнослужащих-евреев был наиболее высок процент лиц с высшим и средним образованием – 11 и 63 %. Соответственно, у русских эти показатели равнялись 1,5 и 32 % ( Безугольный  2024: 29). [2]  до 40% входили в «командно-начальствующий состав» ( Безугольный 2024: 29). [3]  Шнеер ссылается на: «Ф.Д. Свердлов. Энциклопедия еврейского героизма. М., 2002. С. 11». В тоже время Леонид Смиловицкий (2024: 54) ссылается на Шнеера (A. Shneyer. Pariahs among Pariahs. Soviet-Jewish POWs in German Captivity, 1941–1945. Jerusalem, 2016. P. 113) и приводит другие данные о потерях евреев: «120–180 тыс. погибло в боях или умерло от ран, а 80 тыс. было замучено в немецком плену». К сожалению, редактор упустил из виду это расхождение данных. [4] Благодарю Юрия Латыша за указание этой публикации. [5]  Благодарю Сергея Романова за указание этой публикации [6]   http://db.narb.by/ [7]   https://documents.un.org/doc/resolution/gen/nr0/046/27/img/nr004627.pdf [8]   https://web.archive.org/web/20151222085321/http://www.ghwk.de/fileadmin/user_upload/pdf-wannsee/russ/Protokol_obsuzhdenija.pdf "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Видео в рамках проекта "1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти" ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

М. А. Несин, Л. Н. Аряев О СОМНИТЕЛЬНЫХ МЕТОДАХ РАБОТЫ С ИСТОЧНИКАМИ И ЛИТЕРАТУРОЙ РАДИ ИЛЛЮСТРАЦИИ УГОДНОЙ КОНЦЕПЦИИ (РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ СВЕЖЕЙ РАБОТЫ М. И. ЖИХА «О НЕКОТОРЫХ ДИСКУССИОННЫХ ВОПРОСАХ ПОХОДА РУСОВ НА КОНСТАНТИНОПОЛЬ 860 Г».) Изображение: Чудесное спасение Константинополя при помощи ризы Богоматери . Фреска из церкви Ризоположения в Московском Кремле. 1644 год. Аннотация : в данной работе рассматривается отрицательная рецензия М. И. Жиха «О некоторых дискуссионных вопросах похода русов на Константинополь 860 г.» на статью М. А. Несина об этом набеге. Показано, что критика Жиха не является убедительной и скорее наводит на размышления о сомнительных для ученого методах работы с источниками и литературой ради иллюстрации угодной концепции. Ключевые слова : поход русов на Константинополь 860 г., норманофобия, донские аланы Об авторах : Несин Михаил Александрович, кандидат исторических наук, г. Санкт-Петербург (Россия). E-mail: pеtergof-history@yandex.ru Аряев Леонид Николаевич, независимый исследователь, г. Заальфельд (Германия). E-mail: l.aryayev@yandex.ru М. А. Nesin, L. N. Aryaev ON QUESTIONABLE METHODS OF WORKING WITH SOURCES AND LITERATURE IN ORDER TO ILLUSTRATE A PLEASING CONCEPT (REFLECTIONS ON THE RECENT WORK OF M. I. ZHIKH "ON SOME CONTROVERSIAL ISSUES OF THE RUS CAMPAIGN AGAINST CONSTANTINOPLE IN 860").  Abstract : this paper examines M. I. Zhikh's negative review "On some controversial issues of the Rus campaign against Constantinople in 860" on M. A. Nesin's article about this raid. It is shown that Zhih's criticism is not convincing, but rather suggests questionable methods of working with sources and literature in order to illustrate a pleasing concept. Key words : Rus campaign against Constantinople in 860, Normanophobia, Don Alans Corresponding authors : Mikhail A. Nesin, Candidate of Historical Sciences, St. Petersburg (Russia). E-mail: pеtergof-history@yandex.ru L. Aryayev, independent researcher, Saalfeld (Germany). E-mail: l.aryayev@yandex.ru   В 860 г. состоялся первый набег русов на Константинополь. Русы напали внезапно, во время отсутствия в городе императора с армией, отправившихся воевать с арабами и беспрепятственно разорили городские предместья. В то же время, какая-то часть русов вскоре после этого набега крестилась. Этот набег был упомянут современником и очевидцем, константинопольским патриархом Фотием в двух гомилиях (публичных беседах) на нашествие русов, одна из которых была оглашена во время нападения русов, а вторая после их ухода, и в окружном послании 867 г., а также в письме римского папы Николая I византийскому императору Михаилу III 865 г. и в более поздних хрониках, византийских хрониках Симеона Логофета (далее — СЛ), рассказ которой с некоторыми нюансами позднее отразился в древнерусском летописании, и Продолжателя Феофана (далее — ПрФ) середины X в., Венецианской и Брюссельской (далее — БХ) хрониках XI в. и др. (публикацию источников о данном набеге см.: Кузенков 2003). Современники, Фотий и Николай I, отмечали, что русы безнаказанно разоряли пригороды Константинополя, при этом, по оценке Фотия, русы от этого весьма обогатились, другое дело, что быстрый и внезапный для византийцев уход русов Фотий связывал с чудом свыше, свершившимся после того, как он сам вместе с горожанами всю ночь молились Богородице (там же: 35–37, 57–60, 89). В некоторых сравнительно поздних византийской хрониках X и XI вв., СЛ и БХ, появляется версия о массовой гибели русов по воле высших сил и о наличии у русов 200 кораблей (там же: 113–118, 156). В Венецианской хронике Иоанна Дьякона XI в. упоминается о безнаказанном грабительском нападении на пригороды Константинополя 360 кораблей (там же: 151). Продолжительность пребывания русов под стенами Константинополем в источниках прямо не обозначена, поэтому в историографии высказывались разные оценки, от многих месяцев и многих недель до непродолжительного времени (ср.: Попадопуло-Керамевс 1903: 391–393; Vasiliev 1946: 210–218; Левченко 1951: 156; Левченко 1956: 71; Wortley 1970: 53). При этом историки обычно относятся с доверием к упомянутым в поздних хрониках сведениям о наличии у русов сотен кораблей. В 1 (7) № за 2024 г. журнала «Социогуманитарные коммуникации» в числе материалов XV конференции «Скандинавские чтения» была опубликована статья одного из авторов этих строк, М. А. Несина «Набег русов на Константинополь летом 860 г. (ход, продолжительность, командование, численность судов русов)» (Несин 2024). Научная новизна этой работы заключается в том, что в ходе внимательного анализа источников исследователь пришел к аргументированным выводам, что набег русов на Константинополь 860 г. представлял собой рейд небольшого войска не на сотнях, а на единицах – десятках судов, вероятно, командовал русами не правитель, а обычный военачальник; внезапно появившись под стенами города, они в течение ночи или суток жгли и разоряли предместья, не пытаясь взять крепость; сведения Жития патриарха Игнатия (далее — ЖИ) о разорении русами поселений и монастырей на Черном море и Принцевых островах нет оснований связывать с реалиями данного набега русов. Выводы о таком скромном количестве кораблей русов и столь кратковременном пребывании русов под Константинополем вызвали быструю и суровую критику со стороны антинорманиста М. И. Жиха, для которого сведения сравнительно поздних хроник об участии в этом походе сотен кораблей являются основным аргументом в пользу нескандинавского происхождения русов (Безаконов, Жих 2021 а). В свежем 3–4 № журнала антинорманистов «Исторический формат» вышла рецензия Жиха «О дискуссионных вопросах похода русов на Константинополь 860 г.» на вышеуказанную недавнюю М. А. Несина (Ср.: Жих 2023; Несин 2024). Рецензия безусловно является отрицательной: Жих не согласился с основными выводами Несина и считает непозволительным «всерьёз рассматривать» его «гипотезу о походе русов 860 г. на Константинополь как небольшом и кратком рейде» (Жих 2023: 111). Что ж, критика иногда бывает полезной. Так, вероятно, Несину стоило пояснить, что он считает набег единиц-десятков судов на Константинополь достойным военным предприятием для раннего Средневековья в сравнении с вызывавшими ужас у европейцев набегами норманнов на западноевропейские города. Другое дело, что набег русов на Константинополь 860 г. историки обычно считают скандинавским (принципиальное исключение представляют собой только радикальные антинорманисты, или, по определению Л. Н. Аряева, норманофобы (Аряев 2018), готовые отправить в морской поход на столицу Византии кого угодно, кроме норманнов, хоть балтийских славян, военные походы которых дальше Балтийского и Северного морей неизвестны, хоть алан, и вовсе неизвестных в качестве участников морских походов [1] ) А работа М. А. Несина является материалом конференции «Скандинавские чтения», на которой его доклад ни у кого не вызвал недопонимания. Но в целом рецензия М. И. Жиха скорее наводит на размышления об использовании ее автором сомнительных для ученого методов работы с источниками и историографией ради иллюстрации угодной ему концепции. Уже в самом начале своей рецензии М. И. Жих выдвигает argumentum ad verecundiam и укрывает свое утверждение о масштабности похода 860 и большой численности русов за густым частоколом авторитетных имен, скромно помещая свое собственное имя в конец списка (Жих 2023: 105). В аннотации он спешит указать, что М. А. Несин отвергает «традиционные взгляды на масштабы и характер похода на Константинополь в 860 г. как значительную военную и политическую акцию Руси» (там же: 104). Тем самым он представляет Несина ревизионистом, а себя последователем славных традиций отечественной историографии. Между тем, единственным общим критерием масштабности похода для этих упомянутых М. И. Жихом авторов является представление о наличии у русов сотен кораблей [2] , и оно основано лишь на необоснованном доверии к сведениям сравнительно поздних хроник, поэтому в доказательство реалистичности этих цифр Жих не смог привести никаких научных аргументов своих предшественников. Должен ли современный специалист поддерживать такое некритическое отношение к версиям сравнительно поздних нарративных источников о численности неприятельских войск (пусть даже по инерции сохранившееся в историографии некоторых кампаний) и не является ли это архаизацией науки? И еще, к сожалению, не всегда можно точно определить, что именно следует считать «традиционным». Например, М. И. Жих является приверженцем теории о происхождении Руси от алан (Беззаконов, Жих, 2021; Беззаконов, Жих 2021 а). С одной стороны, это восходит к давней традиции, берущей начало с польской ренессансной историографии. С другой — это явное отрицание всей научной традиции российской историографии, которая от этой теории отказалась еще с татищевских времен и в коей все попытки возродить эту теорию никогда не получали поддержки. Использование сторонником столь маргинальной теории при критике оппонента argumentum ad verecundiam психологически вполне понятно, хотя и довольно нелепо. Беда в том, что Жих возвращается не только к отжившим теориям, но и к архаичным методам исследования. Так, он реконструирует хронологию похода русов на Константинополь 860 г. путем компиляции данных, выдернутых из разнородных, разновременных и противоречащих другу друг источников — хроник СЛ, БХ, гомилий Фотия, Синаксаря Константинопольской Великой Церкви; когда же источников нет вообще (о «русско-византийский договоре 860 г.») он возмещает их очередным длинным списком ссылок на авторитеты (Жих, 2023: 109). Это — худший вариант методологии «ножниц и клея» (Коллингвуд 1980: 34), едва ли уместный даже в студенческой научной работе. Начитанность М И. Жиха, привлечение им для решения каждого отдельного вопроса значительного объема литературы, безусловно, достойны похвалы. Однако к историографии он подходит потребительски, выхватывая из каждой работы только то, что он считает подтверждением собственных взглядов, игнорируя при этом общий контекст работы и методологию того исследователя, на которого он ссылается. Он готов сослаться даже на ненавистного каждому антинорманисту А. Л. Шлецера (Беззаконов, Жих, 2021 а: 85), если находит у него приемлемый для себя тезис (об отдельной причерноморской группе русов, организовавших поход 860 г.); видимо, он не дошел до другого места у Шлецера, где доказательство ссылкой на авторитеты названо «недостойным историка» (Шлецер, 1809: 427). Стремление Жиха компенсировать недостаток источников массовостью библиографических ссылок порой доходит до курьеза. Например, численность населения Константинополя в 500–800 тысяч человек в IX–X вв. он обосновывает ссылками на работу A. Аndréadès 1920 г. и на научно-популярный интернет-проект о Великом Шелковом пути (Жих, 2023: 107). Все хорошо, но библиография обзорной статьи по истории Стамбула, на которую ссылается Жих, содержит лишь одну ссылку по вопросу о численности города в IX–X вв., и это ничто иное, как все та же работа Аndréadès. Таким образом, смысл обращения Жиха к научно-популярному сайту лишь в том, чтобы любой ценой увеличить количество ссылок. Все историографические штудии М. И. Жиха посвящены одной задаче — доказать, что атаковавшие Константинополь русы были донскими и / или крымскими аланами. В его системе доказательств краеугольным камнем является большая численность нападавших (не менее восьми тысяч человек на сотнях судов), поскольку, по его мнению, никакой другой народ, кроме алан (или аланоболгар)-салтовцев, не мог в IX в. организовать столь представительное воинское предприятие. Стремясь доказать высокий мобилизационный потенциал салтово-маяцкой культуры, Жих ссылается на работу о социальной и военной структуре Подонья и Придонечья (Беззаконов, Жих 2021 а: 102), игнорируя прямо заявленный цитируемым автором гипотетический характер его расчетов и то обстоятельство, что речь в этой работе идет об алано-болгарах, находящихся под властью не фантомного «Русского» [3] , а реально существовавшего Хазарского каганата, назначающего им «главных вождей» (Тортика 2007: 270). Чтобы нейтрализовать наиболее опасных конкурентов алан — норманнов, М. И. Жих выписывает целые абзацы из труда П. Сойера (Беззаконов, Жих, 2021 а: 93–94). Британский исследователь вполне обоснованно указывал, что сведения средневековых хронистов об огромных армадах и многотысячных армиях викингов, о приносимых им апокалиптического масштаба бедствиях нельзя понимать буквально: составители страшных рассказов и грозных проповедей больше заботились о том, чтобы напугать современников и побудить их к покаянию, нежели о том, чтобы точно передать факты. Примечательно, что при всем при этом, Сойер без тени сомнения повторяет общепринятое мнение, что за набегом 860 г. стоят норманны (Сойер 2006: 68–69), о чем Жих по понятным причинам умалчивает. Но еще важнее другое. Жих в упор не замечает, что правомерный скепсис П. Сойера полностью аннигилирует его собственные построения. Если числовым данным средневековых хроник нельзя доверять, то стоит ли принимать на веру сведения семейства хроник СЛ о 200 кораблях русов, атаковавших Константинополь? И как можно не замечать, что Фотий составлял свои гомилии не только для того, чтобы рассказать о подробностях набега, а еще для того, чтобы помочь слушателям осознать свою греховность, преисполниться благодарности к Богу, избавившего их, недостойных, от столь страшного бедствия и принести искреннее покаяние? Однако М. И. Жих считает возможным доказывать многочисленность русов апокалиптическими картинами, создаваемых красноречием Фотия (Жих, 2023: 106–107). Впрочем, он сразу становится очень критичным, как только Фотий проговаривается о кратком сроке пребывания русов под Константинополем. Тут Жих спешит заявить, что «противопоставление Фотием ночи и дня может иметь символическое значение» (там же: 109), хотя именно в этом месте никакой символичности не просматривается, а о дне Фотий не упоминает. Иными словами, критика источников используется М. И. Жихом не для поиска истины, а для нейтрализации неугодных ему свидетельств. Такая избирательная критика позволяет ему в одно и то же время отвергать сведения, например, Англо-саксонской хроники о 350 кораблях данов в устье Темзы (Англо-саксонская хроника, 2010: 65), но при этом буквально принимать сообщение СЛ о 200 судах русов на Босфоре и утверждать, что такой большой флот норманны собрать не могли (Беззаконов, Жих 2021 а: 88, 94–95). Полагая почему-то, что критические замечания П. Сойера о цифровых данных средневековых хроник относятся лишь к западноевропейским сообщениям о викингах, Жих без тени сомнения приводит данные хронистов для доказательства того, что Константинополь всегда атаковали исключительно многотысячные армии (Жих, 2023: 106–107). В том числе принимает на веру сильно завышенные сведения Льва Дьякона (Атанасов 2013) о десятках тысяч воинов князя Святослава. Правда, цифру Иоанна Скилицы, писавшем о ста тысячах русов, он все-таки отвергает как «явно фантастическую» (Жих, 2023: 106–107), руководствуясь при этом ничем иным, как собственными субъективными представлениями о правдоподобии. Такого рода методология вполне достойна тех времен, когда теории о происхождении русов от роксалан были академическим мейнстримом. При этом, М. И. Жих не смог ответить по существу на замечания М. А. Несина, что очевидец набега, константинопольский патриарх Фотий, напуганный нападением варваров, которые, по его мнению, едва не взяли город, не писал о многочисленности русов и их кораблей, зато при цитировании Пс 80 (79): 14 воздерживался от сопоставления русов с крупным зверем — кабаном, а сравнивал с мелкими полевыми зверьками, и сообщал о внезапном появлении, стремительном, как морская волна, нападении и столь же неожиданном быстром уходе русов, что напоминает небольшой рейд на единицах-десятках кораблей (Несин, 2024: 45–48). Из перевода П. В. Кузенкова первой гомилии Фотия на нашествие русов (далее — Г1) Жих извлекает упоминание некого «скопища» русов (Жих 2023: 106), под которым, впрочем, не ясно, что именно подразумевается — множество, или просто скопление, однако, если бы М. И. Жих изучал иностранные источники не только в русских переводах Кузенкова, но читал бы опубликованные тем же ученым тексты греческих первоисточников, он бы знал, что в Г1 никакое скопище прямо не упомянуто, а буквально говорится, что горожане «εϊδομεν τήν όψιν αυτών» (Кузенков 2003: 23) — увидели их внешний вид (греч). А поскольку при виде врагов с суровыми как шум моря голосами, ромеи, по оценкам Фотия, испытали не меньшие муки, чем при родах, то переводчики по-своему пытались объяснить, что же узрели греки — скопище (там же: 31) врагов или «грозный видъ ихъ» (Ловягин 1882: 421). При том, что весь военный флот Византии насчитывал сотни кораблей (Кузенков 2003: 120), армада из 200 кораблей недвусмысленно была бы оценена Фотием как крупная. М. И. Жих почему-то убежден, что напугать жителей такого большого города мог только поход 8000 воинов на 200 кораблях и «никаких «небольших» рейдов на Константинополь история просто не знает» (Жих, 2023: 106–107). Это мнение на первый взгляд эффектно иллюстрируется указанными в нарративных источниках круглыми числами судов и воинов в русских походах на Константинополь X–XI вв. (там же) [4] , однако легко опровергается данными о казачьих набегах XVII в. К примеру, в 1621 г. казачий набег на 15–16 чайках вызвал сильную панику среди населения Стамбула (Королев 2007: 138–139) [5] , которое в XVI–XVII в. достигало около 500–700 тысяч человек (Мантран 2006: 69–70). Это при том, что правитель с армией в городе не отсутствовали, как это было в 860 г. К тому же отличительной чертой набега 860 г. было то, что он являлся внезапным для горожан и случился в отсутствие в городе императора с войском [6] , вдобавок, был первым в своем роде: прежде русы византийской столице не угрожали, возможно разве что разорили Пафлогонию (вопрос о достоверности «росского» сюжета жития Георгия Амастридского, или, во всяком случае, об авторстве и датировке памятника рано считать решенным (Каждан 2002: 463–465)). Следовательно, сравнивать его с другими русскими походами на Царьград некорректно (ср.: Жих 2023: 106–107) [7] . В этой связи, рассуждения, что потрясти Царь городов единицы-десятки судов не могли, а сотни могли (Жих 2023: 107) в принципе являются беспредметными, тем более, что в распоряжении исследователей нет «пропорции», позволяющей рассчитать, какое минимальное число вражеских воинов способно посеять ужас среди жителей крупного города, так что любые подобные рассуждения на этот счет будут чисто субъективными. Не говоря о том, что у нас, в конце концов, нет ни документальных, ни даже нарративных источников о численности населения Константинополя в IX в. Гипотетические расчеты этой неизвестной величины могут быть сколь угодно правдоподобны, но все равно останутся лишь гипотезами. Доказывать одни гипотезы с помощью других — грубейшая методологическая ошибка. Поэтому попытки М. И. Жиха доказать масштабность набега 860 г. многочисленностью населения Константинополя являются методологически порочными. Наблюдениям М. А. Несина о сравнительно позднем происхождение сведений о наличии у русов сотен кораблей (Несин 2024: 45–46) Жих пытается противопоставить фантастические домыслы о каких-то ранних независимых источниках сведений БХ и Венецианской хроник XI в. о 200 и 360 кораблей русов. Так, на основе упоминания в БХ точной даты прихода русов к Константинополю Жих, вслед за рядом других исследователей готов видеть здесь свидетельство очевидца, или, по крайней мере, современника событий (Жих 2023: 105). Но даже если дата действительно записана со слов современника, означается ли это, что и всякое другое известие этой хроники, в том числе упоминание 200 кораблей русов или заведомо ошибочное утверждение, что русы были покорены, сокрушительно побеждены и истреблены христианами, нужно считать аутентичными? М. И. Жих полагает, что версия БХ о военном поражении русов восходит к… «зафиксированным Фотием ранним представлениям об уходе русов» (там же), не замечая, что даже в этом случае сведения БХ оказываются вторичными, что не повышает доверия к указанному в ней числу судов. Хотя в действительности по сведениям современников, Фотия и римского папы Николая I, русы безнаказанно разоряли пригороды Константинополя, весьма при этом, по оценке Фотия, обогатившись (Кузенков 2003: 35–37, 57–60, 89; Несин 2024: 46). Известие БХ о том, что русы ходатайством Богородицы были истреблены христианами перекликаются именно с поздней версией хроник семейства СЛ, что в результате молитвы Богородице корабли русов разбились в буре и мало кто из русов избежал опасности (Кузенков 2003: 115–118; Несин 2024: 45). Таким образом лапидарное известие БХ в целом отражает традицию, характерную для хроники СЛ середины X в.: 200 кораблей и массовая гибель русов. К слову, в более ранней работе сам Жих относил БХ к числу источников, в которых отразилась относительно поздняя легенда о чудесной буре (Беззаконов, Жих 2021 а: 80, 92). Другое дело, что хронист или более поздний переписчик (хроника сохранилась в списке XIII ст.) записал о гибели русов довольно неряшливо, у него вышло, что христиане по воле высших сил победили и покорили русов в некоем бою, а не помолились и не получили избавление от русов свыше. А сведения Венецианской Хроники Иоанна Дьякона XI ст. о 360 кораблях М. И. Жих возводит к некому «более раннему византийскому источнику» лишь на том основании, что упомянутые в ней норманны ему видятся калькой с «народа севера» из гомилии Фотия (Жих 2023: 106). Это является явной натяжкой: упоминание норманнов может объясняться разными причинами, в другой статье тот же Жих высказал иную версию, что оно сделано на основании «франкских источников о норманнских рейдах у берегов империи» (Беззаконов, Жих 2021 а: 92), а если бы существовал ранний византийский источник, упомянувший 360 кораблей, то в относительно поздних хрониках, сообщающих о посланной свыше буре, их было бы не 200, а 360 или больше: если вражеские суда безбожников погубило само небо, то их количество впору не занижать, а завышать. Так что версия о 360 кораблях, наверное, возникла еще позже чем о 200. На вопрос М. А. Несина, считал ли Фотий кочующий народ русов устойчивым политическим образованием, или бродячей пиратской ватагой (Несин 2024: 48) М. И. Жих дал однозначный ответ, что это был некий мощный племенной союз, поскольку перед нападением на Византию русы поработили «всех окрест них», а ватага морских разбойников «должна иметь опорные базы, а таковых науке неизвестно» и «должна была себя проявить другими набегами» (Жих 2023: 107–108). Эти доводы сложно признать серьезными. Ведь Фотий не сообщал, как русы покорили эти народы, потому нет основания утверждать, что речь шла о формировании союза племен, а не о терроризировании соседей пиратскими рейдами. А argumentum ex selentio явно не подходит для баз и других набегов русов — тот же Жих признает, что в 860 г. Фотий вероятно не владел точной информацией о русах и их нападение было для него неожиданным (там же: 107). Должен ли он был знать их базы? А если нападение русов на расположенные недалеко о Константинополя Принцевы острова известно лишь из житийного памятника, то должны ли были всегда удостаиваться внимания столичных книжников разорения мест, не связанных со святыми? К тому же довод об отсутствии у русов известных науке опорных баз можно было бы с большим основанием использовать против версии самого Жиха о большой армаде из сотен кораблей — если уж по его мнению ватага пиратов должна иметь известные науке базы, то такая армада — тем более: базы сотен судов скорее были бы обнаружены ромеями, чем единиц-десятков [8] . Однако, не менее важным чем численность войска критерием значимости военного похода являются его результаты. Жих утверждает, что перед отходом из-под стен Константинополя русы заключили с империей договор и вскоре приняли крещение (Жих 2023: 108–109). Будь это правдой, набег 860 г. действительно выходил бы за пределы грабительского рейда, причем независимо от того, сколько русов приходило в 860 г. под стены Царьграда — несколько сотен, или восемь тысяч. О «договоре 860 г.» долго говорить не приходится: ни сам факт заключения договора, ни тем более его условия не отражены в каких-либо источниках ни единым намеком. К примеру, как уже отмечалось в известной Жиху монографии М. В. Левченко, источники ничего не сообщают о заключении договора между русами и византийцами во время набега русов на предместья Константинополя; а быстрый уход врагов был для очевидца Фотия полной неожиданностью и связывался им с воздействием высших сил, что едва ли было возможно в случае ухода русов по договоренности с ромеями (Левченко 1956: 74-75). Однако это не мешает Жиху со ссылкой на мнения ряда историков безоговорочно писать об отступлении русов в результате договора с византийцами (Жих 2023: 109). В этой связи возникает риторический вопрос — можно ли такое домысливание за источники, обставляемое удобными историографическими ссылками, назвать иначе, чем имитацией научной работы? Не только тесты очевидца набега Фотия, но позднейшие хроники СЛ и др. о заключении в 860 г. мирного договора с русами молчат, и этого обстоятельства никак не отменит приводимый Жихом очередной длинный список авторитетных историков, которые считали этот договор реальным или возможным. М. А. Несин не исключал, что Росская епархия была миссийной и допускал возможность сравнения т. н. Фотиева крещения русов с крещением предводителя датчан Хастинга в том смысле, что русам теперь можно было не опасаться ответного похода против них императорской армии, а византийским властям — нового внезапного набега русов на свою столицу (Несин, 2024: 48) В свою очередь М. И. Жих счел версию о миссийной епархии натяжкой, а сравнение Фотиева крещения с «псевдокрещением Хастинга» некорректным, поскольку нарративные источники IX–X вв., Окружное послание Фотия и Жизнеописание Василия I, сообщают о настоящем крещении народа, а не притворном крещении вождя с дружиной, а крещение русов Фотий упоминает сразу после рассказа о крещении Болгарии, из чего, по мнению Жиха, следует, что обе епархии имели равный статус (Жих 2023: 108). Эта версия основана на ряде допущений   —   данные источники не упоминают у русов постоянной кафедры, а Фотий вовсе не уравнивал епархии болгар и русов, (не указав даже титула болгарского святителя), а лишь отмечал принятие обоими народами Христианства и писал о русах иначе, чем о болгарах: если болгары отказались от прежней веры, то русы — также от разбойных нападений на Византию, что было для патриарха не менее важно (Кузенков, 2003: 74–75, 126–127). А при том, что епархия русов просуществовала менее полувека (уже документ начала X. в., договор Олега с Византией 911 г., противопоставляет русов и христиан (ПВЛ 1996: 18–19)), то вариант крещения русов во избежание расплаты за набег на Константинополь и получения миссийной епархии не больше противоречит источникам, чем версия о серьезном желании русов войти в лоно византийской церкви и учреждении у них постоянной кафедры. А по важному критерию научной гипотезы, простоте (Клейн 2011: 60–61) —   даже выигрывает. Ведь тогда не надо домысливать причину скорого неуловимого исчезновения кафедры. Что же касается массового характера крещения русов, называемого иногда в историографии «первым крещением Руси» или «Фотиевым крещением», то с ним несколько сложнее. О том, что «всех оставляющий позади в свирепости и кровопролитии» народ рос переменил «языческую и безбожную веру… на чистую и неподдельную религию христиан» и принял у себя епископа, Фотий сообщает в окружном послании 867 г. (Кузенков 2003: 75). В правдивости Фотия в данном случае сомневаться, как будто, не приходится: перед сообщением о крещении русов стоит упоминание про «новооглашенный во Христа и недавно просвещенный сонм болгар», крещение которых при Фотии несомненный факт. Однако в начале своего послания и тоже в одном ряду с крещением болгар Фотий столь же уверенно пишет о принятии армянами Халкидонского символа веры (там же: 74). Это, мягко говоря, преувеличение. Фотий действительно переписывался с армянским католикосом Закарией и архонтом архонтов Ашотом Великим, стараясь убедить их, что суждения армян о Халкидонском соборе ошибочны, но эффект от его увещеваний, похоже, оказался более чем скромным. Неспроста игумен Никон (Лысенко), на которого ссылается Жих, предпочел выразиться более обтекаемо и написал о «значительном числе» обращенных в православие армян (Никон 1989: 31). Это утверждение столь же верное, сколько расплывчатое и ни к чему не обязывающее: поскольку критерии «значительности» не оговорены, то даже десяток-другой армянских семей можно посчитать «значительной частью». Основой для заявления Фотия мог стать Ширакаванский собор, состоявшийся, по версиям некоторых исследователей, в 862 г. (Dorfmann-Lazarev, 2004). Однако же: проходил ли собор именно в это время, какие на нем были приняты решения, подтвердил ли он воссоединение Армянской церкви с Константинополем или, наоборот, проклял Халкидонский символ веры, да и состоялся ли этот собор вообще — все это спорные вопросы (Григорян 2011). Фактом является то, что ни одно из постановлений этого собора не вошло в сборники армянского канонического церковного права (Арутюнова-Фиданян 2004: 30). Итак, за словами Фотия о присоединении армян к православию стоит лишь его переписка с представителями армянской церкви. Но если так, то какие основания некритично доверять торжественному сообщению патриарха о крещении народа рос? Вполне вероятно, что Фотий установил контакт с русами, и даже направил к ним с миссией епископа, но начало миссии — не то же самое, что крещение целого народа. О значимых последствиях «Фотиева крещения» можно было бы всерьез говорить лишь в том случае, если бы была у русов была определенно учреждена постоянная кафедра. В доказательство реальности «росской епархии» часто приводят «Жизнеописание императора Василия I», повествующее о крещении «архонта русов» и всего его народа после чуда с неопалимым Евангелием. Правда, его автор Константин Багрянородный связывает это событие не с Фотием и не с набегом русов на Константинополь 860 г., а с правлением своего деда Василия I (867–886) и пишет об учреждении не епископии, а архиепископии. Связь этого события с 860 г. еще нужно доказывать. Если считать крещение русов при Василии I реальным, то придется признать, что при Фотии ничего значимого в христианизации Руси сделано не было — посланный к русам архиепископ начинает с нуля, росский народ все еще «безбожнейший», архонт и его «вельможи» остаются преданными суеверию из-за долгой привычки» и для их обращения требуется чудо [9] . Впрочем, весь изложенный в «Жизнеописании» рассказ вызывает сомнения — он составлен внуком о событиях времен его деда, содержит в себе фантастический элемент и при этом еще до предела клиширован. В рассказе нет ничего, чего нельзя было бы «реконструировать», не покидая императорских покоев. Обращение варваров после продемонстрированного проповедником чуда — стандартный прием византийской агиографии, сюжетное сходство истории о крещении русов с историей епископа Капитона Херсонского не может не наводить на размышления (Zuckerman 2000: 105). Наконец, Константин сам свидетельствовал, как минимум о неустойчивом характере росской архиепископии, приводя в трактате «О церемониях» список подчиненных константинопольскому патриарху митрополий, архиепископий и епископий, в котором нет росской епархии (Constantini Porphyrogeniti libri..., 1829: 791–798). Поэтому не исключено, что Константин лишь воспроизвел сообщение Фотия о крещении русов, приписав это достижение своего деду, повысив статус посланного к русам иерарха и домыслив детали с помощью агиографических клише [10] . В любом случае, подтверждением слов Фотия «Жизнеописание…» служить не может. Это верно, конечно, и в отношении поздних хроник, некритично повторяющих нарратив Константина Багрянородного   —   Скилицы, Зонары, из которых сведения о «Фотевом крещении» и о чуде неопалимого Евангелия попали в русскую позднюю летописную традицию. Наиболее частым аргументом сторонников концепции раннего («Фотиева» или «Аскольдова») крещения Руси является список епархий Льва VI Мудрого (886–912), в котором фигурирует Росская митрополия. Этот список получил отражение во многих греческих и латинских и славянских рукописях, в том числе в Типографской летописи (ПСРЛ 1921: 233). В нем видели подтверждение известий «Окружного послания» и «Жизнеописания…», несмотря на то, что статус «росской» епархии в каждом из этих источников был разным (епископия, архиепископия, митрополия) и что во многих его списках (самый старый из которых не древнее XIV в.) в заглавиях рядом с императором Львом Мудрым фигурировал патриарх Фотий, вторично отстраненный от патриаршества сразу после смерти Василия I, на что обратил внимание уже А. В. Горский (Горский 1850). Очевидно, что, хотя основа списка действительно восходит к концу IX в., он подвергся существенным дополнениям позднейшими переписчиками, и потому некритично относить все его сведения ко временам Льва Мудрого недопустимо. К тому же столь высокий статус росской епархии — митрополия —   подразумевает, что у росского иерарха находилось в подчинении какое-то количество местных епископий, о которых должны были бы остаться хоть какие-то сведения. Несмотря на все это, Росская митрополия прочно вошла в историографическую традицию. Если Иловайский при упоминании о ней еще должен был ссылаться на один из списков, опубликованных в Париже (Geōrgios Kōdinos 1648 ) , то в распоряжении Жиха находится уже солидная цепочка ссылок, демонстрирующая давность и почтенность этой традиции. Упомянув о Росской митрополии в списке Льва Мудрого, Жих ссылается на М. Ю. Брайчевского и Рапова (Беззаконов, Жих 2021 а: 84). Брайчевский дает ссылку на книгу Б. Я. Рамма «Папство и Русь» (Брайчевский, 1989: 68). В книге Рамма имеются две ссылки на М. В. Левченко (Рамм 1959: 28). Пройдя по одной из них (Левченко 1956: 82), мы находим ссылку на Д. И. Иловайского, у которого наконец-то дается ссылка на первичный источник (Иловайский 2015:71). Рапов ссылается опять же на Рамма, а также на А. В. Горского, с которым полемизирует и противопоставляет ему работы Левченко и В. В. Мавродина (Рапов 1998: 119–120). Мавродин, не давая конкретных ссылок, «доказывает» реальность Росской митрополии списком Льва Мудрого и даже «Уставом св. Владимира» (Мавродин 1945: 215–216), хотя в «Уставе» Фотий представлен современником Владимира Святого. Но опять-таки, никакие самые длинные списки авторитетных авторов не могут пересилить того, что говорят источники. Росская митрополия в нотициях Константинопольской патриархии IX в. отсутствует (Notitiae episcopatum… 1981: 230–245) и появляется (вполне ожидаемо) лишь в начале века одиннадцатого, уже после Владимирова крещения (там же: 343, 349). Таким образом, ни единого достоверного известия о постоянной епархии на Руси до начала XI в. нет. «Фотиево крещение Руси» представляется историографическим фантомом. Несомненно, какая-то часть русов после похода 860 г. крестилась, и, конечно, это стало важной вехой в истории раннего русского христианства. Вполне возможно, что Фотий сумел организовать у русов миссийную епархию. Но успехи этой миссии оказались более чем скромными, это видно уже из того, что в русско-византийском договоре 911 г. русь противопоставляется христианам, а сведения о значительном числе христиан на Руси относится уже ко временам Игоря. И только после крещения Ольги появляется упоминание о русских христианах в независимом иностранном источнике — послании папы Иоанна XIII чешскому князю Болеславу Благочестивому (Codex diplomaticus 1904: 343). Итак, поход 860 г. не привел ни к заключению мирного договора, ни к общенародному принятию русами христианства. Но в таком случае возмущение М. И. Жиха характеристикой этого похода как грабительского рейда выглядит странным: ничего, кроме награбленной добычи, русы из набега не принесли. Источники, как правило, не указывают продолжительность пребывания русов под Константинополем и не сообщают, что она составляла много дней. М. А. Несин отметил, что о длительном хозяйничанье русов под стенами города не упоминал и Фотий, при том, что тот опасался что русы могли взять город и отмечал массовые убийства русами жителей неукрепленных предместий; при этом, согласно второй гомилии Фотия на нашествие русов (далее — Г2), пребывание русов у города длилось около ночи: русы явились на закате и ушли вскоре после того, как горожане с патриархом всю ночь молились (Несин 2024: 49). Но если источник противоречит концепции длительной осады города, то тем хуже для источника: Жих стал бездоказательно рассуждать о том, что «противопоставления дня и ночи» могло иметь чисто «символическое значение» (Жих 2023: 108–109). Хотя, казалось бы, столь ответственное заявление об условных упоминаниях времени суток в средневековых источниках требуют веских доказательств в каждом конкретном случае [11] . Однако, в действительности здесь никакой символичности не прослеживается, о дне Фотий вообще не упоминает и никакого противопоставления ночи и дня у него нет. Зато в Г2 прямо сказано: «круг нашей жизни закатился вместе солнцем» (перевод П. В. Кузенкова (Кузенков 2003: 59)). Следовательно, ощущение апокалипсиса четко привязано к конкретному времени суток. Для реконструкции длительных сроков пребывания русов под Константинополем М. И. Жих неаргументированно датирует Г1 23 июня (хотя в научной работе положено свое мнение обосновывать) [12] и всерьез предлагает использовать запись Синаксаря Константинопольской Великой Церкви за 25 июня о нашествии сарацинов и неких рун, а также мнение Дж. Уортли о многонедельной осаде города. Это том, что Жих и сам не уверен, что в Синаксаре речь идет о русах (Жих 2023: 109), и «встречающаяся иногда в литературе дата 25 июня 860 г., взятая из греческого синаксаря, основана на недоразумении: во всех рукописях, упоминающих об этой вражеской осаде Константинополя, напавшими названы арабы (сарацины), осаждавшие столицу Византии в 70-х годах VII в» (Кузенков, 2003: 11), поэтому допущение, что речь идет не об арабской осаде города 770-х гг., а о набеге русов 860 г., явно нарушает принцип простоты научной гипотезы — тогда кроме тождества рун с русами придется домысливать причину недельного расхождения дат нашествия врагов в Синаксаре и БХ [13] , а также участие арабов в набеге русов на Константинополь (Синаксарь отмечал городские события, а не нападения арабов на иные провинции Византийской империи) [14] . А  поскольку в источниках, живописующих ужас нашествия русов, не упоминается, что этот ужас был многодневным, версия о многонедельной осаде не годится даже для научной гипотезы, а, по определению Я. С. Лурье, является просто догадкой (Лурье 1977: 32). Жих (как и Дж Уортли) исходит из необоснованного допущения, что Г2 составлена вскоре после ухода русов из-под Константинополя и поэтому гипотеза Уортли о ее оглашении 4 августа (Wortley 1970: 50-53), якобы может пролить свет на срок пребывания русов у города (Жих 2024: 109), однако никем не доказано, что Г2 создана в ближайшие дни после ухода русов, который не указан в ней как свежее событие. Разумеется, даже за полтора месяца у горожан не могли изгладиться впечатления о неожиданном набеге русов, разоривших предместья и убивших многих мирных жителей, и эти события не теряли актуальности в качестве темы для назидательной беседы. При этом стоит согласиться с Жихом, что употребленный Фотием термин τὸ χαράκωμα, «вал с частоколом, которым обычно укреплялся военный лагерь», является разве что косвенным аргументом в пользу долгого пребывания русов у города (Жих 2023: 109). Согласно Г2, при быстром уходе русов их лагерь распался как по команде (Кузенков 2003: 60). Вряд ли стоит буквально понимать, что русы срыли вручную земляные валы. Возможно, потому П. В. Кузенков при публикации Г2 дал емкий перевод указанного термина как «лагерь» (там же). Так что, остается только гадать, что подразумевал Фотий под «τὸ χαράκωμα» — употребил этот термин в качестве привычного для своей паствы обозначения типичного для Византии военного лагеря, или приукрасил мощь вражеских станов для усиления эффекта от описания свершившегося по воле неба быстрого ухода русов, или же имел в виду «ограду» (Ловягин 1882: 436) без валов? Так что на «τὸ χαράκωμα» невозможно построить серьезных выводов о сроках пребывания русов под Константинополем и об осаде города (ср.: Жих 2023: 109). При этом М. И. Жих вольно или невольно искажает выводы М. А. Несина. Так, Жих приписывает Несину допущение ни на чем не основанного домысла о русах как о данах, а также изобретение некого неизвестного набега русов на Принцевы острова в период пребывания на них в ссылке смещенного патриарха Игнатия в 858–867 гг. (Жих 2023: 110). В действительности, М. А. Несин отнюдь не безосновательно допускал, что русы были фризскими данами, а сослался на наблюдения О. Л. Губарева о наличии фризской магической формулы в русско-византийском договоре 944 г., сходстве древнерусского и фризского права и упоминание руси в ПВЛ в ряду скандинавских народов на месте данов (Несин 2024: 52). Даже если Жиха они не устраивают, это не дает ему права походя обвинять Несина в бездоказательных домыслах. Куда большим допущением является развиваемая Жихом версия о морском походе на Константинополь донских алан-салтовцев (Беззаконов, Жих 2021; Беззаконов, Жих 2021 а), которые и подавно не фигурировали ни в одном источнике о данном набеге, поскольку никаких морских походов донских алан неизвестно, а стремительный внезапный набег русов на предместья Константинополя с жестоким избиением мирного населения напоминает рейды норманнов. При этом, Фотий в Г1 явно связывал родину русов отнюдь не с Подоньем (ср.: Беззаконов, Жих 2021 а: 103): русы «нападали оттуда, откуда [мы] отделены столькими землями… и морями без пристаней» (Кузенков 2003: 35) [15] . Отметим, что он не мог так охарактеризовать издавна колонизированные греками Черное и Азовское моря и указать их во множественном числе: маленькое Азовское море греки считали не морем, а Меотским озером. Надо полгать, что речь шла о морях, омывавших Европу с севера, которые были по византийским меркам населены не самыми цивилизованными народами и средневековым византийским книжникам могли казаться дикими морями без приличных пристаней. Недаром, та же Скандинавия воспринималась как скифская пустыня (Бибиков 1986: 99). Кроме того, М. А. Несин не писал о набеге русов на Принцевы острова во время ссылки Игнатия. Речь шла лишь о том, что скорее всего работавший уже в X в. агиограф описал в ЖИ реалии не рейда на Константинополь, а некого другого набега русов (Несин 2024: 52), который мог случиться и после смерти Игнатия, ближе по времени к написанию его жития в начале X ст [16] . Как известно, в описанном в ЖИ конфликте Игнатия с Вардой исследователи уже давно усматривают явные намеки на имевшие место уже в начале X в. разногласия Николая Мистика и Льва VI в. (см. напр: Jenkins 1965) [17] . Для относительно поздних источников это нормально. В житие Корнилия Комельского XVII в. описан казанский набег на Корнилиево-Комельский монастырь, состоявшийся при жизни святого, хотя на самом деле речь идет о набеге 1538 г., случившемся уже после смерти Корнилия (Несин 2019: 443). По наблюдениям Несина реалии описанного в ЖИ начала X в. набега русов на черноморское побережье у Босфора и на Принцевы острова явно не соответствуют рейду на Константинополь 860 г.: этот житийный набег не затронул предместья города, а если бы русы начали набег на Константинополь с разорения черноморских поселений у входа в Босфор, то он не был столь внезапным для горожан, как описан Фотием. К тому же ЖИ упоминает разорение русами монастырей, чем во время набега на Константинополь русы массово не занимались, поскольку глава византийской церкви Фотий, сообщая о жестоких расправах русов над жителями предместий, не упоминал о каких-либо святотатствах (Несин 2024: 52). Пытаясь увязать рассказ ЖИ с событиями 860 г., М. И. Жих делает допущения, прямо противоречащие цитируемым им источникам. Так, по его словам, разграбленные русами у Босфора усадьбы и монастыри являлись предместьями Константинополя, а флот русов мог сперва подойти к городу и там разделиться на два отряда, один из которых пошел грабить побережье Черного моря, а другой — Принцевы острова на Мраморном море (Жих 2023: 110). Однако ни один раннесредневековый византийский источник не относит черноморское побережье к предместьям Константинополя. В цитируемом Жихом отрывке ЖИ в переводе П. В. Кузенкова, расположенные на Черном море у входа в Босфор усадьбы [18] и монастыри в отличии от Принцевых островов не указаны даже как находившиеся вблизи от Константинополя [19] , зато ясно сообщается, что русы, через Черное море приступив к Босфору, начали с разорения усадеб и монастырей и затем напали на близкие к Константинополю острова (Жих, 2023: 110). Поэтому об общем приходе русов к Константинополю с последующим возвращением части судов на Черное море и одновременным походом другого отряда на Принцевы острова говорить не приходится (ср.: там же). Для того, чтобы показать сожжение русами храмов в ходе набега на Константинополь, М. И. Жих заявил, что римский папа Николай I упоминал сожжение церквей именно в связи с походом к Константинополю (там же: 111). А вот цитируемый Жихом источник связывает церкви с пригородами Константинополя лишь в том плане, что они были сожжены, а где и кто сжег храмы, не сообщает (там же). Поэтому далеко не очевидно, что их сожгли русы во время набега на Константинополь, а не арабы при нападениях на другие провинции Византийской империи. Таким образом, попытку М. И. Жиха отстоять версию об участии в набеге русов на Константинополь сотен кораблей и о многодневной осаде русами города трудно признать убедительной и объективной. Налицо применение автором сомнительных для ученого методов работы с источниками и историографией ради иллюстрации своей концепции. В этой связи данная рецензия Жиха являет собой наглядный образец того, что О. Л. Губарев назвал «эрзац-наукой» (Губарев 2015; Губарев 2017): сохраняя внешнюю наукообразность и не выдвигая откровенно абсурдных утверждений, она содержит грубейшие методологические ошибки и потому не может быть признана научной в подлинном смысле этого слова. Поэтому не вызывает удивления, что эта рецензия не была напечатана в авторитетной научной периодике и смогла увидеть свет лишь в антинорманистском журнале, редактируемом самим М. И. Жихом.   БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК. Англосаксонская хроника 2010 — Англосаксонская хроника. Пер. с др.-англ. Метлицкой З.Ю. СПб.: Евразия, 2010. Аряев 2018   — Аряев Л.Н.  Норманофобия и ее фантомы // Valla. 2018. № 4 (1–2). С. 126–135. Арутюнова-Фиданян 2010   — Арутюнова-Фиданян В.А.  Полемика между халкидонитами и монофизитами и переписка патриарха Фотия // Вестник ПСТГУ. I: Богословие. 2010. Вып. 2. С. 23–33. Атанасов 2013 —  Атанасов Г.Г.   О численности русской армии князя Святослава во время его походов в Болгарию и о битве под Дристрой (Доростолом) в 971 г.  // Византийский временник. 2013. Т. 72 (97). С. 86–102. Брайчевский 1989   — Брайчевский М.Ю.  Утверждение христианства на Руси. К.: Наукова думка, 1989.   Беззаконов, Жих  2021 — Беззаконов С.Н., Жих М.И.  Хакан народа рос // Исторический формат. 2021. № 3. С. 9–58. Беззаконов, Жих  2021 а — Беззаконов С.Н., Жих М.И . Поход русов на Константинополь в 860 г.: проблемы исторической географии и логистики // Исторический формат. 2021. № 4. С. 78–124.   Бибиков  1986 —  Бибиков М.В.  Скандинавский мир в византийской литературе и актах // Скандинавский сборник. 1986. № 30. С. 97–105. Васильев 1900   —  Васильев. А.А. Византия и арабы. Политические отношения Византии и арабов по времена Аморийской династии. Приложения (раздельная пагинация). СПб., 1900. Горский 1850   — Горский А.В., прот.  О митрополии русской в конце IX века // Прибавления к Творениям св. Отцов 1850. Ч. 9. Кн. 1. С. 132–146 (1-я пагин.). Григорян 2011 —  Григорян М.  Ширакаванский церковный собор 862 года. // Вопросы истории Армении (сборник научных статей). 2011. № 12 С. 47–63 (на армянском языке). Губарев 2015 — Губарев О.Л. Рождение эрзац-науки: современная отечественная медиевистика и общество // Троицкий вариант – Наука. 2015. URL: https://www.trv-science.ru/2015/12/rozhdenie-ehsatz-nauki/ (дата обращения: 26.07.2024) Губарев 2017 — Губарев О.Л. Еще раз об эрзац-науке в медиевистике // Троицкий вариант – Наука. 2017. № 236. URL: https://www.trv-science.ru/2017/08/esche-raz-ob-erzac-nauke-v-medievistike/?ysclid=lz2cc9qxik6890865  (дата обращения: 26.07.2024). Губарев  2020 —  Губарев О.Л . Каган без каганата // Novogardia. 2020. № 3. С. 17–38. Губарев 2022 — Губарев О.Л.  Посольство русов 839 г. и оксюморон «русский каганат» // Социо-гуманитарные публикации. 2022. № 2. С. 43–51. Древняя Русь 2010   — Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия. Т. II Москва: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2010. Жих  2023 — Жих М.И. О некоторых дискуссионных вопросах похода русов на Константинополь в 860 г. // Исторический формат. 2023. № 3–4. C. 104–113. Зайцев 2003   —  Зайцев Ю.П.  Неаполь скифский (II в. до н.э. — III в. н.э.). Симферополь: Универсум, 2003. Иловайский 2015 —  Иловайский Д.И . Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю. М.: Академический проект, 2015. Каждан  2002 —  Каждан А.П . История византийской литературы (650–850 гг.) /  А.П. Каждан  в сотрудничестве с Ли Ф. Шерри  и Х.Ангелиди ; Пер. с англ. А.А. Белозеровой [и др.]. СПб.: Алетейя, 2002. Каждан  2012 —  Каждан А.П . История византийской литературы (850-1000 гг.): эпоха византийского энциклопедизма / перевод с английского Д.Р. Абдрахмановой  [и др.]. CПб.: Алетейя: 2012. Клейн  2011 — Клейн Л.С. Гипотеза в археологии // Российский археологический ежегодник. № 1. 2011. С. 56–69. Коллингвуд 1980 —  Коллингвуд Р. Дж . Идея Истории. Автобиография. М.: Наука, 1980. Королев 2006 — Королев В.Н. Босфорская война. М.: Вече, 2007. Кузенков  2003 — Кузенков П.В . Поход 860 г. на Константинополь и первое крещение Руси в средневековых письменных источниках // Древнейшие государства Восточной Европы. 2000. Проблемы источниковедения. М.: Восточная литература, 2003. С. 3–172. Кузенков 2012 — Кузен ков П.В. Из истории начального этапа византийско-русских отношений // Исторический вестник. 2012. Т. 1 (148). С. 52–97. Левченко 1951 — Левченко М.В.  Фальсификация истории византино-русских отношений в трудах А. А. Васильева //Византийский Временник. 1951. Т. IV. C. 149–159. Левченко 1956 — Левченко М.В.  Очерки по истории русско-византийских отношений. М.: Издательство АН СССР, 1956. Литаврин 2000 — Литаврин Г.Г.  Византия, Болгария, Древняя Русь (IX – начало XII в.). СПб.: Алетейя, 2000. Ловягин 1882 — Ловягинъ Е.Л. Две беседы святейшаго патріарха константинопольскаго Фотія по случаю нашествія россовъ на Константинополь // Журналъ «Христiанское чтенiе, издаваемое при Санктпетербургской Духовной Академiи». № 9–10. 1882. С. 414–443. Лукин 2014 —  Лукин П.В. Новгородское вече М.: Индрик, 2014. Лурье  1977 — Лурье Я.С.  О гипотезах и догадках в источниковедении // Источниковедение отечественной истории: Сб. статей. 1976. М., 1977. C. 26–41. Мавродин 1945 —  Мавродин В.В.  Образование Древнерусского государства. Л.: Издательство ЛГУ, 1945. Майко 2010   —  Майко В.В. Тмутаракань и Восточный Крым: Основные этапы этнокультурных связей // Ruthenica. 2010. Т. 9. С. 37–48 Мантран 2006 — Мантран Р. Повседневная жизнь Стамбула в эпоху Сулеймана Великолепного. М.: Молодая гвардия, 2006. Минакова 2012 —  Минакова Э.А. О «Клятвенном договоре» князя Игоря Старого с Византией // Ученые записки Орловского государственного университета. 2012. C. 71–74. Минорский  1963 — Минорский В.Ф . История Ширвана и Дербенда X–XI веков. М.: Издательство восточной литературы, 1963. Назаренко  2012 — Назаренко А.В. Русь IX века: обзор письменных источников // Русь в IX–X веках: археологическая панорама / отв. ред. Н.А. Макаров. М.; Вологда: Древности Севера, 2012. C. 12–35. Несин 2019 — Несин М.А . К истории московско-казанских отношений 1535–1540-х гг. Часть 1. Крымский фактор, походы казанцев на русские земли 1535–1549 гг. // История военного дела: исследования и источники. 2019. Т. 10. С. 432–491. Несин 2024 — Несин М.А.  Набег русов на Константинополь летом 860 года (ход событий, продолжительность, командование, численность судов) // Социогуманитарные коммуникации. 2024. № 1 (7). С. 45–55. Нефедкин 2011   — Нефедкин А.К.  Военное дело сарматов и аланов (по данным античных источников). СПб.: Филологический факультет СПбГУ; Нестор-История, 2011. 304 с. Никон  1989   —  Никон иеродиакон. (Лысенко). «Фотиево» крещение славяно-россов и его значение в предыстории Крещения Руси. // Богословские труды. № 29. 1989. С. 27–40. ПВЛ 1996 — Повесть временных лет. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Наука, 1996. Петрухин  2001 — Петрухин В.Я.  О «Русском каганате», начальном летописании, поисках и недоразумениях в новейшей историографии // Славяноведение. 2001. № 4. С. 78–82. Попадопуло-Керамевс  1903 — Попадопуло-Керамевс А.И.  Акафист божьей матери // Византийский Временник. 1903. Т. X. C. 357–401. ПСРЛ 2000 — Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Том IX. Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью. М.: Языки русской культуры, 2000. ПСРЛ 1921 — ПСРЛ Т. 24. Типографская летопись. Петроград, 1921. Рамм 1959 —  Рамм Б.Я.  Папство и Русь в X–XV вв. М., Л.: Изд. Акад. Наук, 1959. Рапов 1998 —  Рапов О.М.  Русская церковь в IX – первой трети XII в. Принятие христианства. Издание второе, исправленное и дополненное. М.: Русская панорама, 1998. Седов  2002 —  Седов В.В.  Славяне. Историко-археологическое исследование. М.: Языки русской культуры, 2002. Сойер 2006 — Сойер П.  Эпоха викингов / Перевод с английского А. П. Санина. СПб.: Евразия, 2006. Толочко 2015 — Толочко А.П. Очерки начальной руси. Киев; Санкт-Петербург: Лaypyc, 2015. Тортика  2007 — Тортика А.А . Военно-политическая и социальная структура алано-болгарского населения лесостепного Подонья-Придонечья в Хазарское время (конец VIII – начало X вв.) // Восточная Европа в древности и средневековье. Политические институты и верховная власть: XIX Чтения памяти члена-корреспондента АН СССР В.Т. Пашуто. М., 2007. С. 267–273. Цветков 2010 — Цветков С.В. Поход русов на Константинополь в 860 году и начало Руси. СПб.: БЛИЦ, 2010. Шлецер 1809   — Шлецер А.Л.  Нестор. Русские летописи на древле-славенском языке. Ч. 1. СПб., 1809. Щавелев, Фетисов 2017 —  Щавелев А.С., Фетисов А.А. К исторической географии Восточной Европы IX в. 2. Карта скадинавских комплексов и артефактов // Древнейшие государства Восточной Европы. 2015 год: Экономические системы Евразии в раннее Средневековье. М., 2017. С. 278–328. Щавелев  2019 — Щавелев А.С.  «Корабли» и военно-морское дело народа русь IX – середины X в. (по основным синхронным письменным источникам) // Stratum plus. 2019. № 5. С. 123–132. Codex diplomaticus 1904 — Codex diplomaticus et epistolaris regni Bohemiae. T. I. Praha, 1904. Constantini Porphyrogeniti  1829 —  Constantini Porphyrogeniti libri  II. de ceremoniis aulae Byzantinae (Leipzig, 1751–1766, ed. J. J. Reiske), vol. III. (Bonn, 1829). Dorfmann-Lazarev  2004 —  Dorfmann-Lazarev I.  Arméniens et byzantins à l'époque de Photius: deux débats théologiques après le triomphe de l'orthodoxie. Peeters, 2004. Geōrgios Kōdinos 1648   —  Geōrgios Kōdinos. GEORGIVS  CODINVS CVROPALATA, DE OFFICIIS MAGNAE ECCLESIAE, ET AVLAE CONSTANTINOPOLITANAE: Ex versione P. IACOBI GRETSERI SOC. IESV. — Paris : Typographia regia, 1648. Jenkins 1965   — Jenkins R.J.H.  A Note on Nicetas David Paphlago and the «Vita Ignatii» // Dumbarton Oaks Papers. 1965. Vol. 19. S. 241–247. Müller 1987 —  Müller L.  Die Taufe Russlands: Die Frühgeschichte des russischen Christentums bis zum Jahre 988. Münch: Wewel, 1987.  Notitiae episcopatum… 1981 —   Notitiae episcopatum Ecclesiae Constantinopolitanae / Textue critique, introd. et notes per J. Daruzzuozes. Paris, 1981. Vasiliev  1946 — Vasiliev A.A.  The Russian attack on Constantinople in 860. Cambridge: The Mediaeval Academy of America, 1946. Wortley  1970 —  Wortley J.  The Date of Photius' Fourth Homily // Byzantinoslavica. 1970. T. 31. S. 50–53   Zuckerman  2000 —  Zuckerman C . Deux étapes de la formation de l’ancien état russe, dans M. Kazanski, A. Nersessian et C. Zuckerman éd., Les centres proto-urbains russes entre Scandinavie, Byzance et Orient (Réalités byzantines 7), Paris 2000. S. 95–120.   REFERENCES Anglosaksonskaya hronika 2010 — Anglosaksonskaya hronika. Per. s dr.-angl. Metlickoj Z.Yu. SPb.: Evraziya, 2010. Aryaev 2018 — Aryaev L.N. Normanofobiya i eyo fantomy // Valla. 2018. № 4 (1–2). S. 126–135. Arutyunova-Fidanyan 2010 —   Arutyunova-Fidanyan V.A. Polemika mezhdu halkidonitami i monofizitami i perepiska patriarha Fotiya // Vestnik PSTGU . I: Bogoslovie. 2010. Vyp. 2. S. 23–33. Atanasov 2013 — Atanasov G.G. O chislennosti russkoj armii knjazja Svjatoslava vo vremja ego pohodov v Bolgariju i o bitve pod Dristroj (Dorostolom) v 971 g. // Vizantijskij vremennik. 2013. T. 72 (97). S. 86–102. Brajchevskij 1989 — Brajchevskij M.Yu. Utverzhdenie hristianstva na Rusi. K.: Naukova dumka, 1989. Bibikov 1986 —Bibikov M. V. Skandinavskij mir v vizantijskoj literature i aktah // Skandinavskij sbornik. 1986. № 30. S. 97–105. Bezzakonov, Zhih 2021 — Bezzakonov S.N., Zhih M.I. Hakan naroda ros // Istoricheskij format. 2021. № 3. S. 9–58. Bezzakonov, Zhih 2021 a — Bezzakonov S.N., Zhih M.I. Pohod rusov na Konstantinopol' v 860 g.: problemy istoricheskoj geografii i logistiki // Istoricheskij format. 2021. № 4. S. 78–124. Vasilev 1900 — Vasilev. A.A. Vizantiya i araby. Politicheskie otnosheniya Vizantii i arabov po vremena Amorijskoj dinastii. Prilozheniya (razdelnaya paginaciya).  SPb., 1900. Gorskij 1850 —   Gorskij A.V., prot. O mitropolii russkoj v konce IX veka // Pribavleniya k Tvoreniyam sv. Otcov 1850. Ch. 9. Kn. 1. S. 132–146 (1-ya pagin.). Grigoryan 2011 —   Grigoryan M. Shirakavanskij cerkovnyj sobor 862 goda. // Voprosy istorii Armenii (sbornik nauchnyh statej) . 2011. № 12. S. 47–63 (na armyanskom yazyke). Gubarev 2015 —   Guarev O.L. Rozhdenie jerzac-nauki: sovremennaja otechestvennaja medievistika i obshhestvo // Troickj varant – Nauka.  2015. URL: https://www.trv-science.ru/2015/12/rozhdenie-ehsatz-nauki/ (data obrashhenija: 26.07.2024) Gubarev 2017 —   Gubarev O.L. Eshhe raz ob jerzac-nauke v medievistike // Troickj varant – Nauka.  2017. № 236. URL: https://www.trv-science.ru/2017/08/esche-raz-ob-erzac-nauke-v-medievistike/?ysclid=lz2cc9qxik6890865 (data obrashhenija: 26.07.2024). Gubarev 2020 —   Gubarev O.L. Kagan bez kaganata // Novogardia . 2020. № 3. S. 17–38. Gubarev 2022 — Gubarev O.L. Posol'stvo rusov 839 g. i oksjumoron «russkij kaganat» // Socio-gumanitarnye publikacii. 2022. № 2. S. 43–51.  Drevnjaja Rus' 2010 — Drevnjaja Rus' v svete zarubezhnyh istochnikov: Hrestomatija. T. II Moskva: Russkij Fond Sodejstvija Obrazovaniju i Nauke, 2010. Zhih 2023 — Zhih M.I. O nekotoryh diskussionnyh voprosah pohoda rusov na konstantinopol' v 60 g. // Istoricheskij format. 2023. № 3–4. C. 104–113. Zajcev 2003 — Zajcev Ju.P. Neapol' skifskij (II v. do n.je . — III v. n.je .). Simferopol': Universum, 2003. Ilovajskij 2015 — Ilovajskij D.I. Razyskanija o nachale Rusi. Vmesto vvedenija v russkuju istoriju. M.: Akademicheskij proekt, 2015. Kazhdan 2002 — Kazhdan A.P. Istorija vizantijskoj literatury (650–850 gg.) / A.P. Kazhdan v sotrudnichestve s Li F. Sherri i H.Angelidi; Per. s angl. A.A. Belozerovoj [i dr.]. SPb.: Aletejja, 2002. Kazhdan 2012 — Kazhdan A.P. Istoriya vizantijskoj literatury (850-1000 gg.): epoha vizantijskogo enciklopedizma / perevod s anglijskogo D.R. Abdrahmanovoj [i dr.]. SPb.: Aletejja: 2012. Klejn 2011 — Klejn L.S. Gipoteza v arheologii // Rossijskij arheologicheskij ezhegodnik. № 1. 2011. S. 56-69. Kollingvud 1980 — Kollingvud R. Dzh. Ideja Istorii. Avtobiografija. M.: Nauka, 1980. Korolev 2006 — Korolev V.N. Bosforskaja vojna. M.: Veche, 2007 Kuzenkov 2003 — Kuzenkov P.V. Pohod 860 g. na Konstantinopol' i pervoe kreshhenie Rusi v srednevekovyh pis'mennyh istochnikah // Drevnejshie gosudarstva Vostochnoj Evropy. 2000. Problemy istochnikovedenija. M.: Vostochnaja literatura, 2003. S. 3–172. Kuzenkov 2012 — Kuzenkov P.V. Iz istorii nachal'nogo jetapa vizantijsko-russkih otnoshenij // Istoricheskij vestnik. 2012. T. 1 (148). S. 52–97. Levchenko 1951 — Levchenko M.V. Fal'sifikaciya istorii vizantino-russkih otnoshenij v trudah A. A. Vasil'eva // Vizantijskij Vremennik. 1951. T. IV. S. 149–159. Levchenko 1956 — Levchenko M.V. Ocherki po istorii russko-vizantijskih otnoshenij. M.: Izdatel'stvo AN SSSR, 1956. Litavrin 2000 — Litavrin G.G. Vizantija, Bolgarija, Drevnjaja Rus' (IX – nachalo XII v.). SPb.: Aletejja, 2000. Lovjagin 1882 — Lovjagin E.L. Dve besedy svjatejshago patrіarha konstantinopol'skago Fotіja po sluchaju nashestvіja rossov na Konstantinopol' // Zhurnal «Hristianskoe chtenie, izdavaemoe pri Sanktpeterburgskoj Duhovnoj Akademii». № 9–10. 1882. S. 414–443. Lukin 2014 — Lukin P.V. Novgorodskoe veche. M.: Indrik, 2014. Lur'e 1976 — Lur'e Ja.S. O gipotezah i dogadkah v istochnikovedenii // Istochnikovedenie otechestvennoj istorii: Sb. statej. 1976. M., 1977. S. 26–41. Mavrodin 1945 —   Mavrodin V.V. Obrazovanie Drevnerusskogo gosudarstva . L.: Izdatelstvo LGU, 1945. Majko 2010 — Majko V.V. Tmutarakan' i Vostochnyj Krym: Osnovnye jetapy jetnokul'turnyh svjazej // Ruthenica. 2010. T. 9. S. 37–48 Mantran 2006 — Mantran R. Povsednevnaja zhizn' Stambula v jepohu Sulejmana Velikolepnogo. M.: Molodaja gvardija, 2006. Minorskij 1963 — Minorskij V.F. Istorija Shirvana i Derbenda X–XI vekov. M.: Izdatel'stvo vostochnoj literatury, 1963. Minakova 2012 — Minakova Je.A. O «Kljatvennom dogovore» knjazja Igorja Starogo s Vizantiej // Uchenye zapiski Orlovskogo gosudarstvennogo universiteta. 2012. C. 71–74. Nazarenko 2012 — Nazarenko A.V. Rus' IX veka: obzor pis'mennyh istochnikov // Rus' v IX–X vekah: arheologicheskaja panorama / otv. red. N.A. Makarov. M.; Vologda: Drevnosti Severa, 2012. C. 12–35. Nesin 2019 — Nesin M.A. K istorii moskovsko-kazanskih otnoshenij 1535–1540-h gg. Chast' 1. Krymskij faktor, pohody kazancev na russkie zemli 1535–1549 gg. // Istorija voennogo dela: issledovanija i istochniki. 2019. T. 10. S. 432–491. Nesin 2024 — Nesin M.A. Nabeg rusov na Konstantinopol' letom 860 goda (hod sobytij, prodolzhitel'nost', komandovanie, chislennost' sudov) // Sociogumanitarnye kommunikacii. 2024. № 1 (7). S. 45–55. Nefedkin 2011 — Nefedkin A.K.  Voennoe delo sarmatov i alanov (po dannym antichnyh istochnikov . SPb.: Filologicheskij fakultet SPbGU; Nestor-Istoriya, 2011. Nikon 1989 — Nikon ierodiakon. (Lysenko). «Fotievo» kreshenie slavyano-rossov i ego znachenie v predystorii Kresheniya Rusi. // Bogoslovskie trudy . № 29. 1989. S. 27–40. Petruhin 2001 — Petruhin V.Ja. O «Russkom kaganate», nachal'nom letopisanii, poiskah i nedorazumenijah v novejshej istoriografii // Slavjanovedenie . 2001. № 4. S. 78–82. PVL 1996 — Povest' vremennyh let. 2-e izd., ispr. i dop. SPb.: Nauka, 1996. Popadopulo-Keramevs 1903 — Popadopulo-Keramevs A.I. Akafist bozh'ej materi // Vizantijskij Vremennik. 1903. T. X. S. 357–401. PSRL 2000 — Polnoe sobranie russkih letopisej (PSRL). T. IX. Letopisnyj sbornik, imenuemyj Patriarshej ili Nikonovskoj letopisyu. M.: Yazyki russkoj kultury, 2000. PSRL 2000 — PSRL. T. 24. Tipografskaya letopis. Petrograd, 1921. Ramm 1959 — Ramm B.Ya.  Papstvo i Rus v X – XV vv . M., L.: Izd. Akad. Nauk, 1959. Rapov 1998 — Rapov O.M . Russkaya cerkov v IX – pervoj treti XII v. Prinyatie hristianstva . Izdanie vtoroe, ispravlennoe i dopolnennoe. M.: Russkaya panorama, 1998. Sedov 2002 — Sedov V.V. Slavjane. Istoriko-arheologicheskoe issledovanie. M.: Jazyki russkoj kul'tury, 2002. Sojer 2006 — Sojer P. Jepoha vikingov  / Perevod s anglijskogo A. P. Sanina. SPb.: Evrazija, 2006. Tolochko 2015 — Tolochko A.P. Ocherki nachal'noj rusi. Kiev; Sankt-Peterburg: Laypyc, 2015. Tortika 2007 — Tortika A.A. Voenno-politicheskaya i socialnaya struktura alano-bolgarskogo naseleniya lesostepnogo Podonya-Pridonechya v Hazarskoe vremya (konec VIII – nachalo X vv.) // Vostochnaya Evropa v drevnosti i srednevekove. Politicheskie instituty i verhovnaya vlast: XIX Chteniya pamyati chlena-korrespondenta AN SSSR V.T. Pashuto . M., 2007. S. 267–273. Cvetkov 2010 — Cvetkov S.V. Pohod rusov na Konstantinopol' v 860 godu i nachalo Rusi. SPb.: BLIC, 2010. Shlecer 1809 — Shlecer A.L. Nestor. Russkie letopisi na drele-slavenskom yazyke. Ch. 1. SPb., 1809. Shhavelev, Fetisov 2017 — Shhavelev A.S., Fetisov A.A. K istoricheskoj geografii Vostochnoj Evropy IX v. 2. Karta skadinavskih kompleksov i artefaktov // Drevnejshie gosudarstva Vostochnoj Evropy. 2015 god: Jekonomicheskie sistemy Evrazii v rannee Srednevekov'e . M., 2017. S. 278–328. Shhavelev 2019 — Shhavelev A.S. «Korabli» i voenno-morskoe delo naroda rus' IX – serediny X v. (po osnovnym sinhronnym pis'mennym istochnikam) // Stratum plus. 2019. № 5. S. 123–132. Codex diplomaticus 1904 — Codex diplomaticus et epistolaris regni Bohemiae. T. I. Praha, 1904. Constantini Porphyrogeniti 1829 — Constantini Porphyrogeniti libri II. de ceremoniis aulae Byzantinae (Leipzig, 1751–1766, ed. J. J. Reiske), vol. III. (Bonn, 1829). Dorfmann-Lazarev 2004 — Dorfmann-Lazarev I. Armeniens et byzantins a l'epoque de Photius: deux debats theologiques apres le triomphe de l'orthodoxie . Peeters, 2004. Geōrgios Kōdinos 1648 — Geōrgios Kōdinos. GEORGIVS CODINVS CVROPALATA, DE OFFICIIS MAGNAE ECCLESIAE, ET AVLAE CONSTANTINOPOLITANAE: Ex versione P. IACOBI GRETSERI SOC. IESV. Paris: Typographia regia, 1648. Jenkins 1965 — Jenkins R.J.H. A Note on Nicetas David Paphlago and the «Vita Ignatii» // Dumbarton Oaks Papers.  1965. Vol. 19. S. 241–247. Müller 1987 — Müller L. Die Taufe Russlands: Die Frühgeschichte des russischen Christentums bis zum Jahre 988. Münch: Wewel, 1987. Notitiae episcopatum… 1981 — Notitiae episcopatum Ecclesiae Constantinopolitanae / Textue critique, introd. et notes per J. Daruzzuozes. Paris, 1981. Vasiliev 1946 — Vasiliev A.A. The Russian attack on Constantinople in 860.  Cambridge: The Mediaeval Academy of America, 1946. Wortley 1970 — Wortley J. The Date of Photius' Fourth Homily // Byzantinoslavica.  1970. T. 31. S. 50–53. Zuckerman 2000 — Zuckerman C. Deux etapes de la formation de l’ancien etat russe, dans M. Kazanski, A. Nersessian et C. Zuckerman ed., Les centres proto-urbains russes entre Scandinavie, Byzance et Orient (Realites byzantines 7), Paris 2000. S. 95–120. [1] Сторонникам аланской Руси остается разве что некритически ссылаться на предположение А. С. Щавелева (Щавелев 2019: 126), что «уровень развития плавательных средств руси, видимо, был сопоставим с морским делом хазар» (Беззаконов, Жих 2021: 26) и доказывать способность алан совершать в IX веке морские походы ссылкой на книгу А. К. Нефедкина о военном деле сармат и алан в античный период (Беззаков, Жих 2021 а: 102) В действительности, согласно единственному источнику о хазарских судах, сочинению ал-Массуди, у хазар были лишь речные челны (заурак), а морских кораблей (маркаб) не было, и они не умели с ними обращаться (Минорский 1963: 195–196, 200). Это явно не отвечает сведениям очевидца набега русов на Константинополь патриарха Фотия о стремительном как морская волна нападении русов и их дышащих свирепостью кораблях (Кузенков 2003: 56–59). Не ясно, о судах какого класса, морского или смешанного, идет речь, но быстрые и грозные корабли русов явно не были челнами (Несин 2024: 45). А работа Нефедкина в соответствии со своим названием касается событий до V в., а из судовых предприятий сармат упомянуты только их переправа через Дунай и гипотетический налет на остров Змеиный (Нефедкин 2011: 102–103). Какое это отношение имеет к морскому походу русов на Константинополь, случившемуся полтысячи лет спустя, знают только сами М. И. Жих и С. Н. Беззаконов. [2] В других аспектах   — продолжительности пребывания русов под стенами Константинополя и степени угрозы, которую русы представляли для города —   мнения упомянутых Жихом авторов расходятся. М. А. Несин отмечал, что М. В. Левченко и П. В. Кузенков не видели оснований считать пребывание русов под стенами города многодневным, а Левченко полагал, что русы не собирались осаждать и штурмовать город (Несин 2024: 49, 51). Добавим, что еще один упомянутый Жихом автор, С. В. Цветков, тоже не пишет о многодневном сидении русов под стенами византийской столицы, зато определенно полагает, что они не были намерены брать ее штурмом и не задержались до возвращения василевса (Цветков 2010: 59–60). [3] Существование русского каганата в IX в. не находит надежной опоры в источниках, к тому же данный термин, связанный со степными кочевыми империями, едва ли может быть удачно применен к народу–мореходу, тем более что в состав каганата входит ряд племен, что навряд ли относится к русам 850-х гг. (Петрухин 2001; Толочко 2015: 112–135; Губарев 2020; Губарев 2022) [4] Другое дело, что при ближайшем рассмотрении оказывается, что не во всех этих походах бесспорно участвовали многотысячные рати. Так, В 1043 г. русское войско ходило на малых челнах, на коих, по подсчетам самого Жиха, размещалось по 5 человек (Беззаконов, Жих 2021 а: 100). В этой связи, цифра в 400 судов выглядит не очень внушительно: экипажи 400 челнов (2000 человек) могли бы разместиться на десятках кораблей морского или смешанного класса (по летописным оценкам, ходившие по р. Днепру и Черному морю ладьи Олега вмещали по 40 мужей, а 20 древлянских послов пришли в Киев речным путем на 1 ладье (ПВЛ 1996: 17, 27; Щавелев 2019: 130)). Это не сильно расходится с оценками М. А. Несина масштаба набега 860 г. и не является существенно «более масштабной военной акцией» (Ср: Жих 2023: 107). Также надо учесть, что указанные в нарративных источниках такие круглые числа, как сотни cудов или воинов бывают условными и преувеличенными. В историографии уже приведен яркий пример: cогласно ПВЛ, в 1099 г. в войске половецкого хана Боняка было 300 человек, и в то же время, оно состояло из 3-х отрядов по 50 человек (Лукин 2014: 457–458). [5] Благодарим О. В. Комарова за сведения об оных казачьих набегах и ссылку на эту книгу. [6] Не исключено, что это не было случайным совпадением. По заключению одного из авторов этих строк, «похоже на то, что небольшое войско русов нарочно внезапно напало на предместья Константинополя в отсутствие в городе императора с войском и, быстро пограбив пригороды, ушло, не дожидаясь возвращения византийской армии, способной его перебить и отнять добычу» (Несин 2024: 49–50). Следовательно, факт нападения русов на пригороды Константинополя в отсутствие императора надо учитывать при оценке масштаба этого набега. В то же время, нельзя исключать, что что русы вообще не знали об отсутствии императора в столице и потому, совершив дерзкий ночной налет, спешили удалиться с добычей вместо того, чтобы дальше продолжить грабеж или попытаться взять контрибуцию с беззащитного города. Потому упомянутые М. И. Жихом «предположения» некоторых историков о древнерусской разведке, донесшей об отлучке войска с императором из столицы (Жих 2023: 107) действительно остаются на уровне гипотез. [7] Как и некритически относиться к опасениям Фотия, что русы едва не взяли город (ср: там же: 107). На самом деле, русы, наверное, не ставили такой задачи, а горожане, напуганные их внезапным набегом, оставшись в городе без императора и армии, и так ощущали себя беззащитными (Несин 2024: 51–52). Впрочем, представляя себе набег русов как поход большого войска, Жих верит и сведениям поздней хроники СЛ об экстренном возвращении в город императора из похода против арабов (Жих 2023: 107), хотя, как указывал М. А. Несин, они противоречат гомилиям (предназначенным для публичного оглашения проповедям) Фотия, тот не мог умолчать о возвращении государя, если бы оно имело место в действительности, иначе бы лишился его покровительства (Несин 2024: 50). [8] В другой статье Жих пытался локализовать базу русов IX в. в Крыму на основе сведений византийского историка XII в. Иоанна Зонары, писавшего о проживании русов вокруг Тавра (Беззаконов, Жих 2021 а: 106–107). По мнению исследователей, при описании правления Михаила III И. Зонара опирался на хроники ПрФ X в. и И. Скилицы XI в. (см. об этом: Кузенков 2003: 134). Но сообщение о набегах русов было заимствовано именно у Скилицы, в частности, известие о проживании русов около Тавра (ср.: там же. 132, 135), которое соответствовало географии владений Руси XI в. с учетом Олешья и Тмутаракани, и, насколько нам известно, не использовалось ни одним серьезным историком для локализации ареала русов IX в. Причем если в хронике ПрФ X в. сказано об одном набеге русов, в ходе которого те принялись предавать огню Понт, уже не гостеприимный и приступать к самому городу, то в восходящем к ней рассказу хроники И. Скилицы эти сведения переданы в искаженном виде   — русы совершили не один набег на Черное море, а Константинополю лишь угрожали опасностью (там же: 134, 132), не ясно, приходя к нему, или нет. Зато у И. Зонары русы, совершив набеги на Черное море, определенно только замышляли, а не осуществили набег на «Византииду» (там же: 135). Вероятно, византийские хронисты XI–XII вв. акцентировали внимание на том, что Русь, по большому счету, горазда разорять причерноморские провинции, а не нападать на саму столицу. Поэтому хронику И. Зонары XII ст. не стоит использовать для реконструкции исторический географии IX в. Как видно, и сам Жих не считает свою локализацию базы русов в Крыму убедительной, отмечая отсутствие известных науке баз русов (Жих 2023: 107). В настоящее время версии о проживании русов в IХ–X в. Крыму придерживаются исключительно норманофобы, которым за отсутствием надежных свидетельств источников остается опираться либо на такие неоднозначные данные, как упоминание в древнерусском переводе жития Стефана Сурожского русской рати из Новгорода русского (произвольно отождествляемого данными авторами с Неаполем Скифским), фигурирующие в житие Кирилла некие «русские письмена», а также средневековую крымскую топонимику с корнем «рос», которые не все специалисты относят к числу письменных свидетельств о руси IX в. (см. напр.: Назаренко 2012), либо усматривать косвенные упоминания крымских владений русов в житие Георгия Амастридского и русско-византийском договоре 944 г. (см. напр.: Беззаконов, Жих 2021 а: 97–98, 106–109). При этом не учитывается, что Неаполь Скифский был уничтожен готами еще в III в. н. э. (Зайцев 2003), а житийные сведения о русских письменах не является бесспорными (обычно считается, что имелись в виду «сурские», сирийские письмена) и игнорируются данные сфрагистики, свидетельствующие о нахождение в XI крымского побережья под влиянием тмутараканских князей (Майко 2010: 45–47). Для того, чтобы обнаружить косвенные привязки ареала русов к Крыму, антинорманистам приходится прибегать к еще большим допущениям — делать далеко идущие выводы о крымском происхождении русов из содержащегося в житии Георгия Амастридского указания на сохранение у них «древнего таврического избиения иностранцев» (хотя, не ясно, имел ли ввиду агиограф крымское происхождение этой привычки, или просто сравнивал с древним крымским обычаем, но как бы то ни было, этого явно недостаточно для серьезных выводов о проживании русов в Тавриде, ведь упоминания в средневековых источниках греческой или латинской веры далеко не всегда относится к лицам и народам, жившим в Византии или Италии), и даже домысливать упоминание неких владений русов в Крыму в русско-византийском договоре 944 г., в котором на самом деле шла речь об обязанности русов помогать оборонять от болгар тамошние византийские города (Минакова 2012: 73–74). Это не мешает данным авторам уверенно соотносить эти фантомные крымские владения русов с упомянутым Константином Багрянородным эксусиократором Алании, которого они тоже помещают на Крымском полуострове, а не на Кавказе лишь на том основании, что он нападал на хазар по дороге в Крым, игнорируя то обстоятельство, что он не давал прохода хазарам и «при переходах» к донскому «Саркелу» (Беззаконов, Жих 2021 а: 108–109). Наивно было бы после этого ожидать, что Жих озадачится вопросом, как у Фотия вообще хватило дерзости в публичной проповеди называть безвестным народом, получившим имя от нападения на Константинополь (Кузенков 2003: 57) алан, хорошо знакомых ромеям еще с античных времен? [9]  Эти разночтения в сведениях о крещении русов у Фотия и Константина Багрянородного давно замечены учеными, которые по-разному пытались их согласовать, но даже если принять компромиссную версию Н. М. Карамзина и П. В. Кузенкова о постепенном крещении русов в несколько этапов (историю вопроса см.: Кузенков 2003: 127), то все равно о крещении всего народа при Фотии в таком случае говорить не приходится, ибо в целом народ во главе с архонтом оставался до воцарения Василия I некрещенным. [10] Такую возможность не исключает и М. И. Жих (Жих 2023: 108), что, к сожалению, не мешает ему в худших традициях метода «ножниц и клея» компилировать сведения Фотия и Константина Багрянородного о крещении народа русов. [11] Иллюстративно процитированные М. И. Жихом написанные по другому поводу слова П. В. Кузенкова о недокументальном характере гомилий Фотия (Кузенков 2012: 74) явно к таким доказательствам не относятся и вообще не имеют отношения к делу — Кузенков считает эту ночь реальной (Кузенков 2003: 8–9). К слову, мы припомним ни одного ученого, понимавшего ее исключительно в эсхатологическом ключе и обосновавшего такую трактовку. Увы, этим в работе Жиха примеры столь некорректной работы с литературой не исчерпываются. Так, мнение Дж. Уортли о многонедельной осаде города Жих иллюстрирует ссылкой на П. В. Кузенкова (Жих 2023: 109), хотя тот не солидаризировался с Уортли, а, напротив, писал, что длительность осады города можно определить лишь гипотетически и источники не дают картины многодневной осады (Кузенков 2003: 66, 85). [12] В 1987 г. о возможности такой датировки бездоказательно писал Л. Мюллер (Müller 1987: 33), затем его версию упоминали Г. Г. Литаврин и В. В. Седов (Литаврин 2000: 48; Седов 2002: 283), на труды которых Жих ссылается в своей рецензии. Разумеется, это не делает произвольное допущение Мюллера более обоснованным и П. В. Кузенков при публикации этой гомилии не стал на него опираться (Кузенков 2003), а М. И. Жиху этого достаточно, чтобы привести оную датировку в качестве аксиомы, даже без ссылки на предшественника. [13] Впрочем, это расхождение, конечно, не может смутить Жиха, непринужденно компилирующего разноречивые сведения о молитве Богородице из гомилий Фотия и семейства хроник СЛ и допускающего, что между этой молитвой и уходом русов прошло больше месяца (Жих 2023: 109). Хотя, эти источники расходятся не только в составе молившихся, но совершенно по-разному описывают свершенный христианами обряд с облачением Богородицы (согласно Фотию облачение обнесли вокруг городских стен, а по версии семейства хроник СЛ, его, изъяв из храма, окунули в море), зато сходятся в том, что русы отступили вскоре после молитвы ромеев: по словам Фотия после того как он с горожанами всю ночь молился, они видели, как враги уходят, а согласно семейству хроник СЛ, окунание в море покрова Богородицы сразу вызвало погубившую русов бурю (Кузенков 2023: 60, 114–118). [14] Поэтому здесь не помогут даже упоминаемые Жихом домыслы некоторых историков о том, что в 860 г. русы под Константинополем действовали согласованно с арабами, напавшими в те дни на другие территории Византийской империи (Жих 2023: 109), в чем, впрочем, русов не уличал ни один византийский источник, определенно упоминавший об их нападении на Константинополь. Другое дело, что составитель Никоновской летописи XVI в. полагал, что между вторжением арабов и атакой русами византийской столицы существует не только временная, но и причинно-следственная связь: Аскольд и Дир у него нападают на Царьград, прослышав о нашествии на Византию агарян (ПСРЛ 2000: 8). Хотя этот домысел, при всем своем внешнем правдоподобии, никак не доказуем, некоторые историки впоследствии к нему прибегали. При этом не принимали во внимание, что в 60 гг. IX в. арабские нападения на византийские владения в Малой Азии, Сицилии, Южной Италии и Крите совершались каждый год и что императору в этот период дважды приходилось лично выступать в поход (Васильев 1900: 157–162), так что русам было не так уж сложно «синхронизировать» с арабами свои действия. [15] Обычно данный пассаж Фотия ученые считают достоверным, лишь иногда его почему-то объявляют «риторическим» (Щавелев, Фетисов 2017: 318), но никаких доказательств риторичности и условности этих слов Фотия никто не нашел. [16] При этом, Несин четко обозначил свое отношение к реальности датированного в ПВЛ тем же временем похода Олега на Византию: не спешит делать на сей счет однозначных выводов, но считает, что выявленные им совпадения реалий набега русов из ЖИ и летописного похода Олега стоит взять на заметку (там же). Попытка Жиха устыдить Несина сопоставлением с академиком Б. А. Рыбаковым выглядит курьезно, при том, что М. А. Несин на Рыбакова не ссылался, а сам М. И. Жих охотно подкрепляет ссылкой на Рыбакова собственные домыслы о неведомом истории русско-византийском договоре 860 г. (Жих 2023: 109–110). [17] Поэтому вернее датировать ЖИ после 906 г. (Древняя Русь 2010: 134), чем второй половиной IX в. (ср.: Жих 2023: 109). Не говоря уж о том, что встречавшиеся в историографии версии о создании этого памятника в IX ст. в настоящее время следует признать несостоятельными: как отметил А. П. Каждан, они фактически основаны лишь на отсутствии прямых упоминаний в ЖИ о смерти Фотия и Василия I, при этом не учитывается, что в ЖИ фигурируют наследники Фотия (Каждан 2012: 110). [18] В действительности, в источнике упоминаются «χωρία» — деревни, селения, которые П. В. Кузенков почему-то перевел как «усадьбы» (Кузенков 2003: 104–105). В этой связи М. А. Несин отдал предпочтение более точному переводу М. В. Бибикова (Несин 2024: 52), в котором это слово передано как «селения» (Древняя Русь 2010: 135). Другое дело, в целом ход набега в обоих переводах ЖИ описан одинаково. [19] Любопытно, что тот же М. И. Жих воспринимает сведения хроники ПрФ о предании русами огню «самого Понта, вовсе уже не гостеприимного», как однозначное свидетельство разорения не только пригородов Константинополя, но и иных владений Византии (Жих 2023: 109). То есть, Жих сам не всегда склонен относить побережье Черного моря к предместьям столицы. Другое дело, что этот оборот можно понимать двояко, в том числе не как указание на побережье не самого Черного моря, а каких-то более близких к Константинополю водоемов вроде бухты Золотой Рог (Несин 2024: 51). Это перекликается со сведениями современника набега русов римского папы Николая I о сожжении примыкающих к городским стенам пригородов, и, вероятно, со словами самого Фотия, что византийцы, жившие перед городской стеной, по варварскому закону пожираются недрами моря и пастью огня и меча (там же: 50) "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). Видео с круглого стола "1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти". Леонид Авраамович Мосионжник о проекте и семейной памяти Сергей Данилюк о проекте "Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти" Алексей Русанов о работе ЧГК по МССР и семейной памяти Роман Аронович Рабинович о работе ЧГК по МССР и семейной памяти ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). Сергей Ефроимович Эрлих рассказывает историю своей семьи. Видео - часть круглого стола "1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти". ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).