Тихонов В.В. Фолк-историография. Рец.: Володихин Д.М. Русский историк Михаил Николаевич Тихомиров. М.-Севастополь: ИПО «Радетель», «Шико-Севастополь», 2018. 148 с.
Рецензируется книга Д.М. Володихина, посвященная выдающемуся историку М.Н. Тихомирову. Делается вывод, что автор стремится вписать биографию ученого в неопочвенническую мифологию. В итоге получилось политически ангажированное издание, в котором содержится множество необоснованных утверждений.
Ключевые слова: М.Н. Тихомиров, история советской исторической науки, Д.М. Володихин.
Folk historiography. The book by D.M. Volodikhin, dedicated to the outstanding historian M.N. Tikhomirov, is reviewed. It is concluded that the author seeks to fit the biography of the scientist into the neo-religious mythology. As a result, it turned out to be a politically biased publication, which contains many unsubstantiated allegations.
Keywords: M.N. Tikhomirov, history of Soviet historical science, D.M. Volodikhin.
Новая книга известного историка, популяризатора и писателя Д.М. Володихина посвящена биографии академика М.Н. Тихомирова. Если верить аннотации, то «издание рассчитано на аудиторию профессиональных ученых, а также на всех тех, кто искренне интересуется судьбами отечественных историков, их творчеством и мировоззрением». Впрочем, для профессионального историка предложенный текст оказывается слишком незамысловатым. Здесь нет новых сведений, нельзя найти и сколь-нибудь заметные теоретико-методологические новации. Перед нами простой пересказ уже известных фактов, а собственные мысли автор высказывает в формате «50 оттенков серого», то есть пытается уточнить какие-то уже прозвучавшие когда-то оценки: мол, вот один автор утверждает, что это серое, а на самом деле это слегка темнее (или светлее). Разве что в глаза бросается политическая и ценностная позиция автора. Он не скрывает своей ненависти к советской системе («советская орда», «мутная, лукавая власть» и т.д.) и отчетливо проявляет себя как русский национал- патриот-государственник.
Получается, что жанр книги скорее можно определить как популярную историографию. На этом можно было бы и остановиться. Какой же спрос с популярной книги? Но, во-первых, автор все же претендует на какие-то обобщения, чтобы просто так от него отмахнуться. Во-вторых, давно не выходило книг о М.Н. Тихомирове. Наконец, в-третьих, труд Володихина вписывается в довольно специфическое направление историографических текстов, почти всегда имеющих приставку «русский историк». И такая приставка появляется неспроста, она несет значительную смысловую нагрузку и имеет устойчивую связь с традициями (пост)советского неопочвенничества. Дело в том, что одним из направлений подспудной критики коммунистического интернационализма в среде неопочвенников в 1960-70-е гг. являлась критика «антипатриотической» концепции истории, ассоциировавшейся с т.н. «школой М.Н. Покровского». В частности, в статье С. Семанова «О ценностях относительных и вечных» (1970), которую традиционно рассматривают в качестве одного из «манифестов» русских национал-патриотов, можно найти острую критику реабилитации М.Н. Покровского, проходившей в годы оттепели. По мнению автора, в этой фигуре воплощается антипатриотический, нигилистический взгляд на отечественную историю. Противоположностью должен был стать настоящий «русский историк», носитель национально-патриотической традиции.
В 1990-2000-е гг. в условиях активизации политической жизни в стране, болезненной трансформации социально-экономического уклада, потери страной статуса сверхдержавы и т.д. появляется целая серия историографических книг, в которых отчетливо прослеживается стремление представить историю исторической науки как борьбу патриотических «русских национальных интеллектуальных сил» с «антинациональными» (коммунистами-интернационалистами, либералами-космополитами, причем нередко все это в традициях позднесоветского неопочвенничества сдабривалось антиеврейскими или антинацменовскими полунамеками). В свое время на поток такие издания были поставлены петербургским историком В.С. Брачевым, выпустившем книги о «русских историках» С.Ф. Платонове, А.Е. Преснякове, И.Я. Фроянове. Отдельные книжки были посвящены «травле русских историков» и «университетской школе русских историков». Венчала эту серию книга о «русском историке» В.С. Брачеве (Пыхалов 2012). В последнее время словосочетание «русский историк» активно используется в работах, посвященных историографии русского зарубежья (Дворниченко 2017; Базанов 2018). Здесь акцентируемая русскость должна подчеркивать связь историка с его национально-культурными корнями, несмотря на эмигрантский статус.
В принципе, словосочетание «русский историк» использовалось в дореволюционном научном сообществе, но тогда оно означало антитезу «всеобщему историку», т.е. специалисту по западной (преимущественно) истории. Попав в новый культурно-идеологический контекст борьбы «либералов» и «государственников», понятие «русский историк» заиграло новыми красками. Таким образом, книга Д.М. Володихина вписывается в устойчивый поток современной историографической литературы (который, кстати, требует особого исследования). Но вернемся к самому изданию.
Его открывает «Напутствие» профессора МГУ Г.Р. Наумовой, в котором она благословляет новую книгу и ее автора «отправиться в путь к читательским берегам». Возможно, такие морские метафоры были навеяны тем, что «напутствие», если судить по подписи, родилось в Севастополе.
Из введения, написанного уже самим Д.М. Володихиным, читатель узнает, что в основу книги положена статья, подготовленная для коллективной монографии по истории кафедры источниковедения исторического факультета МГУ, но «строго официальный характер» того издания заставил «изъять острые моменты». В данной книге автор получил долгожданную свободу и сконструировал дорогого его сердцу «русского историка», часто гонимого советской властью, в душе религиозного человека. В творческом порыве автор рождает истинные шедевры. Цитирую: «Это был настоящий “народный академик”. Русская масса безошибочно вычисляла в нем “своего” и отвечала почтительной заинтересованностью. На фоне крупных дарований своих коллег-современников, даже на фоне великих предшественников императорского времени Тихомиров все равно выглядел как настоящий мастодонт среди историков» (С. 15). Почему-то при словосочетании «народный академик» вспоминается Т. Лысенко. Немного обидно и за «русскую массу». Вряд ли понравилось бы Тихомирову сравнение с мастодонтом. Впрочем, не будем додумывать за покойного классика.
Как уже говорилось выше, читателю не стоит ждать от книги концептуальных изысков. Свою задачу автор видит в создании образа М.Н. Тихомирова, как «просто ученого – не более того, но и не менее». Собственно, перед нами довольный устойчивый формат описания научной биографии известного ученого, отдаленно напоминающий житие. Жизнь максимально депроблематизируется, втискиваясь в канон жизнеописания благородного богатыря науки. Факты подбираются или отбрасываются в зависимости от их соответствия этому канону. Собственно агиографический характер сочинения и не скрывается. Книга завершается таким пассажем: «Ушел “государь от науки”. Да покоится с миром! Трудолюбивый, честный, одаренный русский человек. Тихомиров тянул воз, сколько мог. А потом Бог дал ему отдохнуть. Добрая память о нем огромна» (С. 134).
Фактической основой текста стали уже опубликованные и хорошо известные книги о М.Н. Тихомирове. В первую очередь речь идет о монографии Е.В. Чистяковой (Чистякова 1987) и авторском сборнике С.О. Шмидта (Шмидт 2012). Часто Д.М. Володихин ссылается на кандидатскую диссертацию В.В. Ковели «М.Н. Тихомиров и его научное наследие: развитие научных концепций и влияние политико-идеологического фактора» (защищена в 2017 г.). Немало автор обращается и к воспоминаниям А.А. Зимина, которые почему-то в ссылках указываются как «Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века». Вообще-то, так называется сборник работ разных историков (а не только А.А. Зимина), подготовленный А.Л. Хорошкевич, куда и вошли воспоминания А.А. Зимина, озаглавленные «Храм науки (Размышления о прожитом)». Разумеется, достаточно обильно цитируются опубликованные труды М.Н. Тихомиров. С архивными материалами хотя бы личного фонда М.Н. Тихомирова в Архиве РАН Д.М. Володихин не работал. А зря. Думаю, что обращение к архивным документам не только позволило бы автору лучше понять своего героя, хоть что-то новое добавить к уже известным фактам, но и проблематизировать нарисованный образ. Например, Володихин опирается на указания В.И. Буганова о том, что Тихомиров был глубоко верующим человеком, хотя и не выставлявшим это напоказ. Насколько можно судить, степень веры Тихомирова определить довольно затруднительно. Его ученики догадывались об этом по каким-то косвенным признакам. Но для Володихина этого достаточно, чтобы говорить о глубоком «русском национальном и христианском вероисповедальном чувстве» историка. Между тем, всё несколько сложнее. Обратимся к его неопубликованному дневнику. Запись от 9 августа 1952 г.: «Старуха надеялись на открытие церкви. Увы, я давно стою не на их стороне. Теперь лучше МТС и больницы. Старая Русь ушла и жалеть о ней не приходится»[1]. Можно и нужно порассуждать о том, насколько искренен был М.Н. Тихомиров в процитированных записях, но даже эта небольшая цитата заметно расходится с житийным образом, представленным Д.М. Володихиным.
Еще интереснее вопрос об отношениях М.Н. Тихомирова к советской власти, особенно к сталинизму. По мнению Д.М. Володихина: «Не видно, чтобы историк проявлял когда-нибудь восторженное отношение к “системе”, к партии и правительству, к торжествующей идеологии марксизма… время от времени он проговаривал в своих публикациях вещи, которые заходят далеко за пределы стандартной самостоятельности мышления, дозволенного советскому историку. Но диссидентом, открытым борцом с властью Тихомиров никогда не был и громких антисоветских заявлений не делал» (С. 35). Но, как говорится, все опять гораздо сложнее, чем это пытается представить Володихин. Вообще трудно объяснить, почему такой «несоветский» историк (как нас уверяет Д.М. Володихин) оказался на вершине советской академической пирамиды и прочно вошел в пантеон классиков советской исторической науки. Почему верующему человеку, потерявшему репрессированного брата, и самому однажды бывшему под следствием оказалось во многом по пути с советской властью? Думается, что ответ в том консервативном повороте, который произошел в СССР в середине 1930-х гг. и пиком которого оказалось послевоенное десятилетие. Тихомирову пришлась по вкусу русоцентричная идеология «позднего сталинизма», его помпезный монументализм (воплощением которого стал юбилей 800-летия Москвы) и консервативные ценности. То, что Тихомиров был умеренно консервативным государственником, сомнений не вызывает. Думаю, что Тихомиров является неплохим примером идейной составляющей т.н. «большой сделки» между советским режимом и интеллектуальной элитой. Для многих ученых оказались важны не только, как это обычно акцентируется, материальные преференции, посыпавшиеся в послевоенное время, но и идейный поворот власти от радикального революционизма к более традиционным ценностям, понятным многим тогда уже немолодым ученым, натерпевшимся в «ревущие 20-ые».
«Выходы» М.Н. Тихомирова за пределы дозволенного, на что регулярно указывает Володихин, также являются элементом конструирования нужного образа духовного «антисоветчика». Но проблема в том, что никаких критериев этих пределов дозволенного не указывается. Между тем советская идеология была достаточно динамична, изменчива и даже прагматична. Где критерии дозволенного, не всегда знали даже контролирующие органы. Пожалуй, только диктатор Сталин мог устанавливать эти пределы или разрушать старые. В то же время и его идеологические ходы были ситуативны, прагматичны и часто противоречивы. Существовали многочисленные «идеологические пустоты». В этих условиях для ученых и деятелей культуры оставалось немало места для лавирования. Не стоит забывать и характерную для сталинской и особенно постсталинской системы «многоподъездность», т.е. существование внутри партийной элиты различных идейных группировок, противостояние различных научных институций, ведомственные интересы и т.д. Это также серьезно размывало «рамки дозволенного», а внутри интеллектуальной элиты можно было обнаружить немало идейно различных и конкурирующих групп. Уместнее говорить, что никакие дозволенные рамки М.Н. Тихомиров не ломал, а являлся участником сложного и динамичного процесса «идеологических поворотов», в результате которых гораздо чаще оказывался в выигрыше, чем подвергался критике.
Сомнения вызывает и ряд общеисторических утверждений Д.М. Володихина. Например, он считает, что «первые годы (как минимум до 1942-го) «советский патриотизм» не имел ярко выраженного специфического русского оттенка» (С. 27. Ссылка 14). Между тем, еще до войны русский язык стал обязательным для изучения в школах (1938 г.) и РККА, произошел отказ от латинизации алфавитов и переход к кириллице. В официальной идеологии русские стали «первыми среди равных», а в историческом образовании комплиментарность в описании русского народа заметно усилилась и т.д. (Бранденбергер 2017). Не подтверждается современными исследователями и то, что репрессии 1930-х гг. были (как это пишет Д.М. Володихин) «боем “внутриэлитного” характера». Подобное заявление в свое время сделал, в частности, В.В. Кожинов, но оно опровергается источниками, показывающими всеохватывающий характер террора, направляемого лично Сталиным (Хлевнюк 2015).
Совсем уж странно читать о том, что послевоенные идеологические кампании являлись «этническими чистками» русских (со ссылкой на книгу В.Д. Кузнечевского «Ленинградское дело»). «Иными словами, этнически русскому сектору элиты был нанесен страшный удар. М.Н. Тихомиров – русский беспартийный историк в высоких чинах, и он должен был испить горечь из той же чаши, что и народ его», - пишет Д.М. Володихин (С. 87). Действительно, в кругах русских националистов существует стремление представить «Ленинградское дело» как жестокую борьбу с нарождающимися русским патриотизмом, что является неимоверным преувеличением ряда действительных фактов (Бранденбергер 2015; Болдовский, Бранденбергер 2019; Болдовский, Бранденбергер, Пивоваров 2019). Тем более нелепо смотреть на послевоенные идеологические кампании и процессы как на «геноцид русских». Как-то автор умалчивает, что в их горниле больше пострадали евреи, да и послевоенные депортации целых народов забывать не стоит. Такие, вполне ангажированные, утверждения Д.М. Володихина выдают не только отчетливую направленность его представлений о советской истории, но и ставят под сомнение адекватность описания им контекста жизни и научной деятельности М.Н. Тихомирова.
Трудно согласиться и с рядом утверждений Д.М. Володихина касательно собственно биографии М.Н. Тихомирова. Так, он считает, что историку избежать реального наказания по т.н. «Академическому делу» позволило то, что он являлся «малозначительной» фигурой. В этой связи возникает вопрос: почему «малозначительность» не позволила избежать реальных сроков Л.В. Черепнину, Б.А. Романову и др. Как это ни парадоксально, но чем ниже был академический статус участника мифической антибольшевистской организации, тем суровее были наказания. В отношении более статусных обвиняемых были вынесены более мягкие приговоры (как правило, ссылка), что учитывало их академическое положение, известность за рубежом и возраст. В «Академическом деле» до сих пор много загадок, ждущих своих исследователей.
Сомнительны рассуждения Д.М. Володихина и о том, что Тихомиров являлся «стихийным неокантианцем». Интересно, что в советское время для методологической «реабилитации» того или иного классика дореволюционной исторической науки могли назвать «бессознательным» или тем же «стихийным» марксистом. Времена поменялись, но стиль остался. Утверждение Володихина строится на интересе Тихомирова к «единичному, особенному в истории». По мнению автора: «Из этого стихийного неокантианства вытекали четыре особенности тихомировского научного метода: во-первых,… приоритетность конкретно-исторической исследовательской практики над выходами к обобщенному знанию; во-вторых, высокая оценка “антикварного” знания, включая сюда источниковедение и вспомогательные исторические дисциплины; в-третьих, нелюбовь к «проблемному» подходу, т.е. решению крупных социально-исторических вопросов, предпочтение подхода описательного; наконец, в-четвертых, обращенность к современникам, к образованной части общества, для диалога с которой и предназначалась «продукция» историка…» (С. 63-64). Не знаю, каким образом четвертая особенность вытекает из «стихийного неокантианства» Тихомирова, но предыдущие три вполне характерны для классического позитивизма, запечатленного в книге Ш. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории» (1898). Думаю, что «фактопоклонничество» Тихомирова и его описательная манера говорят нам о том, что перед нами не историк-теоретик, а фактограф, предпочитающий индукцию, хорошо владеющий конкретно-историческими методами, источниковед. То есть разговор здесь не об осознанной методологической модели, а о методах. Если остановиться на этом, то не понадобиться создавать никаких «стихийных неокантианцев» или «бессознательных марксистов», кому кто больше нравится.
Таким образом, назвать удовлетворительной рецензируемую работу (пусть даже если считать ее научно-популярной) нельзя. Перед нами яркий образчик того, как даже историографические тексты оказываются, как говорил Михаил Николаевич, но не Тихомиров, а Покровский, «политикой, опрокинутой в прошлое». Д.М. Володихин стремится вписать биографию М.Н. Тихомирова в историческую мифологию «русской партии». Получается своеобразная фолк-историография.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
Базанов 2018 – Базанов П.Н. «Петропольский Тацит» в изгнании: Жизнь и творчество русского историка Николая Ульянова. СПб.: Владимир Даль, 2018. 511 с.
Болдовский, Бранденбергер 2019 – Болдовский К.А., Бранденбергер Д. Обвинительное заключение "Ленинградского дела": контекст и анализ содержания // Новейшая история России. 2019. Т. 9. № 4. С. 993-1027.
Болдовский, Бранденбергер, Пивоваров 2019 – Болдовский К.А, Бранденбергер Д., Пивоваров Н.Ю. За что расстреляли руководителей-блокадников? // Родина. 2019. № 6. С. 130-133.
Бранденбергер 2015 – Бранденбергер Д. О Роли РКП (б) в «Ленинградском деле» // Советское государство и общество в период позднего сталинизма. 1945-1953 гг. Материалы VII международной научной конференции. Тверь, 4-6 декабря 2014 г. М.: РОССПЭН, 2015. С. 17-24.
Бранденбергер 2017 – Бранденбергер Д. Сталинский руссоцентризм: Советская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956 гг.). М.: Политическая энциклопедия, 2017. 405 с.
Дворниченко 2017 – Дворниченко А.Ю. Русский историк Георгий Вернадский. Путешествия в мире людей, идей и событий. СПб.: Евразия, 2017. 724 с.
Пыхалов 2012 – Пыхалов И.В. Долг русского историка: жизненный путь и труды В.С. Брачева. СПб.: Астерион, 2012. 239 с.
Хлевнюк 2015 – Хлевнюк О.В. Сталин: жизнь одного вождя. М.: Corpus, 2015. 461 с.
Чистякова 1987 – Чистякова Е.В. Михаил Николаевич Тихомиров (1893-1965). М.: Наука, 1987. 160 с.
Шмидт 2012 – Шмидт С.О. Московский историк Михаил Николаевич Тихомиров. М.: Языки русской культуры, 2012. 462 с.
[1] Архив РАН. Ф. 693 (М.Н. Тихомиров). Оп. 6. Д. 3. Л. 86 об.
Тихонов Виталий Витальевич – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории России РАН (Москва)
Tikhonov Vitaly V. — doctor of historical sciences, leading research fellow, Institute of Russian History, Russian Academy of Sciences (Moscow)