Сорока М. Саморазрушение легенды. Обзор: Lotte Hoffmann-Kuhnt, Briefe der Zarin Alexandra von Russland: an ihre Jugendfreundin Toni Becker-Bracht (Books on Demand GmbH, 2013); Petra H. Kleinpenning, The Correspondence of the Empress Alexandra of Russia with Ernst Ludwig and Eleonore, Grand Duke and Duchess of Hesse. 1878-1916 (BooksonDemandGmbH, 2010); Императрица Мария Федоровна Великая княгиня Ксения Александровна Великая княгиня Ольга Александровна. Письма 1918-1940 к княгине А.А. Оболенской (Москва: Издательство им. Сабашниковых, 2013).
Аннотация. Переписка императрицы Александры с братом и подругой юности, длившаяся почти сорок лет, позволяет увидеть личность, значительно отличающуюся от упрощенных образов, созданных ее поклонниками и врагами. Письма подсказывают возможные объяснения радикальной перемены в ее характере и образе мыслей после замужества за Николаем II. Письма матери и сестер императора Николая II наоборот позволяют увидеть, насколько они мало они изменились, даже пережив события революции и гражданской войны: эти три женщины чувствовали себя в послевоенной Европе как путешественники во времени, попавшие из середины девятнадцатого века в двадцатый. Современность вызывала у них недоумение или осуждение.
Ключевые слова. Гессен-Дармштадт, Дания, Британия, Россия, Гитлер, Георг V, религия, мистика, брак, семья, национальная идентичность, привыкание, ассимиляция, Первая мировая война.
Сведения об авторе: Марина Сорока, независимый исследователь, PhD (Канада); E-mail: mevorobieva@gmail.com
Marina Soroka Self-destruction of a Legend
Abstract. Empress Alexandra’s letters to her brother and to a German friend written over a forty-year period present a very different person from the two-dimensional cardboard figures created by her worshippers and detractors. The letters illustrate the evolution that her personality underwent after she married Nicholas II; they also suggest several possible reasons for the changes. Conversely, the letters of the mother and sisters of Nicholas II show how little they changed despite having survived the revolution and the civil war. The three women felt like time travellers from the 19th century in the inter-war Europe. The modern era left them either puzzled or disapproving.
Key words. Hesse-Darmstadt, Denmark, Britain, Russia, Hitler, George V, religion, mysticism, marriage, family, national identities, adaptation, assimilation, World War I
Marina Soroka – independent researcher, PhD (Canada); E-mail: mevorobieva@gmail.com
Разве Время не превращает вульгарных моллюсков в ценные окаменелости?
А. Трофимов (Александр Трубников)[1]
Эти три книги приводят на память анекдот, который рассказывал один из внуков в.к. Елены Владимировны, в замужестве принцессы Греческой. В пятидесятых годах двадцатого века старая дама сказала внуку, что любит снобов. Он удивился: «Почему, бабушка?» – «Это единственные, кому я интересна, – ответила правнучка Александра Второго.
Всякая публикация переписки Романовых вызывает вспышку интереса у многочисленных «фанатов», но вспышка быстро затухает, потому что совсем не одно и то же читать сказки «из царской жизни» и обыденные письма заурядных людей. Каждая публикация частных документов - удар по легенде об исключительности людей, властвовавших над огромной империей. Однако, поскольку сказки пишут и читают одни люди, а документы читают другие, то обычно все обходится мирно. Мне же довелось в 1980-х годах начать в кубинской Национальной библиотеке с чтения эмигрантских мемуаров о Романовых, выходивших на Западе с 1920-х до 1960-х годов, а уже потом, в 2000-х перейти на дневники и переписку царской семьи. Это походило на сеанс магии с последующим разоблачением.
Я вспоминала слова монархиста Н. Савича. Прочитав дневник Николая II, опубликованный в 1923 г., он с болью записал, что теперь очевидно, что на троне сидел хороший человек, прекрасный муж и отец, но при этом небольшого ума армейский офицерик, которого жена и отстрел ворон интересовали больше, чем трагические события его царствования[2]. Я поверила словам гофмаршала двора, графа П.К.Бенкендорфа из письма к брату во время русско-японской войны. Когда почти ежедневно стали поступать сообщения о неудачных попытках прорвать осаду Порт-Артура, гофмаршал написал, что царь принимал их «с тем же бесстрастием, граничащим с равнодушием. Я присутствовал, когда сообщили новость и просто не мог поверить тому, что слышал [из уст Николая II]. Все было понято неправильно и внимание обращено только на мелкие подробности... Все это не игра на публику, как я думал – это полное непонимание» [3].
После чтения документальных материалов вид аляповатых томиков с лубочными портретами последних Романовых стал вызывать у меня то же ощущение, которое охватывает нормального выпускника средней школы при виде рекламы-растяжки над Тверской с орфографическими ошибками.
Как всегда бывает, едва задумаешься о каком-то вопросе, как к тебе сама начинает приходить информация, даже когда ты занимаешься совершенно другой темой. В конце концов, материалы накопились в достаточном количестве, чтобы захотелось их организовать.
Образ последней императрицы российской Александры Федоровны претерпевал метаморфозы с самого ее появления в России в качестве невесты наследника и до того момента, когда она со всей семьей была провозглашена мученицей в Русской Православной Церкви За Рубежом. Красавица – Неудачница – Сумасшедшая. Судя по отзывам современников (относящимся к суровым временам «германской войны» и эмиграции), ее «нехорошую сущность» прозрели с самого 1894 г., была она вредной истеричкой, наследника родила больного, царя подталкивала на непопулярные/неправильные политические шаги, а еще и связалась с Распутиным, которого, слава Богу, убил народный герой князь Юсупов. Мемуары придворных дам С.Буксгевден и Е. Ден, которые утверждали, что императрица была добрейшее создание, жила только семьей и мужем и никогда не вмешивалась в политику, были менее популярны, чем обличения.
Английские масскультовые биографии Александры Федоровны появились после Второй мировой войны, когда зародился полу-ностальгический полу-националистический культ королевы Виктории. В глянцевых книгах-альбомах о семейной жизни Виктории стали появляться фотографии ее детей и рассказы о них. Нельзя было не упомянуть в связи с двумя дочерями, вышедшими замуж в Германию, и немецких внуков королевы. Самые фотогеничные внучки «Элла» и «Аликс» вдруг оказались подходящим материалом для самостоятельных драматических повествований. После обработки их историй согласно требованиям жанра они прекрасно вписались в формулу женской литературы про коронованных женщин: безоблачная жизнь красавицы-принцессы в неописуемой роскоши заканчивается кровавой трагедией. Такая трактовка не требовала ни знания российской или германской истории, ни даже подробностей жизни и деяний героини. Фоном была викторианская Англия, а саму Александру описывали как англичанку. Персонажей было всего два-три: «Аликс», как ее фамильярно называли авторы, ее безликий муж «Ники» и какой-нибудь злодей-министр или большевик.
В русской печати – сначала зарубежной, а после 1990-х годов и российской – внимание к семье последнего императора почти сразу привело к появлению публикаций житийного характера. Когда же Романовы были провозглашены страстотерпцами, это сказалось на тоне, в котором даже мирские авторы стали о них писать. Отрицательные характеристики в таких публикациях исключались. Это относилось не только к Николаю II и его супруге, но и к некоторым их родственникам. Так, покойный А.Н. Боханов, один из немногих профессиональных историков, которые присоединились к коммерческим авторам повествований из «царской жизни», в 2003 г. сказал мне, что он решил не писать про великого князя Сергея Александровича, потому что тогда пришлось бы затронуть фигуру его супруги, Елизаветы Федоровны. «А этого я как монархист и православный делать не хочу».
В качестве трафарета поп-биографы использовали переводные книжки, а вместо первоисточников цитировали сочинения своих предшественников в том же жанре. Александра Федоровна вышла из моря таких сочинений тем же английским ангелом, но с сильным креном от идеала западной домохозяйки в сторону великорусского шовинизма. Перед российским читателем она предстала не просто в маскарадном костюме царицы Марии Милославской, как на популярной фотографии 1903 г., но как бы клоном московской боярыни 16 века: она «сторонилась пустой светской жизни», лелеяла деток и проводила время в молитве и посте, вышивая воздухи для дворцовой церкви. За что ее и не любили злые люди.
Чтобы извлечь реальное историческое лицо, т.е. супругу Николая II, жившую с 1872 по 1918 г., в эпоху к нам сравнительно близкую, из-под слоя карамели, образовавшегося за полвека, стоит обратиться к письмам, которые она писала не в качестве благоверной супруги самодержца, а как частное лицо – в той мере, в какой она могла себя таковым ощутить.
Две книги ее писем – к брату и невестке, а также к подруге юности Тони Беккер-Брахт, соответствнно на английском и немецком языках – изданы в коммерческом европейском издательстве «Books on Demand» (Книги по заказу). Это издательство за деньги клиента подготавливает цифровой вариант его рукописи, получает для него международный стандартный книжный номер и потом печатает требуемое количество экземпляров книги. Очевидно, ни голландская энтузиастка, ни правнучка Тони Беккер-Брахт, не смогли заинтересовать письмами российской императрицы никакое издательство и напечатали их за свой счет. То, что ни англоязычные, не немецкие издатели не заинтересовались письмами Александры, в общем, сразу снижает ожидания. Действительно, в письмах нет ни оригинальных мыслей, ни любопытных рассказов. В них есть только сама Александра Федоровна – какой она была до приезда в Россию и какой постепенно стала под воздействием новой среды. Метаморфозу эту письма прямо не объясняют, но дают материал для догадок.
Письма к брату написаны на английском: для детей британской принцессы Алисы это был язык детства и детской. Ко всем остальным, включая отца, Александра обращалась на немецком. Постоянные утверждения, что она выросла при английском королевском дворе, не выдерживают критики, потому что ее брат Эрнст Людвиг аккуратно перечислил те года, когда они бывали в Англии. Этот миф утвердился в английской массовой культуре из-за враждебности к немцам после двух мировых войн. Вторая сказка, которой биографы злоупотребляют, это то, что к нам в Россию приехала «любимая внучка королевы Виктории». Любимой внучкой была старшая гессенская принцесса, умница Виктория, которая и жила при бабушке после замужества. Переписка этой внучки с королевой давно опубликована в Англии.
Письма к Тони Беккер написаны на ее родном немецком, а в письмах брату принцесса Аликс часто использовала немецкие слова, для которых не находила эквивалента на английском. Можно предположить, что после замужества они с Николаем сделали английский семейным языком, потому что Николай недостаточно знал немецкий, а она знала французский хуже, чем английский. К тому же российское высшее общество и многие Романовы (включая мать Николая) были в разной степени «немцеедами» и немецкий в царской семье бы их раздражал.
Судя по письмам, до замужества это была самая обыкновенная симпатичная девушка: не особенно глубокого ума, сентиментальная, добродушная и даже жизнерадостная. Как полагалось, она занималась с учителем пением, рисовала, но, кроме того, ездила верхом, была теннисисткой, играла на банджо и пела с английской знакомой негритянские песни, что ее очень забавляло[4]. Во время поездок в Англию и в Италию она шутливо жаловалась подруге, что испытывает танталовы муки, проезжая с бабушкой мимо чудных магазинов, в которых не успеет ничего купить [5]; позже она жаловалась, что разорилась на покупках[6]. В общем, ничто не предвещало ни холодной неприветливой царицы, какую описывали русские мемуаристы, ни безумной поклонницы Распутина, о которой писали памфлетисты.
Марина Цветаева в очерке о М. Волошине (наполовину немце, как и она сама) написала, что дружба – это немецкий талант. Судя по письмам, Аликс Гессенская была им одарена: она хранила верность друзьям юности на протяжении всей жизни. Их связывала романтическая клятва верности. С 1887 года они стали называть себя тайным Союзом AЭTA, то есть Аликс- Эрни– Тони – Алекс. Эрни – ее старший брат, будущий гессенский великий герцог Эрнст Людвиг, а Александр фон Франкенбург – его адъютант. Тони Беккер – дочь дармштадтского врача, бесприданница, не родовитая и по петербургским понятиям вообще непонятно как попавшая в подруги к принцессе. Но Гессен-Дармштадт как по уровню благосостояния, так и по культуре уже довольно близко стоял к двадцатому веку, и многие феодальные предрассудки и традиции там ушли в прошлое. Трудно было, наверное, Александре Федоровне адаптироваться в Петербурге, где не то что врача, а и священника знать не удостаивала дружбы. Это заметно из того, что, переписываясь всю жизнь с подругой, будучи крестной матерью ее сына (Тони Беккер вышла замуж за художника Ойгена Брахта), Александра Федоровна, тем не менее, не сочла удобным пригласить ее или крестника в Россию в гости. Слишком многое нужно было бы изменить для этого в Петербурге, а она отказалась от первого намерения произвести перемены[7], поняв, что это ей не под силу.
В письмах времен ее девичества нет ни следа религиозной экзальтации, ни слова о религии. Да и в более поздних письмах к брату и к подруге не упоминаются посещения монастырей, чудес, святых, как отмечает в предисловии П. Кляйнпеннинг. Гессенская принцесса пребывала в своем лютеранстве, очевидно, очень естественно и с удобством. Почему же тогда она погрузилась в религию после приезда в Россию? Она ведь не просто стала набожной, а начала искать чудес, чего ни одна христианская церковь, в том числе и православная, не поощряет. Ответ, что это было от сильного желания родить наследника, а потом от страха за его жизнь, неудовлетворителен. Почему это желание вылилось в такую неожиданную форму у молодой женщины, выросшей в современном, благополучном Дармштадте? Кстати, сестры Николая II, Ксения и Ольга Александровны в письмах c удовольствием описывали свои чудесные исцеления, состоявшиеся благодаря горячей молитве и вовремя отслуженной обедне[8]. Видимо, не только Александра Федоровна в ближайшем кругу Николая II увлекалась «чудесами» и «чудотворцами».
О том, как долго она противилась настойчивым уговорам сестры выйти замуж за российского наследника, часто пишут в ключе: «она как будто предчувствовала» и пр. Это неизвестно, но всяком случае, уже отказав одному прекрасному жениху, старшему сыну английского наследника, она показала, что не честолюбива. Брата она отговаривала жениться на двоюродной сестре, принцессе Виктории Мелите Эдинбургской, потому что была против браков между близкими родственниками. То же самое, наверное, относилось и к предложенному ей браку с английским кузеном. Это говорит о некотором знакомстве с евгеникой, приобретшей тогда популярность в Германии.
Но замуж за цесаревича Николая она тоже не хотела. Тони Беккер утверждала, что она не хотела менять религию из верности памяти матери, а Эрнст Людвиг – что она дала слово отцу, оскорбленному переходом в православие старшей дочери Елизаветы. Гессенская герцогская семья уже много поколений была верна лютеранству, и ее отец этим гордился[9], а она очень любила отца. Никто из знавших ее в то время не упоминает собственно ее религиозного чувства, а только верность памяти родителей. Итак, и вторая легенда, о ее исключительно сильной вере, противоречит свидетельствам.
В 1893 г. она отказалась приехать в Англию на свадьбу своего двоюродного брата Георга, чтобы не встречаться там с Николаем, которому заочно вежливо отказала[10]. После этого она сочла бестактным его намерение приехать на свадьбу ее брата в Кобург весной 1894 г., где должна была присутствовать и она. У нее мысли не было, что там он будет просить ее руки[11]. Он этого и не сделал, пока родственники не добились от нее предварительного согласия.
Была ли между ними давняя любовь, трудно судить, потому что только в пересказе Елизаветы Федоровны в письмах Николаю мы можем прочесть о чувствах принцессы Аликс. В целом письма Елизаветы Федоровны и ее мужа Сергея Александровича создают впечатление, что они раздували первоначальную симпатию молодых людей друг к другу, рассказывая одному про страсть и страдания другого. Переписка московских супругов с Николаем велась в тайне от его родителей; Николай, опасаясь их гнева, попытался ее прекратить, но дядя его одернул и заставил продолжать. В письмах Елизаветы Федоровны к наследнику, переведенных с английского, часто появляется обозначение то Николая, то Аликс как «Пелле». Переводчики не догадались, что это означает «PL» – Poor Lover. По-русски это было бы «БеВе» – Бедный Влюбленный/Бедная Влюбленная. Короче, в письмах ее старшей сестры Николай и Аликс стали бедными влюбленными. Тем временем у Николая были любовницы, он увлекался встреченными красавицами из аристократических семей, а русские дипломаты сделали две неудачные попытки найти ему невест в германской императорской семье и даже в семье свергнутой французской Орлеанской династии. Николай не возражал, но невесты отказались переходить в православие. Оставалась только гессенская принцесса, которая тоже отказывалась, но на нее имелись сильные рычаги воздействия в виде многочисленной родни. В апреле 1894 г. принцессу Аликс все-таки уговорили принять предложение будущего русского императора – главным аргументом ее двоюродного брата кайзера Вильгельма II было то, что это укрепит европейский мир [12]. Таким образом, и легенда о том, как девушка отреклась от религии отцов ради любви, тоже оказывается несостоятельной. Ее убедили, что она должна принести жертву не ради личного счастья, а ради мира на земле.
Из писем понятно, почему она не хотела жить в России и еще менее – быть супругой монарха, что означало жизнь на публике и под бесчисленными запретами и ограничениями. Принцесса Аликс привыкла пользоваться некоторой свободой: она путешествовала с родственниками по Европе, бегала по магазинам, встречалась и знакомилась с интересными ей людьми, и при этом жила дома, в уютном Дармштадте. Все это ей нравилось. Кроме того, она очень не хотела нести представительские обязанности. Она не скрывала, что ей тягостно встречаться с незнакомыми людьми и вести положенные этикетом разговоры. Эрнст Людвиг был еще холост, и когда он стал великим герцогом в 1892 г., его незамужняя сестра была обязана вместе с ним представлять гессенскую герцогскую семью на официальных церемониях. Она писала подруге, что мысль о приемах вызывает у нее дрожь[13].
Письма Александры Федоровны к брату упоминают ее недомогания: у нее регулярно бывали «нервные» головные боли, отекали и болели ноги, ее лечили от ревматизма[14]. Видимо, она часто жаловалась на здоровье, так как в.к. Елизавета Федоровна в конце 1892 г. уверяла королеву Викторию, что ее сестра Аликс «крепкая, здоровая девушка», просто она слишком быстро выросла и, конечно, перерастет все свои болячки. Вероятно, великая княгиня писала от чистого сердца, но факт остается фактом: российскому наследнику сосватали не очень здоровую девушку, да еще противившуюся сватовству.
В октябре ее срочно привезли в Ливадию, где умирал отец ее жениха «дядя Саша». В ожидании его кончины родственники хотели, чтобы ее переход в православие и венчание произошли как можно скорее, чтобы не откладывать на год из-за траура. Но все произошло после смерти Александра III. Ее письма становятся все более унылыми, начиная с этого времени. Печалится она по общим поводам – смерть «дяди Саши», тяжелая ноша, которую несет ее муж – и по личным причинам, причем постоянно присутствует одна – ностальгия. Перед венчанием это неудивительно:
«Пиши мне скорее и почаще. Рассказывай побольше о моем доме и старых друзьях. Прошлой ночью мне снились вы все, девочки, и я пригласила вас в Вольфсгартен. Я не простилась с Дармштадтом по-настоящему, и так даже лучше, а то было бы грустно. Даст Бог, в следующем году мы встретимся» [15].
Но вот в декабре 1894 г. гости, собравшиеся на похороны Александра III, а потом на венчание его сына, уехали, а грусть Александры Федоровны становится хронической. Она писала брату из Царского Села, что в одной из комнат висит портрет «дяди Саши» в молодости «и сходство с тобой необыкновенное. Я не могу глаз оторвать от него. Что-то ты там делаешь, наверное, готовишься к рождественским праздникам?»[16] А еще через две недели следует первое из характерных писем Александры Федоровны:
«Фельдъегерь привезет вам эти строки и наши подарки. Жаль, что меня нельзя было тоже упаковать в коробку и отправить к вам. У меня ком в горле встает, когда я думаю о рождестве у нас дома... Я писала столько [поздравительных] писем, что чуть с ума не сошла. А потом еще собирала подарки, это так трудно, когда я не могу, как следует, пройтись по магазинам, а должна за всем посылать, а люди не понимают толком, что мне нужно...».
Кончается это письмо словами: «Я еще не совсем поверила, что я замужем и что отныне так всегда и будет» [17]. После первых новогодних празднеств в России императрица пишет брату:
«Сколько слез Heimweh [тоски по родине] я уже пролила о вас... Все утро у меня занято, после завтрака я принимаю дам. Он тоже принимает людей или его лепят и рисуют; потом выезжаем, возвращаемся, он берется за бумаги, в пять чай наверху и он читает нам до семи, потом опять бумаги –вот как в эти минуты – иногда даже после ужина – в свободную минутку он читает свои газеты, а я играю в хальму с тетей Минни часов до десяти, потом всё становится спокойно и тогда мы остаемся одни, и можем поговорить, хотя, конечно, тогда уже мы сонные. Не ахти какая жизнь для молодоженов, но что поделаешь» [18].
Жизнь, может быть, не увлекательная, но не скажешь, что самодержец сильно перенапрягался. А его жена скучала. Она пишет брату: «Никогда я еще так надолго не уезжала из дома – уже четыре месяца»[19]. Начинается ее первый православный великий пост: « Я так не люблю рыбу и почти ничего не ела, что было нелегко»[20].
Она читала английские романы и мемуары, занималась русским языком и утешала теперь уже замужнюю подругу, что нельзя сразу все сделать по-своему, надо иметь терпение и действовать так, чтобы не вызывать противодействия. «Мне тоже нелегко и я многое хотела бы переменить, но это можно сделать только постепенно»[21]. Ничего существенного она не изменила в образе жизни царской семьи, но сама стала все меньше появляться на людях.
У нее было много обязанностей и главная из них – произвести наследника, о чем ей постоянно напоминали. Наконец, она посылает брату сообщение о беременности, из которого видно, как ей действовали на нервы газетные слухи об ожидаемом семейном событии в Зимнем дворце, понукания старших сестер, которые считали себя ответственными за успешный брак Аликс, и ожидание, которое она, наверное, видела в глазах придворных и всего романовского семейства:
«Эрни, милый – Я думаю, теперь можно надеяться – одна вещь прекратилась – и я думаю... Но ты можешь сказать это только Даки, пожалуйста не говори т. Мари [теще Эрнста Людвига], а то она расскажет остальным... Мерзкие газеты так раздражают. Элла начала беспокоиться об этом уже в декабре – а Ирена через Орчи [бывшая ее гувернантка мисс Орчард] – это меня так рассердило»[22].
Это была одна из невыносимых для скрытной самолюбивой женщины тягот ее положения: всеобщее любопытство, обсуждения, догадки, слухи. Кульминацией сплетен стал роман англичанки Элинор Глин «Три недели», в котором некая коронованная особа прибегает к помощи симпатичного англичанина (разумеется), чтобы родить наследника для дикой страны, где правит ее дегенеративный муж. Потому что и такие слухи ходили в свете. Через несколько лет, после тяжелого морального удара, которым для нее оказалась так называемая «ложная беременность», которую она переносила, отказываясь от медицинских осмотров, она будет снова оскорблена любопытством и злорадством общества. Ее гофмейстерина писала приятельнице: «... она успокоила себя убеждением, что все случается по божьей воле. Она сказала: «Он пожелал заставить меня страдать за мои недостатки – гордость и самолюбие!» [23]. Но через неделю Голицына добавила: «Она ... очень расстроена, несмотря на свое смирение. И она особенно болезненно переживает ..., потому что сейчас находится в центре всеобщего внимания». Гофмейстерина сочувственно добавила, что Александру, «самое честное существо в мире, подозревают, обвиняют во лжи» [24]. Сознание этого не прибавило ей теплых чувств к петербургскому свету.
После визитов с Николаем и дочерью в Англию и Францию она написала брату:
«Не успели вернуться, как опять начались заботы и тревоги, неудивительно, что Ники бледнеет, его выматывают постоянные заботы. Если бы только люди были так добры оставить его в покое, чтобы он мог решить и обдумать всё сам, то всё было бы хорошо. Но нет – зудят, зудят, зудят весь день то об одном, то о другом, и все это ложится на его плечи».
Это письмо она кончает словами о дочери: «Милая, веселая крошка – такое утешение, когда чувствуешь себя грустной и подавленной» [25].
В начале 1904 г., во время русско-японской войны, она написала, косвенно подтверждая упрек П.К.Бенкендорфа в инертности и бесчувствии:
«Ты можешь представить себе, сколько у меня на руках и в мыслях дел из-за этой огорчительной войны. Мы сделали все, чтобы ее избежать, но видимо она была неизбежна и она принесла нашей стране пользу – она очищает и успокаивает эмоции и меняет мысли, сближает больших и малых...»[26]
Она начала письмо с упоминания, что близится лютеранская Пасха: «Сегодня у вас великая среда». Этих дат она не забывала. Впервые написав о политическом событии, она уже говорит «мы» – от лица русского правительства. Ее оптимистические заверения перекликаются с печально знаменитой фразой В.К. Плеве о пользе «маленькой победоносной войны». У Александры Федоровны было с детства вынесенное викторианское убеждение, что нет худа без добра и всё, что ни делается – к лучшему. Нужно было только хорошо присмотреться, чтобы увидеть добрые всходы от русско-японской войны. Можно предположить, что от венценосного мужа она слышала подобные политические рассуждения, популярные с середины 19 века: войны очищают атмосферу и помогают радикально решить назревшие проблемы, например, сплотить общество. Через год, в 1905 году, эта теория была опровергнута революцией. Но в семье Романовых ей на смену пришли новые, не менее удивительные.
Перемежаясь с поездками в Дармштадт, письма в Германию продолжались со все более странными суждениями о событиях. Она старалась войти в роль русской православной царицы и при этом выбирала самые неудачные образцы для подражания: например, ее собственный супруг или великие княгини Милица и Анастасия. Ее осуждения членов семьи, нарушавших правила, становятся все более частыми, а разочарование в окружающих все заметнее. А ведь она приехала в Россию не такой.
Теперь она все реже писала Тони, вероятно, потому что не хотела делиться печалями и обидами. Но брату и его второй жене, Элеоноре, она писала тепло и с той же легкой грустью:
«Полет на Цеппелине, наверное, был очень интересным. Ирена написала мне о нем с восторгом. Как уютно, наверное, теперь в любимом старом Вольфсгартене, когда вы все работаете и рисуете в большой столовой – когда же я, наконец, увижу вас в ваших новых домах?» [27].
Теперь в каждом письме – и подруге, и брату, и другим старым знакомым она жалуется на сердце и говорит, что едва встает с кушетки, чтобы не надорваться. На предложение невестки поехать лечиться на курорт она отвечает, что это невозможно, потому что она не может расстаться с мужем:
«Поехать без Ники – я бы не могла... Оставить его одного я не решаюсь, а лечение было бы бесполезно в таком случае; одних детей взять с собой, других оставить было бы невыразимо трудно и больно, а когда душевно неспокоен, то такое лечение не приносит пользы...» [28]
Так, постоянно жалуясь на здоровье, называя себя инвалидом, часто упоминая милость божию и свою готовность терпеть болезни, она дожила до начала Первой мировой войны. После обмена полными ужаса телеграммами с невесткой Александра Федоровна приготовилась выполнять долг и быть опорой мужу, который, как видно, казался ей неспособным справиться с империей без нее. Переписка с братом и сестрой в Германии шла теперь с большими перерывами через шведскую королевскую семью. В основном, они обменивались открытками. Она с облегчением узнала, что гессенские солдаты были отправлены на западный фронт, и хотя бы не воюют с русскими. На предложение Эрнста Людвига стать посредником в переговорах о сепаратном мире с Германией, чтобы прекратить кровопролитие, она ответила длинным письмом с отказом:
«Мой любимый милый Эрни,
Я только что получила твое драгоценное письмо через Дейзи. Н в отъезде и вернется только через 4 дня, так что я отправлю это твоему Джентльмену [Ойгену Кранцбюлеру, бывшему гессенскому министру – М.С.] и попрошу его не ждать. Увы, ничего не поделаешь и нельзя начать с этой стороны. Мы можем только молиться, чтобы это трагическое кровопролитие скоро кончилось. Милый, ты ошибаешься, это грубое преувеличение, 500 000 пленных – да только цифра потерь убитыми и пленных вместе может быть такой большой. Но не будем вдаваться в детали – все это слишком больно. Да, наша любовь друг к другу неизменна и мы это чувствуем и продолжаем молиться друг за друга...
Каждый день я получаю чудесные письма от солдат из разных полков на фронте, с благодарностями, и иногда они пишут так красиво и так уверенно. А храбрость, героизм жен, вдов, матерей, которые теряют одного сына за другим, – и ни одной жалобы! ... Многих добрых друзей уже нет с нами – но они умерли славной смертью и они все вместе там, где нет борьбы, споров, все пали за свою страну и все они герои, стоящие вокруг Божьего престола... Все стороны уверены в победе – все думают одинаково – одним везет в начале, другим в конце – так что ничего нельзя предсказать – все в руках божьих и Он рассудит по справедливости...
Я рада, что ты говоришь, что насчет голода [в Германии] ерунда – потому что, увы, судя письмам от наших пленных, в некоторых местах им почти не дают еды. Где о них заботятся, а где нет – их семьи посылают деньги, а они их не получают. Конечно, все зависит от человека наверху... У всех сторон есть свои недостатки...
До свидания, мой Эрни, мой милый дорогой Брат, мое сокровище. Я благословляю и целую вас четверых горячо и нежно – мои мысли постоянно летят к Розенхоэ [мавзолей, где похоронен их отец – М.С.], я живу и в прошлом, и в настоящем – в память о нем я тебя целую, как поцеловал бы он. Пусть Господь на небе услышит все молитвы – мы все страдаем и все вверяем себя его милосердию. Знай, мой мальчик, что когда ты бредешь один, Санни рядом с тобой, разделяет твое горе. Она никогда не забывает о своем милом старом доме, хотя полностью сроднилась с новым»[29].
В письмах брату она не скрывала, что ей мучительна война Германии с Россией, но не выражала сочувствия стараниям германской стороны начать сепаратные переговоры, то есть вела себя безукоризненно. Видимо, тотальная разрушительная война казалась ей чем-то даже величественным, вроде «Полета Валькирий» в опере ее любимого Вагнера. Все павшие – герои, все они в Валгалле или в раю. Ее представления о русском солдате и о степени самоотверженности, на которую готовы солдатские жены, матери и вдовы, были совершенно фантастическими, что и выяснилось в феврале 1917 г. Учитывая, как скептически она относилась к высшему свету, странно видеть такую безмятежную доверчивость в отношении классов общества ей совершенно незнакомых. Это похоже на книжную мудрость, которой отличаются студенты университетов до прохождения практики.
Как и многие протестантки, принявшие православие (например, в.к. Елена Павловна), она не чувствовала себя чужой ни лютеранству, ни католицизму, и увлекалась учениями христианских мистиков. Но в целом эта склонность к эзотерическим учениям говорит не столько о том, что она не осталась в стороне от декадентской моды своего времени, сколько о том, что она чувствовала себя одинокой, слабой и искала опору и смысл в своей жизни. То, как жили другие женщины в семье Романовых ее не привлекало, но и на вечера у супругов Мережковских ей ходу не было.
Поэтому на протяжении всей жизни в России она старалась не терять связи с англиканским прелатом Уильямом Бойдом Карпентером, профессором теологии в Кембридже, капелланом королевы Виктории и епископом Рипонским. Отрывки из писем, хранящихся в Британской библиотеке, дают представление о духовных интересах Александры Федоровны. И в этих письмах ощутима ностальгия, – то ли по ее девической жизни, то ли по «Западу», поскольку себя она видит «на далеком Востоке». Первое письмо написано вскоре после замужества и она подписала его «Алиса» – видимо, еще не чувствуя себя «Александрой»:
«Я уже давно хочу написать вам, но у меня было столько дел, что я не могла найти спокойной минутки. Пожалуйста, примите теперь мою горячую благодарность за ваше теплое письмо и все добрые пожелания, которые меня глубоко тронули. Какое счастье чувствовать, что тебя не забыли.
С интересом я прочла хорошую книгу, которую вы мне послали, большое спасибо за нее и за очаровательный подарок. Я вижу в газетах , что вы были в Осборне и жалею, что не могла послушать вашу проповедь. Я часто перечитываю ту, которую вы мне дали и каждый раз она мне приносит пользу.
Теперь я больше привыкла слышать русский язык и могу намного лучше понимать литургию и многое стало мне яснее и понятнее из того, что сначала насторожило. Пение прекрасное и производит сильное впечатление – но мне не хватает проповедей, которых никогда не произносят в дворцовой часовне.
... У моего мужа много дел, как вы можете представить – он постоянно встречается с министрами, принимает людей и читает большое количество бумаг, которые приносят на подпись, так что мы не много времени проводим вместе...Он был так рад познакомиться с вами прошлым летом в Виндзоре и просит передать вам дружеский привет... Надеюсь, что вы будете пребывать в добром здравии и иногда вспоминать обо мне на далеком Востоке.
Искренне ваша
Алиса» [30].
А позже, в другом письме:
«С величайшей радостью я получила ваше доброе письмо и книгу. Благодарю вас от всего сердца за присланное. Для меня великое счастье узнать, что старые друзья меня не забыли, хотя я живу так далеко.
Как много случилось с нашей последней встречи, радости и горести следовали одни за другими беспрерывно. Я не могу представить себе Англию без моей любимой бабушки... Да, действительно, время летит и нам нужно так много успеть за наше короткое пребывание на этой земле, выполнить такие разнообразные задачи. Какое счастье, если мы хоть немного можем помочь другому путнику нести его тяжелый крест или придать ему духа, чтобы продолжать бороться! Сколько недостатков мы должны постараться исправить – кажется, что времени не хватит, чтобы выполнить все, что нужно.
Моя новая родина так обширна, что работы в ней хватает. Слава Богу, народ очень религиозен, по-детски простодушен и безгранично любит своего Повелителя и верит в него; так что плохие люди и веяния не скоро могут укорениться среди них. Но нужно много терпения и энергии, чтобы бороться с волной недовольства, которая поднялась и распространилась по всему миру – не близится ли конец?
Неужели вы никогда не приедете сюда? Я была бы так счастлива увидеть вас и показать вам наш маленький клевер-четырехлистник [четырех дочерей]. Наши девчушки – наша радость и счастье, все они такие разные внешне и внутренне. Помоги нам Господь дать им хорошее, правильное воспитание и сделать из них, прежде всего, храбрых маленьких христианских воинов, чтобы сражаться за Спасителя. Увы, у меня мало свободного времени, но когда выдается минутка, я сажусь за чтение. Я так обожаю Бёме и многих германских и голландских Теософов 15 и 16 веков – в них есть такие дивные страницы, они помогают мне в жизни и облегчают тяжкую ношу. Не могли бы вы подсказать мне каких-нибудь английских авторов, потому что я не знаю никаких старинных Философов. Но письмо становится слишком длинным. Могу ли я надеяться получить от вас ответ? Это доставило бы мне очень большую радость. Остаюсь искренне ваша, Александра»[31].
Она принимает желаемое за действительность и описывает русский народ в тех же терминах, в каких миссионеры описывали африканские племена: дикари похожи на детей и сердца у них добрые. Как хорошей христианке и русской царице ей не приходилось сомневаться, что они с мужем сумеют направить на верный путь этот простодушный преданный народ. «Христианские воители» в приложении к дочерям – это прямое заимствование из английских душеспасительных брошюр, а те взяли его из Нового Завета. Ну, и конечно, она не могла не знать знаменитого гимна английской Армии Спасения «Вперед, Христовы солдаты». Английское воспитание особенно давало о себе знать, когда она писала Бойду Карпентеру. Мы не знаем, что Александра Федоровна почерпнула из трудов мистика Якоба Бёме, но она называет средневековых мистиков теософами, выказывая знакомство с веяниями времени: эзотерическое течение, созданное Е.Блаватской и модное в Европе, смело признавало за своих всех предшествовавших мистиков.
Ее последнее предвоенное письмо написано после тяжелой болезни наследника Алексея:
«... Вы должны простить меня за то, что я не ответила на ваше добрейшее письмо раньше, но я опять была больна сердцем – месяцы физического и морального напряжения во время болезни нашего Мальчика привели к срыву – уже семь лет я страдаю сердцем и по большей части веду жизнь инвалида.
Слава Богу наш Любимец так хорошо себя чувствует, он очень вырос и кажется таким сильным, и мы надеемся, что скоро опять увидим, как он встанет на ноги и начнет бегать. Мы пережили ужасное время и у меня разрывалось сердце при виде его ужасных мучений, но он был ангельски терпелив во время болезни, он только крестился и просил Господа помочь ему, и стонал от боли.
В православной церкви детям дают святое причастие, так что мы дважды доставили ему эту радость и бедное худенькое личико с большими измученными глазами засияло от счастья, когда Священник приблизился к нему со святым причастием. Это было таким утешением для нас всех и мы тоже имели это счастье – без доверия и полной веры в великую мудрость Всемогущего Господа и его неистощимую любовь мы не смогли бы нести тяжелые испытания, которые он нам посылает.
... Благослови вас Бог за вашу христианскую дружбу, которую я ценю от всего сердца, потому что она – отзвук прошлого. Как хорошо я помню вашу доброту в виндзорских разговорах со мной и несколько писем, которые я имела удовольствие получить от вас. Да, школа жизни трудна, но когда стараешься жить, помогая другим идти по крутой тернистой тропе, то растет любовь к Христу. Когда постоянно болеешь и становишься почти инвалидом, то есть много времени, чтобы думать и читать, и тогда все больше и больше понимаешь, что эта жизнь только подготовка к другой, настоящей жизни, где все нам станет понятно.
Мои дети растут так быстро и они такие маленькие одеяльца* для нас: старшие часто заменяют меня на официальных актах и много выезжают со своим отцом – все пятеро трогательно обо мне заботятся – моя семейная жизнь это благословенный луч солнца, не считая постоянного беспокойства за нашего мальчика. Я так хочу, чтобы вы когда-нибудь их увидели... Благослови вас Бог. Ваш старый друг, Александра» [32] .
(Слово «одеяльца» она написала явно вместо слова «утешители», неправильно произведя его от слова comfort).
Она не теряла надежду, что сын поправится и будет вести нормальный образ жизни. Это можно объяснить не только верой в заступничество Распутина, но и аналогичными случаями в британской королевской семье. Да, у Алексея была гемофилия, но она была и у сына королевы Виктории Леопольда герцога Олбэни, а он, тем не менее, дожил до 30 лет, женился и произвел на свет детей. Почему бы ей было не надеяться на то же самое для Алексея?
Ее последнее письмо к епископу, написанное через полгода после начала войны, пожалуй, самое безличное, как будто она писала незнакомцу. Она радуется, что война создала возможность для торжества божия над безбожным французским правительством, упоминает с сожалением о моральном падении Германии и с гордостью упоминает работу дочерей в лазарете. В общем, письмо в тональности «мускулистого христианства», которое ей привили с детства.
«Вы не представляете, какая радость для меня получить от вас весточку – каждое слово от старого друга во времена великой печали и тревоги становится бальзамом для сердца. Мы можем только верить и молиться, чтобы эта ужасная война скорее кончилась – вокруг слишком много страданий. Вы знаете всех членов нашей семьи так хорошо, что можете понять, через что мы проходим: родственники со всех сторон, одни против других. И страшное разочарование от зрелища страны, которая морально падает в такую бездну, как Германия, – это больно видеть.
Все это так удивительно! А Франция, где систематически Правительство старалось разрушить влияние Церкви и религии, была вынуждена ввести священников для армии...
Вы были так добры, что спросили о наших детях. Слава Богу, они здоровы, две старшие дочери очень много помогают мне в уходе за ранеными, перевязывают им раны, заботятся об их семьях и так далее. Я опять перегрузила сердце и мне пришлось на некоторое время перестать работать в госпитале, и мне сильно этого не хватает. Когда бываешь с этими храбрецами, то это меня очень поддерживает: как терпеливо они переносят боль и ампутацию рук и ног. “Христос терпел и нам велел” – как часто слышишь это из уст страдающего солдата...» [33].
Интересны ли были бы эти письма, если бы они не были написаны последней российской императрицей? Нет. Если допустить мысль, что императрица может писать обывательские письма, то это они и есть: сын болел, но выздоровел, слава Богу; муж устает, я читаю. Ей было скучно жить во дворце, и она писала скучные отчеты о своей жизни. Только ее привязанность к адресатам несколько оживляет письма. Только знание того, где и в какое время она писала эти письма, вызывает любопытство сегодняшнего читателя. Но оно остается неудовлетворенным – в письмах нет ни «предчувствия трагического конца», ни пророчеств, ни рассказов о происходящем вокруг нее.
Тем не менее, эти письма корректируют и дополняют образ женщины, сыгравшей роль в последнем царствовании, а значит, они говорят что-то и о характере царствования. В отличие от давно опубликованной ее переписки военных лет с мужем в этих письмах не заметно желание вмешиваться в чужие дела и поучать. Видимо, в ее понимании адресаты твердо стояли на собственных ногах и не нуждались в советах, в отличие от Николая II. Во время войны она – без особого энтузиазма, потому что политического честолюбия у нее не заметно – взяла на себя обязанность помогать мужу управлять армией и страной. Не раз в письмах она упоминала, что считает главным для христианина поддерживать слабых, помогать им нести свой крест, и наверное полагала, что так и делает, когда заставляет мужа быть твердым, настаивать на своем и т.д., что при его малой политической прозорливости увеличило число промахов и ошибок.
Заметно, что Александра Федоровна не перестала чувствовать себя немкой, когда вышла замуж за русского царя. Нередко русские поп-историки пользуются в своих сочинениях двойным стандартом: русских великих княжон, выходивших замуж за европейцев, хвалят за то, что они «оставались русскими», а иностранных принцесс – за то, что они после приезда в Россию забывали родину. Осуждают великих княгинь-немок, которые плохо говорили по-русски, дружили с иностранцами, не хотели переходить в православие – и умиляются тому, что греческая королева Ольга Константиновна после замужества жила по полгода в Стрельне, а в Афинах проводила большую часть времени в чаепитиях с русскими моряками.
Для взрослого человека отказаться от родины и всего, что с ней связывает, это отказаться от самого себя, и нельзя путать тактичное поведение с пылкой любовью к новой стране проживания. Разумные русские (в том числе и многие Романовы) не ждали от немецких принцесс, чтобы они стали русскими. От них ожидали верности интересам династии, и немецкие принцессы были верны мужьям, детям, а следовательно и Российской империи. Насколько понятия «Российская империя» и «русская идентичность» совпадают, это другой разговор, уходящий к теме прибалтийских баронов, которые в 1917 г. говорили, что присягали не России, а российскому императору.
Александра Федоровна не искала замужества в России, не хотела быть императрицей. Увы, ей не хватило такта и ума, чтобы успешно играть навязанную ей роль. Как известно из многих свидетельств, она не прижилась в Петербурге. Вскоре после приезда Александры в Петербург опытная придворная дама Е.А. Нарышкина писала подруге: «Если молодая государыня умна, то сумеет найти для себя пути и найдет полезных людей...»[34] . Но друзей она в России не приобрела, что говорит о неуспешной адаптации к новой родине. Русское общество она не знала и не понимала, принимая на веру избитые клише из пропагандистских брошюр и заверения льстецов. Черногорки Милица и Анастасия Николаевны от нее отдалились, придворные дамы, которые к ней привязывались – Вырубова, Орбелиани – были не большого ума и принесли ей больше вреда, чем пользы. Поэтому для нее была так важна переписка с немецкими и английскими друзьями молодости. Она была уверена в их надежности и доверяла им. Они также были связующим звеном с родным ей миром и заполняли пустоту, которую не мог заполнить «старец Григорий».
2
В 1961 году А.П. Вельмин, представитель во Франции Архива Русской и Восточно-Европейской Истории и Культуры при Колумбийском университете в Нью-Йорке, скупал у русских эмигрантов в Европе документы, имеющие историческую ценность. М.Н. Чернышева-Безобразова предложила ему четыреста с лишним писем императрицы Марии Федоровны и ее дочерей Ксении и Ольги Александровны. Письма были написаны в 1918-1940 гг. к тетке графини Чернышевой-Безобразовой, княгине А.А. Оболенской-Нелединской-Мелецкой, умершей в Париже в 1943 г. Графиня нуждалась и потому нарушила правило, которое люди ее круга и воспитания считали непреложным: письма остаются собственностью того, кто их написал, и после прекращения переписки письма возвращают или уничтожают. Императрица умерла в 1928, а ее дочери в 1961 и 1960 гг., и вот графиня продала чужие письма, поставив условием, что в течение 50 лет их не будут читать. Поэтому никто в Бахметевском архиве даже не знал о существовании этих писем, пока в марте 2011 г. по моей просьбе куратор Т. Чеботарева не открыла забытый запечатанный ящик и не обнаружила беспорядочную массу бумаг, конвертов, телеграмм, газетных вырезок, которые Чернышева-Безобразова безуспешно попыталась распределить по большим конвертам с надписями «Письма Великой Княгини Ксении Александровны», «Письма Императрицы Марии Федоровны» и т.д.
Соединять разрозненные части писем мне пришлось не только по смыслу, но и по цвету чернил и качеству бумаги. Даже бумага кое-что говорит об авторах писем. Мария Федоровна всю жизнь писала размашисто, большими буквами, оттого, что привыкла не жалеть бумаги, и иногда на одной страничке (стандартной бумаги для писем) у нее умещается одно или два предложения. Дочери были более экономны. У Марии Федоровны было больше средств, чем у дочерей, а может быть, на ее датской даче Видере, где она поселилась в эмиграции, были еще дореволюционные запасы бумаги с ее монограммой и гербом, поэтому она только на такой писала. Гостя в Англии у сестры, королевы Александры, она пользовалась бумагой, которая лежала в бюваре в гостевых покоях Сэндрингема и Мальборо Хаус. Ольга Александровна писала на обычной бумаге любого цвета (белой, желтой, розовой или серой), надписывая от руки место отправления и дату. Для Ксении Александровны бумага-бланк с ее адресом и телефоном была лишней тратой и большинство ее писем написаны на любой бумаге, какая оказывалась под рукой. Все три автора по большей части указывали обе даты. Только после пятнадцати лет в изгнании Ксения и Ольга Александровна стали ставить первой «реальную» дату, принятую уже и в Европе, и в советской России, а не ту, которая существовала только в их сознании, отвергавшем и новый календарь, и новую орфографию как большевистские символы.
Мария Федоровна писала по-французски, ее дочери – по-русски, но, читая их, нужно помнить, что все дети Марии Федоровны и Александра Третьего были воспитаны англичанками и по-настоящему знакомились с русским языком после того, как твердо усвоили английский. Живые, непосредственные письма Ольги Александровны полны неправильных падежных окончаний; она не дружила с глагольными формами. Как всё их окружение – князья Орловы, графини Воронцовы-Дашковы, Шуваловы, Ферзены – обе сестры не только вставляли французские и английские фразы, но и часто пользовались кальками с английского или французского языка: «Он сделал на меня хорошее впечатление», потому что по-английски говорят: «He made a good impression on me». Это не «старый русский», а «смесь французского с нижегородским», которой пользовался определенный класс общества. У персонажей Чехова вы его не найдете, а у героев Толстого – да.
Некоторые слова во французских письмах Марии Федоровны написаны по-русски – в тексте они выделены курсивом. Это те слова, которые в ее представлении относились к исключительно русским явлениям («суета», «панихида»), или русские имена.
Приведя их в порядок, сделав комментарии и переведя с французского письма Марии Федоровны, я отдала рукопись в московское издательство, и в 2013 г. книга вышла.
Хотя переписка вдовствующей императрицы и великих княгинь с Оболенской приходится на годы между первой и второй мировой войнами, когда Европа была перекроена Версальским договором и Октябрьской революцией, Италия, Германия стали фашистскими диктатурами, и фашизм распространился по Центральной и Восточной Европе; Ленин, Троцкий и затем Сталин строили Советский Союз, а Гитлер – Третий рейх; возникали и распадались политические и общественные движения всех толков; мыльный пузырь послевоенной экономики лопнул и мир в течение почти десяти лет находился в состоянии экономического кризиса – ничего этого не найти в письмах. В них нет ничего и о революции в культуре и науке, которая вынесла на гребень славы Пикассо, Томаса и Генриха Маннов, Пруста, Роже Мартена дю Гара, Хаксли, Стравинского, Пуленка, Мильо, Эйнштейна, Макса Планка, или, на уровне массовой культуры – ни фильмов великих режиссеров тридцатых годов, ни шансонье – правда, есть кое-что о домах моды, о «Майн Кампф» и о «Протоколах Сионских мудрецов».
Эти письма сосредоточены на домашних и семейных событиях в жизни авторов и только потому, что их «домашняя жизнь» соприкасалась с некоторыми (главным образом, свергнутыми) коронованными особами, в письмах изредка упоминаются несколько этих лиц. Короче говоря, чтение для тех, кому интересны семейные перипетии любых людей, когда-либо носивших корону – или хотя бы диадему? Снобы могут сказать, как когда-то заявил осужденному Оскару Уайльду его молодой любовник: «Когда вы не на пьедестале, то вы неинтересны». И все-таки двадцатилетняя переписка Романовых-дам в изгнании имеет свою ценность. Во-первых, когда читаешь ее в хронологическом порядке, то из «кухонных» новостей возникает устойчивая картина внутреннего мира людей определенного социального происхождения, положения и воспитания. Их принципы, их убеждения и вкусы – все это имеет свою логику и уходит корнями в прошлое России и Европы. Надо пояснить: в письмах очень редко встречаются воспоминания о дореволюционном прошлом. Нет ни одного упоминания Первой мировой войны. Авторы не были склонны к описаниям и анализу прошлого: они старались выжить в настоящем. Их письма – рассказ о том, как посреди бурного двадцатого века члены семьи Александра Третьего пытались создать семейный островок девятнадцатого века, где они могли бы чувствовать себя уютно и спокойно. Одновременно, письма свидетельствуют, что это у них не получилось. Двадцатый век – экономический кризис, гражданская война в Испании, забастовки во Франции, вторая мировая война – врывается в их дома. В результате, семейные отношения, брак, воспитание детей, поиски средств к существованию в их кругу, становятся иными, чем привычные.
Люди не могут вдруг совершенно перестроиться душевно, чтобы адаптироваться к новым временам и условиям: в чем-то они не могут изменить свои взгляды, а в чем-то и не желают. В этом отношении письма интересны потому, что суждение авторов о ситуациях и событиях вокруг них создает представление о разнице между мировоззрениями и понятиями людей двадцатого и девятнадцатого века.
Девятнадцатый век был веком «сердца», как писала Лидия Гинзбург, веком чувства и чувствительности, особенно для привилегированных классов, которые могли позволить себе ценой огромных материальных и душевных затрат культивировать чувство и презирать тех, кто руководствуется рассудком. Эта восторженность, мечтательность, готовность жертвовать всем ради любви, нерасчетливость и непрактичность придавали прелесть молодым дворянским барышням, которых описывали Толстой, Тургенев и другие. В этом отношении письма Романовых не разочаровывают. Приятно читать о том, как Ксения Александровна радовалась, что ее сыновья женятся по любви, а не из расчета. Но никак не удается отогнать мысль, что браки по любви допустимы для частных лиц, но не для монархов. Если же они ставят личное выше государственного – как это сделал и Николай Второй, и обе его сестры, и брат – то тем самым показывают подданным, что ничем не отличаются от остальных смертных. Ксения Александровна почувствовала это в 1936 году, в Англии, когда возмутилась поведением короля Эдуарда VIII, выбравшего любовницу и отречение, а не корону и брак по государственным соображениям. Она написала, что англичане оскорблены, потому что король показал им, что ему женщина важнее, чем страна.
Никто и не ставит в вину далеким от политики женщинам, что они судили о политических событиях не так, как мы, вооруженные знанием, которого у них не было. Но если представить, что это люди душевно и умственно близкие к покойному Николаю Второму, то становится грустно. Их непонимание реальности и поверхностность – их частное дело. Его непонимание – трагедия России, которую он привел к революции 1917 года. Через три дня после февральской революции в.к. Виктория Федоровна написала сестре: «Все говорят: какая страшная кара, а я говорю, что это не кара, а совершенно закономерный результат их действий. Как если бы они взяли спичку и подожгли на себе одежду»[35].
***
В 1863 году отец будущей Марии Федоровны, принц Христиан Зондербург-Глюксбург, с согласия великих держав унаследовал датский престол своего родственника как Христиан IX. Именно тогда его дочери, принцессы Александра и Дагмар, и стали политически интересными партиями в глазах европейских династий. Любимая сестра и лучший друг Дагмар, Александра (Аликс) в том же 1863 году вышла замуж за британского наследника Эдуарда принца Уэльского. С момента замужества Александры и на протяжении почти семидесяти лет сестры писали друг другу по три письма в неделю и обменивались телеграммами – иногда ежедневно.
После приезда в Россию в 1866 году и брака с российским наследником, будущим императором Александром III, переписка с нежно любимыми родителями тоже занимала большое место в жизни бывшей датской принцессы Дагмар, принявшей в православии имя Марии Федоровны. Ее второй брат, принц Георг Датский, с согласия великих держав, в 1863 году был возведен на престол Греции как Георг I. Будучи человеком предусмотрительным, он получил от держав обещание, что в случае свержения он и его семья будут получать от великих держав довольно крупное содержание «за риск». Короля Георга не свергли, но в 1913 г. он был убит анархистом. Он был женат на племяннице Александра II, великой княжне Ольге Константиновне. Мария Федоровна подружилась с невесткой и их переписка продолжалась всю жизнь.
Дети короля Георга и королевы Ольги часто упоминаются в письмах как «Греческие». Принцы Николай (Ники), Христофор (Христо) и Георг (Джорджи) Греческие, а также их сестры Александра и Мария (Минни) часто бывали в России с матерью. Наследник Константин был не так близок к Романовым. По политическим соображениям отец отправил его получить образование в Германии; Константин какое-то время «стажировался» в германской армии, дружил с кайзером Вильгельмом и женился на его сестре Софии. Всё это – плюс дипломатические и политические перипетии Первой мировой войны – впоследствии заставило Марию Федоровну и ее дочерей относиться к королю Константину как к германофилу, в отличие от его братьев, которые считались сторонниками Антанты. На самом деле все греческие принцы по мере возможности заботились об интересах Греции, а не Германии или Антанты.
Часто и подолгу бывая в Дании и в Англии, Мария Федоровна поддерживала переписку с мужем и детьми, когда те оставались в России, а также со многими близкими из придворных. Поэтому события ее жизни, взгляды и характер известны с ее собственных слов очень полно и подробно. Пожалуй, только девять лет ее изгнания оставались в тени, но эти письма восполняют недостаток сведений. Остается только правильно прочитать то, что она писала, а для этого нужно помнить семейный и исторический контекст.
Согласно викторианскому канону, который гласил, что одна из дочерей в семье должна остаться старой девой, чтобы служить опорой престарелым родителям, Мария Федоровна готовила любимую старшую дочь, Ксению, к участи компаньонки. Ее сестра Александра так и поступила со своей дочерью принцессой Викторией. Юную Ксению избавило от той же участи сватовство великого князя Александра Михайловича, двоюродного брата ее отца. Встретив противодействие Марии Федоровны, Александр Михайлович отправил свататься своего отца, великого князя Михаила Николаевича. Александр III уступил настояниям дяди и мольбам влюбленной дочери, и Ксения Александровна вышла замуж летом 1894 г., незадолго до смерти отца.
Мария Федоровна тяжело пережила неожиданную смерть мужа. Она сразу лишилась мужа, с которым дружно жила четверть века, и положения первой дамы империи. В последующие тридцать лет ее любящие дети старались сделать все, чтобы возместить ее потери. Новая императрица, Александра Федоровна, уступила свекрови первенство на всех приемах и празднествах. До революции 1905 года Николай Второй даже советовался с матерью по государственным делам, что для Марии Федоровны было внове, так как при муже она была далека от политики[36].
Ксении Александровне приходилось сопровождать мать в поездках, лететь к ней по первому зову, а между тем у нее между 1895 и 1907 годом родилось семеро детей. После рождения последнего сына брак стал «дружбой», как об этом чистосердечно написал великий князь Александр Михайлович в мемуарах. Оба супруга имели связи вне брака, но соблюдали приличия[37].
Если верить «воспоминаниям» Ольги Александровны, которые после ее смерти выпустил в своем пересказе Иен Воррес[38], то Мария Федоровна выдала младшую дочь замуж за герцога Петра Александровича Ольденбургского, чтобы не разлучаться с ней. Через год после замужества Ольга Александровна влюбилась в молоденького кирасира, Н. А. Куликовского, заставила мужа взять его себе в адъютанты и затем всегда держала при себе. В 1916 году, когда Николай Второй уже простил несколько разводов и морганатических браков, заключенных родственниками вопреки его запрету[39], ему пришлось разрешить Ольге развестись с герцогом П.А. Ольденбургским и выйти замуж за Н.А.Куликовского.
К этому времени раскол в семье Романовых был очевиден. Растущая неприязнь общества к императрице Александре Федоровне и ее возросшее влияние на императора нанесли урон популярности самого Николая II и, рикошетом, всей династии Романовых. Видеть это и молчать становилось всё труднее для Романовых и их окружения. Мария Федоровна, чтобы остаться в стороне от конфликта, в 1915 году уехала из столицы в Киев. Александр Михайлович был неподалеку, на фронте; Ольга Александровна работала сестрой в киевском военном госпитале, а Ксения Александровна жила в крымском имении мужа Ай-Тодор. К концу 1916 года в Киев началось паломничество великих князей и придворных чинов, тщетно умолявших Марию Федоровну повлиять на сына и спасти Россию. Все единодушно предрекали военное поражение России и революцию, но в отношении способов избежать ее единодушия не было. В декабре 1916 года зять Ксении Александровны, князь Ф.Ф. Юсупов-младший организовал убийство Распутина. Это не остановило, а ускорило кризис в верхах, закончившийся февральской революцией 1917 года.
Отречение императора Николая II вызвало у его родных растерянность. Мария Федоровна простилась с сыном в Могилеве и в марте 1917 года уже приехала в Крым. Там же собрались и ее дочери с семьями, а потом постепенно потянулись с севера их знакомые, у которых были поместья в Крыму: Орловы, Воронцовы, Нарышкины, Долгорукие, Клейнмихели – все, чьи имена часто упоминаются в письмах. Бывшая фрейлина Марии Федоровны, Александра Александровна Оболенская приехала в Крым – ненадолго, как она думала, – чтобы морально поддержать Марию Федоровну и ее дочерей и пересидеть время смуты вдалеке от ее эпицентра, Петрограда.
Княгиня Александра Александровна Оболенская-Нелединская-Мелецкая (ур. графиня Апраксина; 1852-1943) и ее сестры Мария и Софья до замужества были фрейлинами цесаревны Марии Федоровны. Александра Апраксина в двадцать семь лет вышла замуж за князя Владимира Сергеевича Оболенского-Нелединского-Мелецкого (1847-1891), гофмаршала двора Александра III и любимца императорской семьи. Александра Александровна была бездетна, рано овдовела и сосредоточила всю привязанность на племянниках и великой княжне Ксении Александровне.
С 30 августа 1917 г. (корниловского мятежа в Петрограде) до октября революционные матросы держали Романовых под арестом. В Ай-Тодоре было несколько обысков, вызвавших негодование императрицы. В конце февраля 1918 г. всех перевезли в Дюльбер, к великим князьям Николаю и Петру Николаевичам, где было легче держать их всех под наблюдением. Ольга Александровна с мужем пользовались большей свободой и жили отдельно, потому что они были Куликовские, а не Романовы. То же относилось к Ирине Александровне Юсуповой, которая с мужем сумела съездить в Петроград и Москву и привезти некоторые семейные ценности.
В течение 1918 г. в крымских дворцах и виллах петербургской знати учащались аресты и обыски, настроение становилось все более тяжелым, потом стало спокойнее, хотя и неприятно для русского самолюбия, когда Крым заняли войска недавнего противника, Германии, и семья Марии Федоровны вернулась в Ай-Тодор. В ноябре, после революции в Германии, немцы ушли и опять стали ждать прихода красных.
Вопреки воле Марии Федоровны, Ольга Александровна с мужем и маленьким сыном Тихоном уехали на Дон. Они рассчитывали купить дом в казачьей станице и там дожидаться подавления революции. В самом начале 1919 года уехал во Францию морем в.к. Александр со старшим сыном Андреем и его беременной женой. Александр Михайлович хотел попасть на Версальскую мирную конференцию, где надеялся представлять интересы России как члена победившей Антанты. Он также хотел встретиться с германскими родственниками, чтобы через них добиться освобождения своих братьев: Сергей Михайлович, по слухам, уже был расстрелян в Алапаевске, но два других брата, Николай и Георгий, были заключены в Петропавловской крепости.
Ни первое, ни второе ему не удалось. Однако известия о гибели Романовых на Урале показали, насколько опасно для членов династии оставаться в России. И германские, и румынские, и английские родственники предлагали Марии Федоровне уехать. Весной 1919 года вдовствующая королева Александра, через командование английской эскадры, несшей службу в Черном море, несколько раз просила Марию Федоровну не медлить с отъездом. В апреле императрица согласилась эвакуироваться при условии, что английские суда заберут всех ее знакомых и приближенных, кто может пострадать от прихода большевиков. Вместе с Романовыми из Дюльбера и большой группой придворных и их семей она покинула Россию на линкоре «Мальборо». Пасху 1919 года Романовы и их сопровождающие встретили в Средиземном море.
С острова Мальта Мария Федоровна и Ксения Александровна с сыновьями отправились в Англию. Великие князья Николай и Петр Николаевич с женами, детьми и свитой поехали в Италию, куда их пригласила итальянская королева Елена, младшая сестра великих княгинь Анастасии и Милицы Николаевны. Некоторые из группы Марии Федоровны, вдохновленные известиями о победах Врангеля, вернулись в Крым, а через год они либо вновь бежали, либо погибли при вступлении Красной армии. Княгиня Оболенская по совету императрицы поехала с Мальты в Италию с Юсуповыми, а потом переехала в Париж, где прожила до самой смерти в 1943 году.
***
Мария Федоровна много раз бывала в гостях у сестры до первой мировой войны, но в 1919 году они с Ксенией Александровной были уже не гостьями, а беженками и не могли не обратить внимания, что Англия стала другой и стало иным отношение английского общества к России. В королевской семье и при дворе королевы Александры никто не затрагивал болезненных тем, как отречение Николая Второго или его судьба, не говорили о Брестском мире, заключенном советским правительством с Германией и Австро-Венгрией, но газеты были не столь сдержанны.
Чтобы представить отношение к Романовым в Англии, нужно знать, как Россия виделась англичанам, а не как Россия видела саму себя. Вековое противостояние России и Англии создало прочное взаимное недоверие в правящих слоях обеих империй. Несмотря на политическое сближение в 1907-1917 годах и на популярность русской культуры среди интеллектуалов, имя Николая II у рядового англичанина ассоциировалось с Ходынкой, еврейскими погромами, «Кровавым воскресеньем», карательными экспедициями в Прибалтике и в Москве в 1905-6 годах и расстрелом рабочих на Ленских приисках. Обо всех этих событиях в свое время широко сообщалось в западных газетах. Поэтому до 1914 года британское правительство не решилось даже обсуждать в парламенте военный союз с Россией – как ни стремилась к этому Россия – и подчеркивало ограниченный характер англо-русского сближения.
Хуже того, с начала Первой мировой войны в Англии довольно распространено было мнение, что не вмешайся Россия в сербо-австрийский конфликт в июле 1914 года, не было бы войны, в которой погибло столько англичан. Только после яростных дебатов в кабинете и выхода из правительства нескольких министров, через пять дней после начала военных действий на континенте, Британия объявила войну Германии. Таким образом, в глазах многих британских политиков и большинства населения Британия понесла огромные потери в войне 1914-1918 гг. отнюдь не по своей вине и не ради своих интересов, а потому что вмешалась в свару между военно-феодальными империями на континенте. По мере того, как потери Антанты росли, а конца войны все не было видно, во всех воюющих странах пресса начала выражать крепнущее мнение, что война была не нужна, а союзники делают меньше, чем им полагается, для общего дела.
Отречение Николая Второго и приход к власти Временного правительства в феврале 1917 г. вызвали в британском и французском обществе восторг: наконец, Россия вошла в число европейских парламентских государств и на волне энтузиазма армия сможет восстановить свою боеспособность, но восторги быстро прекратились, потому что русская армия начала разваливаться. Потери Англии и Франции были тоже очень велики: почти половина французской территории была оккупирована, фронтовая и прифронтовая зоны были разорены, и человеческие потери ставили под вопрос темп послевоенного восстановления страны.
В Британской империи война унесла около миллиона жизней и сильно истощила материальные и моральные ресурсы нации. В начале 1918 г. большевики заключили в Брест-Литовске сепаратный договор с врагом, тем нарушив союзный договор сентября 1914 года. Россия покинула Антанту, тем позволив Германии перевести войска на западный фронт и оттянуть поражение и конец войны. Так что не стоит удивляться, что население стран Антанты испытывало к России после 1917 года самые отрицательные чувства.
Попытка великого князя Александра Михайловича и бывших царских дипломатов представлять интересы России на Версальской мирной конференции не увенчалась успехом. Европейские державы договорились о мире и границах новых независимых государств – в том числе и Польши, Финляндии, Латвии и прочих бывших территориях Российской империи, – в отсутствие России. Сообщения с театров гражданской войны не давали оснований восхищаться ни белыми, ни красными. Европейцы считали, что русский народ ясно показал, что не хочет ни возвращения своих старых правителей, ни восстановления прежней политической системы, а белые, ничему не научившись, всё продолжали в той или иной форме обещать реставрацию прошлого и ссорились между собой, вместо того, чтобы дружно бороться с большевиками. При всем негодовании против лозунгов и методов советского правительства ему нельзя было отказать ни в изобретательности, ни в умении добиваться своего. А успех всегда вызывает уважение политиков.
Оказавшись в Англии, Мария Федоровна узнала, что в парламенте ее критикуют за то, что, живя у сестры, она принимала белых офицеров, приехавших в Англию. Таким образом, по мнению члена парламента, она создавала нежелательное впечатление, что королевская семья – и косвенным образом правительство – разделяет ее политические симпатии. Это была одна из причин, ускоривших ее отъезд в Данию.
Она вернулась в Данию, которую регулярно и подолгу посещала с того времени, как уехала в Россию в 1866 году, и где у нее была собственная дача, купленная пополам с сестрой. Она всегда покровительствовала датским предпринимателям и компаниям, которые хотели вести дела в России и с полным основанием ожидала теплого приема и от своей семьи, и от народа.
Но Дания в 1919 году была не та, что в 1914. Как все нейтральные страны, Дания разбогатела на поставках воюющим странам, и в послевоенном буме предприниматели и финансисты были озабочены тем, чтобы не останавливаться на достигнутом преуспеянии, а увеличивать его – будь то торговлей или финансовыми спекуляциями. Датское правительство исполнило свой долг, предоставив убежище датской принцессе Дагмар, а ныне вдовствующей русской императрице Марии, но если бы ее дети или внуки развили политическую деятельность на датской земле, то пострадали бы датско-советские отношения, а, следовательно, и датские интересы. Внуку Марии Федоровны, Василию, посоветовали уехать из Дании, когда он, по мнению властей, стал слишком дружить с русскими эмигрантами в Копенгагене.
Разгром Германии дал Дании возможность осуществить давнее желание ее правителей: путем плебисцита вернуть спорные территории Шлезвига. Отец Марии Федоровны когда-то попытался включить Шлезвиг и Гольштейн в территорию Дании, но, проиграв войну, был вынужден отдать их Пруссии. Датская королевская семья не смирилась с поражением: в 1865 году Мария Федоровна и Александра Уэльская безуспешно пытались убедить королеву Викторию и Александра II оказать давление на Пруссию в пользу Дании. В 1890-х годах французский посланник был поражен злопамятностью датского короля, отца Марии Федоровны, по поводу германской аннексии Шлезвиг-Гольштейна[40]. Всю долгую жизнь в России Мария Федоровна не скрывала своей ненависти к Германии. Теперь, благодаря Версальскому договору, мечта датской королевской семьи о реванше была близка к осуществлению. Но плебисцит показал, что только часть Шлезвига хотела войти в состав Дании, а другая хотела остаться в Германии. Письма Марии Федоровны к дочери Ксении в этот период полны пожеланиями победы датчанам и проклятиями немцам, которых она обвиняла в коварстве и интригах. Она с восторгом приняла решение своего племянника короля Христиана Х аннексировать город Фленсбург вопреки результатам плебисцита и мнению датского правительства. Королю Христиану, забывшему, что не он назначает правительство, а потому не имеет права и увольнять его, пришлось пойти на попятный, когда датчане чуть ли не восстали против него за разгон кабинета.
Следующим ударом для Марии Федоровны был лопнувший в 1923 году мыльный пузырь послевоенных финансов в Дании и крах банка, где она и ее брат Вальдемар держали свои значительные капиталы. Мария Федоровна приехала к старшей сестре еще один раз после краха банка. Визит оказался последним: королева Александра была совершенно глуха, разговаривать с ней было утомительно, а она требовала, чтобы младшая сестра безвыездно сидела с ней в загородном поместье, где Марии Федоровне было скучно. Суровая характеристика королевы Александры английским историком Джейн Ридли резюмирует ситуацию, в которой позднее оказалась и сама Мария Федоровна:
«К старости вечно юная, веселая принцесса Аликс превратилась в монстра. Принцесса, которая, быть может, так никогда до конца не стала взрослой, впала в детство и вела себя, как избалованный и капризный ребенок. Лишенная умственного и духовного содержания, “Мамочка”[41] цеплялась за членов своей семьи с настойчивостью, выходившей за пределы разумного»[42].
Преклонный возраст обеих сестер заставлял их бояться путешествий и после возвращения Марии Федоровны в Данию они больше не виделись, а в конце 1925 года королева Александра умерла.
Мать и сестры последнего императора жили в изгнании уединенно. Женщины царствующих семей не играли самостоятельной политической роли ни в одной из европейских стран того времени, за исключением тех случаев, когда они наследовали престол. Если Мария Федоровна оказала большое влияние на сына в первое десятилетие его царствования, то после первой русской революции 1905-6 гг. она потеряла интерес к политике[43] и ограничивалась редкими ходатайствами за угодных ей лиц. После 1919 года она не имела никакого политического веса вне русских монархических кругов. Ее дочери не занимались политикой в России и не стали делать этого в эмиграции, в отличие от родственниц: великая княгиня Виктория Федоровна и племянница великого князя Александра Михайловича, германская кронпринцесса Цецилия, например, активно старались помочь политическим амбициям своих мужей.
Связи дочерей Марии Федоровны с европейскими монархиями были опосредованными – через датскую королевскую семью. Теплых родственных отношений с королевскими домами Европы (кроме дружбы Ксении Александровны и короля Георга V) у них не было. Это исключало для них всякую возможность пользоваться личными связями для поиска политической или иной поддержки русской монархической диаспоре. Нужно помнить и то, что одна из функций любой династии – служить образцом для подданных, а длительный роман Ольги Александровны с Куликовским, ее развод и второе замужество, как и соломенное вдовство Ксении Александровны, не прибавили им веса в глазах современников.
Участие императрицы и ее дочерей в политической жизни эмиграции было скорее реакцией, которой от них требовали обстоятельства, чем активной позицией. Это показало их отношение к самопровозглашению великого князя Кирилла Владимировича преемником Николая II. Сначала при полном хаосе гражданской войны у вдовствующей императрицы и ее близких не было уверенности, кто убит, а кто жив. Например, в 1919 году Мария Федоровна подолгу не получала известий от дочери Ольги, скитавшейся по югу России, или получала вести от тех, кто ее встречал в Ростове или на Дону. И все-таки Ольга с мужем и двумя детьми приехала в Данию в 1920 году. В отношении сыновей к 1923-4 годам никакой надежды не оставалось, но она отказалась говорить об их смерти. Аналогичным образом ее сестра Александра отказывалась упоминать своего мужа после его смерти в 1910 году. Это было слишком больно. В.к. Александр Михайлович, считал, что упорное нежелание знать правду позволяло Марии Федоровне сохранять оптимизм [44]. Когда в.к. Кирилл Владимирович, глава семьи Романовых, провозгласил себя сначала блюстителем опустевшего престола, а затем в 1924 г. и императором, то он тщетно просил Марию Федоровну о моральной поддержке[45], обещая уступить престол Николаю Второму, его сыну или брату, буде кто-то из них окажется жив. Она заявила, что пока нет доказательств смерти ее сыновей и внука, нет нужды в новом императоре. Ее отказ поддержать Кирилла Владимировича окончательно расколол монархистов. Трещина прошла и через семью Ксении Александровны: ее муж Александр Михайлович и их совершеннолетние сыновья (кроме Дмитрия, бывшего в США) поддержали Кирилла, потому что реставрация невозможна без императора. Ксения и Ольга Александровна осудили то, что считали личными амбициями Кирилла Владимировича.
Реакция Марии Федоровны и дочерей на раскол в зарубежной православной церкви следовала той же логике: не становиться ни на одну сторону. В этом они были последовательны: копенгагенский и лондонский приходы были на стороне митрополита Евлогия, против «соборян», которые на Карловацком соборе 1921 г. провозгласили, что нужно бороться за возвращение монархии в Россию и возведение на престол нового царя (Кирилла Владимировича). Марии Федоровне и ее дочерям не было нужды заявлять о том, что они против собора, они просто продолжали ходить в ту же церковь, что и прежде, а там отказывались примкнуть к «кирилловцам».
***
Письма, которые великие княгини Ксения, Ольга и императрица-мать написали Оболенской за двадцать лет, дополняют имеющееся представление о политической, культурной и частной жизни узкого круга русской диаспоры в межвоенной Европе. Те же знакомые, что и до революции приезжали в гости к Ксении Александровне или Марии Федоровне, посылали им поздравительные телеграммы, и организовывали благотворительные балы и «русские праздники», на которых дети Ксении Александровны, кстати, и находили своих спутниц жизни. Не случайно ее сыновья женились на Голенищевой-Кутузовой, Воронцовой-Дашковой, Трубецкой и Голицыной. Другого русского круга у них не было. Классовое общество жило по строгим законам, которые теперь часто забываются, и от того, что разрушилась империя, ничего не изменилось в отношении высших к низшим. В этом была и привлекательная сторона: браки по расчету, например, вызывали у Романовых презрение, и молодого графа Воронцова-Дашкова, который искал богатую жену, Ксения Александровна осуждала больше, чем ту особу сомнительного прошлого, на которой он вознамерился жениться. С Воронцова спрос был больше, чем с простолюдинки.
Современные «монархисты», восхищаясь дворянским обществом и его традициями, забывают, что их самих, какими бы умными, культурными и обаятельными они себя не считали, в этом обществе их бы не приняли. Можно заработать или украсть миллионы и стать приемлемым для других миллионеров. Можно добиться высокого положения по службе или завоевать творческую известность – но нельзя «добиться» высокого рождения, а только оно и делало человека «своим» в русском высшем свете до революции и в большой степени так осталось и в русской эмиграции.
В декабре 1921 года по указу Советского правительства все российские граждане за пределами России, не получившие советского паспорта, лишались гражданства. С этого момента все эмигранты стали лицами без гражданства вплоть до того, как в 1924 г. Лига Наций, по инициативе Фритьофа Нансена, постановила выдать русским беженцам род удостоверения личности, который позволял им легально пересекать границы. Романовы пользовались льготами, недоступными остальным: коронованные родственники обеспечили их дипломатическими паспортами, которые позволяли им передвигаться по Европе.
После Первой мировой войны Британия и Франция значительно расширили свои системы социального обеспечения, включая страхование от безработицы, пенсии по старости и инвалидности, но на эмигрантов это не распространялось. В этом причина возникновения добровольных бесплатных организаций русских врачей, домов для престарелых, молодежных лагерей и приютов, о которых упоминается в письмах Марии Федоровны и Ксении Александровны. Они пытались восполнить нехватку медицинской и другой помощи неимущим беженцам, а финансировалось всё это через благотворительные мероприятия и добровольные пожертвования. Романовы жертвовали мало и редко, о чем с сожалением или смущением пишут и Мария Федоровна, и Ксения Александровна, но Ксения Александровна добросовестно несла обязанности почетной покровительницы Русско-Французской больницы и общества взаимопомощи бывших фрейлин и прочих, писала письма к знакомым ей богатым русским с просьбой помочь эмигрантским организациям. Обе великие княгини участвовали в благотворительных акциях в пользу русских эмигрантов, отдавали для продажи собственные акварели и покупали чужие; посещали концерты в пользу обществ, которым покровительствовали. Как частное лицо Ксения Александровна старалась тратить свои ограниченные средства так, чтобы принести пользу русским беженцам: все ее поздравительные открытки куплены у бывшей петербургской Общины св. Евгении; она и ее дети старались нанимать прислугу из своих, эмигрантов: это выходило дешевле и удобнее, ведь англичане или французы были более независимыми и требовательными.
В то же время, их благотворительность приобрела новый оттенок в эмиграции. Если до революции филантропия членов царской семьи подчеркивала их «надпартийность» (помощь младенцам, сиротам, раненым), то в эмиграции они прежде всего стремились помочь тем, кого знали лично, а это были деятели крайнего монархического толка, которые основывали общества вроде ревнителей памяти императора Николая Второго и офицерских и военных объединений. Позиция Ольги и Ксении Александровны была ясной, и отнюдь не «нейтральной».
Сестры Николая II свели к минимуму свои контакты с обществом тех стран, где они поселились, что характерно для всех эмигрантов первого поколения: у них мало общих интересов и точек соприкосновения с местным населением. Великие княгини, как все их соотечественники, чувствовали себя чужими в странах расселения, несмотря на то, что говорили на языке и знали обычаи этих стран. То, что они пережили, что наложило отпечаток на их мировоззрение, было непонятно чужим, и общение с местным населением было психологически тягостным[46].
Узости их круга способствовало их положение: после крушения Российской империи они не могли ни поддерживать тот образ жизни, который вели их прежние знакомые, ни искать новых друзей вне этого круга. Во-вторых, как гости королевских семей Британии и Дании, дочери Марии Федоровны обязаны были помнить, что гости должны вести себя так, чтобы хозяева не пожалели о своем гостеприимстве. В эпоху, когда шатались все европейские троны, монархи не могли игнорировать тот факт, что революции в России, Австро-Венгрии и Германии привели к установлению республик в этих империях.
В 1917 году Георг V, двоюродный брат Николая II, сам попросил свое правительство аннулировать приглашение отрекшемуся императору приехать в Англию. Премьер-министр, Д. Ллойд-Джордж, ответил, что правительству не подобает отказываться от официально данного слова, но король через секретаря еще раз просил, чтобы британское правительство посоветовало Временному подыскать для Николая II другое место пребывания[47]. Таким образом, король Георг пожертвовал личными чувствами и принципами ради спасения династии и спокойствия в собственной стране. В этом он оказался полной противоположностью императору Николаю, который сдержал обещание, данное членами Антанты в сентябре 1914 года, не заключать сепаратного мира, ценой революции в России и даже жизни своей и родных.
Георг V зато очень тепло отнесся к Ксении Александровне и Марии Федоровне. В 1919 году он пригласил тетку и кузину с детьми поселиться в Англии и оплачивал содержание дома Марии Федоровны в Дании, вплоть до ее смерти, а после – выплачивал пенсии ее старым слугам. В 1925 г., видя, что Ксению Александровну обобрали проходимцы, обещая выгодно вложить ее деньги в дутые предприятия, король предложил кузине поселиться в одном из нескольких домов, которые королевская семья всегда держала наготове для впавших в бедность родственников или знакомых. Кроме того, он определил Ксении Александровне щедрое ежегодное содержание, 2 400 фунтов. Два опекуна, личный секретарь короля и бывший государственный контролер Петр Львович Барк, перешедший на службу в государственный банк Великобритании, присматривали за ее финансами. В дальнейшем по просьбе короля британское правительство приняло негласное, но действенное участие в нескольких судебных процессах, которые великие княгини Ксения и Ольга вели в разных странах, чтобы отсудить недвижимое имущество своих родителей и братьев.
Действенная поддержка английского кузена, как и нежелание мужа жить с ней одной семьей, определили место жительства Ксении Александровны. Она скучала о Париже, где собрались многие ее старые знакомые, ругала английский климат и порядки, но оставалась в Англии. В двадцатых годах великий князь Александр Михайлович безуспешно пытался добиться от жены согласия на развод, но ему пришлось расстаться с надеждой создать новую семью, и он одиноко жил в Париже. Он отказался от мысли вернуться в Россию, мечтал о всеобщем мире, увлекался теософским учением, спиритизмом, поддерживал связи с единомышленниками по всей Европе и написал несколько брошюр на эти темы. Чтобы распространять свое учение, он поехал в США с серией лекций, но убедился, что американцев интересуют не его эзотерические взгляды, а рассказы о русском дворе и о семье Романовых. Об этом он и рассказывал во время турне, а потом выпустил на основе лекций две книги мемуаров.
Их дочь княгиня И.А. Юсупова жила с мужем во Франции. В Англии собрались вокруг Ксении Александровны сыновья. Как многие титулованные дворяне, сыновья великой княгини получали места на службе у промышленников или финансистов по протекции, но карьеры они не сделали. Никто, кроме двух младших сыновей, Ростислава и Василия, осевших в США, не смог в годы экономического спада прожить на заработок, и князья Федор, Дмитрий, Андрей и Никита провели тридцатые годы в доме матери, последние три – вместе с женами и детьми.
Англичан шокировало, что взрослые мужчины с женами и детьми живут на средства матери. Та же была рада помочь детям и ради них соглашалась на поступки, которые сама не считала вполне правильными: например, помочь Василию Александровичу заработать на издании биографии императрицы Марии Федоровны и ее сестры королевы Александры; помочь Никите Александровичу осуществить его честолюбивые мечтания, внушенные дальневосточными эмигрантами.
Неустроенность сыновей великой княгини Ксении была далеко не исключением после 1929 года. Беспомощность и растерянность заставила многих искать выхода в радикальных политических течениях, вызванных к жизни и травмой Первой мировой войны, и экономическими тяготами. Прочность итальянского фашизма, приход к власти Гитлера и его курс на восстановление экономической, промышленной и военной мощи Германии; мятеж испанского генерала Франко против социалистического правительства вызывали симпатии у многих русских монархистов. Мечты о «твердой руке» распространились в определенных группах эмигрантов. Одни с надеждой смотрели на СССР, где «твердая рука» Сталина, казалось, обещала подъем мощи и авторитета России, каким она не пользовалась уже двадцать лет; другим виделся фашизм, который, наоборот, сможет навести порядок в бурлящей Европе и даже сокрушить СССР.
В 1935 году князь Никита Александрович основал в Виндзоре, то есть в поместье королевской семьи, где он жил у Ксении Александровны, комитет по сбору пожертвований в пользу беженцев, в который вошла его мать и, следуя ее примеру, многие титулованные эмигранты. «Неизвестно, что может быть на Дальнем Востоке, – сокрушался глава русской диаспоры в Англии Е.В. Саблин, – потому что эти беженцы суть военноспособные», то есть сборы шли на подготовку интервенции[48], что с точки зрения старых опытных политиков было заведомо безнадежным и вредным делом.
Ксения Александровна, в той мере, в которой она следила за событиями в Европе, сначала сочувствовала Гитлеру как образцовому патриоту, поднявшему свою родину с колен после унижения в 1919 году и вернувшему ей национальную гордость и утерянные территории. Антисемитизм Гитлера тоже внушал ей доверие, потому что она верила в сионистский заговор, но после аншлюса Австрии в 1938 году она потеряла симпатию к Гитлеру и Германии. Ее знакомые участвовали в испанской гражданской войне на стороне Франко и добровольцами на стороне Финляндии в советско-финской войне, и это она считала оправданным как борьбу против мирового зла, коммунизма. Но она прочла «Mein Kampf» достаточно внимательно, чтобы накануне Второй мировой войны упрекать в наивности тех русских, которые ожидали от Гитлера реставрации великой России. Блицкриг германской армии вызвал у нее горечь, но она смотрела на это со стороны, т.к. никто из ее сыновей не воевал. На этом весной 1940 года и закончилась ее переписка с княгиней Оболенской: с оккупацией Парижа их связь оборвалась. Мы не узнаем, как отнеслись великие княгини Ксения и Ольга к началу советско-германской войны в 1941 году, а это был переломный момент для многих русских эмигрантов.
***
Любопытно узнать из первых уст мнение Романовых о потоке мемуаров о царской России и царской семье, которые наводнили в те годы журналы и книжные магазины Европы. Они встречали книги о своей семье очень настороженно и, как правило, враждебно: «Что скажешь про воспоминания Олленгрена?! Какая нестерпимая пошлость!»[49]
Мария Федоровна не читала этих книг и газет. Ее жизненная установка была: не обращать внимания на огорчительное и окружать себя светлой радостью. Единственные, в ком она не видела ничего светлого, были немцы и «чудовища»[50] в Советской России. Она не винила Германию за мировую войну, но не могла простить Пруссии еще с 1864 года аннексию спорной провинции Шлезвиг. Когда Николай Второй в первой половине царствования взвешивал внешнеполитические альтернативы, советы его матери – делать то, что может повредить или насолить Германии – часто диктовались ее «датским сердцем»[51].
Но в то же время, в отличие от своих сыновей, Мария Федоровна обладала развитым инстинктом самосохранения, который подсказал ей, что оставаться в России в надежде на глубокую преданность «обманутого народа» не стоит. Поэтому она уехала в эмиграцию, а там сразу стала совершенно правильно говорить, что пока белые генералы грызутся между собой, ничего хорошего ждать нельзя и в Россию им не вернуться. Сначала Россия должна понести божье наказание. Себя и остальных Романовых, включая императора, она видела безвинными жертвами, искупающими чужие грехи. Все хорошее в старой России было заслугой российских императоров, а все плохое было не по их вине.
Резкий отказ Марии Федоровны поддержать в.к. Кирилла не был политически или юридически мотивирован. Это был протест против попытки напомнить ей о страшном. И ее дочери возмущались именно тем, что в.к. Кирилл бередит рану их матери:
«Жаль Мамá до боли, ты понимаешь, какая это была пытка для нее – в довершение всего – писать К[ириллу] и Н[иколаю] Н[иколаевичу]) свое мнение – она так избегала выражать какое бы то ни было мнение эти года, оставаясь вне всего, а тут уж она себя чувствовала совершенно припертой к стене и пришлось высказаться» [52].
К несчастью для монархистов, в эмиграции Мария Федоровна стала последним незапятнанным символом старой России и ее отказ поддержать Кирилла Владимировича расколол их ряды. Ксения Александровна понимала, что позиция ее матери ставит под вопрос эту попытку объединить монархистов, но все-таки она считала, что чувства Мама важнее.
***
Французский язык Марии Федоровны был правильным (как и русский, например, в переписке с дочерью Ксенией), но она пользовалась набором штампованных фраз, которые употребляла в каждом письме. Все дети «прелестны», все вдовы – «бедняжки», погода всегда «великолепна», а все молодожены «выглядят очень счастливыми». Скудный язык и обилие штампов говорят о бедности восприятия и привычке все увиденное и услышанное сводить к нескольким трафаретам. К старости Мария Федоровна стала неспособна воспринимать ничего выходящего за привычные рамки. Она, как и вся ее родня, приучила себя видеть только то, что хотела видеть.
Жаловаться – «пищать», как это называлось в семье – считалось недопустимым. Таких эмоций, как злость, раздражение, а тем паче обида, Романовы не должны были испытывать, это уронило бы их в глазах окружающих, а потому все эти слова заменялись на сдержанное «скучно» от французского «ennuyeux».
Дочери до некоторой степени следовали ее стоическому примеру. Ксения Александровна была сердобольна и жалостлива. Ольга Александровна была более деловита. Вот ее отклик на гибель в автомобильной катастрофе сына ее брата Михаила: «Да, ужасно грустно с сыном Миши[53]. Несчастная мать, мне так ее жаль. Николай Александрович еще легко устает, но бодр и выглядит чудно. Сад мой здесь очень оказался красивым – и все есть: черемуха...»[54]
Все три женщины не раз пишут о «России», но для них за этим словом стоит совершенно не то, что понимаем мы, да и большинство их современников. Прежде всего, это самодержавие и империя, «великая Россия», которую они искренне оплакивали. Затем, это Аничков дворец, Гатчина, Ай-Тодор и Ливадия, их «малая родина». Русский народ – это узкий круг их приближенных (Шуваловы, Воронцовы, Кутузовы, Менгдены, Ферзены и Долгорукие), затем верная армия и духовенство. Этим объясняется своеобразие именного указателя к их письмам. В нем сравнительно мало фамилий и почти все принадлежат титулованной знати или коронованным особам. Но если подсчитать дюжины две Воронцовых с отпрысками, зятьями и невестками, да целый полк Голицыных, Мейендорфов, Мусиных-Пушкиных и Ферзенов, то, конечно, получается, что они знали очень многих людей, хотя из очень маленького круга.
После гражданской войны, во время которой они еще писали о «нашей бедной несчастной стране», стонущей под гнетом сатанинского правительства, они перестали писать о России. России больше не было. Препятствовать признанию СССР, радоваться его потерям и трудностям, проклинать державы, отказывающиеся воевать против большевиков, было совершенно законно в глазах многих эмигрантов, потому что то чудовищное новообразование, которое появилось на месте их империи, не имело права на жизнь. Отсюда их сочувствие Польше, Финляндии, как видно из этого письма:
«Желаю тебе здоровья и сил в новом Году – будем верить и надеяться, что он будет лучше предыдущего, что Господь избавит человечество от чувства злобы и ненависти, завладевших умами и сердцами людей, вновь наступят мирные времена, а бедную нашу Россию спасет от большевизма. Может быть, эта война послужит им на погибель и будет началом конца... Лишь бы бедные финны смогли удержаться и кто-нибудь пришел бы им на помощь! Теперь, наконец, начинают понимать, что из себя представляет Красная армия – о которой столько кричали на всем свете! Бедный, несчастный, голодный, измученный народ, жалко их до боли, а в то же время нельзя не радоваться успехам финнов и не желать полного разгрома красных!»[55]
Отсюда и симпатия к Гитлеру – как борцу против большевизма и «жидов», понятия близкие для Ксении Александровны. Эта симпатия исчезла только когда Гитлер захватил Австрию в 1938 г. До того, пока он нарушал Версальский договор и диктовал Англии и Франции свои условия, добрейшая Ксения Александровна вполне одобряла его и даже несколько злорадствовала, что Англия и Франция, не пожелавшие в 1919 году воевать против большевиков, чтобы не дать воспрянуть «великой России», теперь вынуждены плясать под дудку «маляра»:
«А хороши Англия с Францией в своем стремлении достигнуть соглашения с “Советами”, и как их щелкают большевики[56], то есть всемогущий преступник Сталин – даже весело, если бы не было так грустно и пакостно для нас, русских, что правительства “великих держав” считаются и заискивают перед палачами нашей бедной России!»[57]
Каждое столкновение с английскими или датскими порядками вызывает у сестер сравнения с Россией, где все было правильно, красиво и справедливо. Сын Ксении Александровны, лежа в английской больнице, назло английским сиделкам рассказывает, насколько лучше и более современно оснащены больницы в варварской, по мнению англичан, России. Ксения Александровна, обиженная на своих хозяев, говорит, что такое было бы невозможно «у нас в России». Это еще раз напоминает, что они жили в совершенно другой «России», которую не знали их соотечественники.
Говоря об их отношении к соотечественникам, нельзя не вспомнить о тех, кто им прислуживал. За ними последовало значительное число людей, без которых они не мыслили себе жизни: камеристка, лакеи, портниха, нянька и выше – до небольшого штата придворных у Марии Федоровны и Ксении Александровны. Великие княгини ценили тех, кто служил им, тепло к ним относились, хотя своеобразно: Ксения Александровна одобрительно писала о придворной даме своей тетки, королевы Александры, что та предана ей, «как собака»[58]. Читая постоянные жалобы Марии Федоровны на одиночество, нужно помнить, что это пишется при наличии придворной дамы, двух секретарей и сиделки, не говоря уже о казаках или камеристке. Даже придворную даму графиню Менгден и секретаря князя Долгорукого императрица считала не совсем обществом. Если ее не навещал принц или принцесса, то она чувствовала себя всеми покинутой.
Ксения Александровна была менее близорука и даже иногда упоминает «глас народа», тихонько, по секрету, сочувствует няне своей внучки, которую оскорбили и прогнали сын с невесткой (однако, ради мира в семье, не пытается вмешаться), но это совершенно чуждая ей порода людей. Чувство личной ответственности за бывших солдат и прислугу никогда у них не пропадало. Привязанность к старым слугам была оборотной стороной тоски о прошлом – хотя об этом они старались не писать. Ольга Александровна писала:
«В Гатчине умер 23 ноября старый Мишин Семенов[59]. Мы с ним были в переписке все эти года... Мне было грустно. Все, кто писал мне из Гатчины, умерли... Я так радовалась их письмам...»[60]
Ксения Александровна иногда упоминает книги и газеты, которые читает. Книги всегда об императорской России, газеты – только русские эмигрантские. Создается впечатление, что, живя в Англии, она узнает о событиях в Европе – и в Англии в том числе – только из парижских русских газет. Это характерная попытка оставаться в привычном своем мире и смотреть на всё со «своей» точки зрения. В то же время надо представить себе, насколько это мешает пониманию событий.
Может быть поэтому сестры императора до 1940 года смотрят на действительность из 1916, когда все было правильно и справедливо. Дальше все пошло не так. Отчего – они не понимают. Ксения Александровна часто приходит к заключению, что все «странно и непонятно», и склонна объяснять большие политические события действием «темных сил» или божьей волей. Как правило, вере в «темные силы» сопутствуют другие убеждения и взгляды, которые в их время были популярны в среде Пуришкевичей, Дубровиных и в бульварной прессе. Неоднократно высказанные матерью и сестрами последнего императора убеждения часто перекликаются с более ранними высказываниями Николая Второго. И возникает вопрос: неужели суждения великих княгинь об умиротворении Гитлера ценой сдачи Чехословакии в 1938 году и их понимание политической обстановки в Дании, в Германии, в Англии, во Франции разделил бы Николай II?
Великих княгинь никто не учил анализировать события, прошлое и настоящее России и Европы они знали поверхностно, и с детства восприняли, не рассуждая, те оценки и критерии, что слышали от окружающих. С тем же политическим багажом, в котором цитаты из Победоносцева перемешались с семейными преданиями и светскими сплетнями, они прожили всю жизнь, не чувствуя потребности заменить сносившиеся его части – вроде жидомасонского заговора – на что-то поновее.
В 1940 году в.к. Ксения Александровна писала Оболенской:
«Страшно, до какой степени сбываются знаменитые “Протоколы” в книге Нилуса[61]. Я их только что перечитывала в английском переводе, напечатанные в 36 году в Лондоне. Мало кто их читал, кого они интересуют, и того меньше, кто им верит, а следовало бы над этим призадуматься, пока не поздно. Пример России на лице[так в тексте], она была их первой жертвой – и все, кому не лень, помогали той бесовской силе в ее адской работе – потому что люди, сами того не зная ( а другие и сознательно) уже давно подчинились и действуют по ее указке!»[62]
В то же время сказать, что они совершенно наивны и слепы, нельзя. Они трезво судят о вещах, которые им знакомы: отношениях людей их круга, придворных интригах, желтой прессе. Их отношение к шумихе вокруг «спасшейся Анастасии» можно назвать философским: после заявления Ольги Александровны, что женщина, называющая себя Анастасией, не ее племянница, они решительно игнорируют фантастические предположения и истерические обвинения. Читателей желтой прессы и саму сумасшедшую самозванку они жалеют, но возмущаются теми членами своей семьи, которые дали повод говорить об их поддержке «Чайковской».
Постоянный лейтмотив писем – это человеческая порядочность и взаимопомощь. Люди приходят на помощь друг другу, потому что верят в святость родственных связей, в дружбу и просто из сочувствия. Английская королевская семья, на которую валилось столько шишек, за двадцать лет ни разу не оставила Ксению Александровну в беде. Принимать подаяние, как известно, куда труднее, чем его давать, поэтому обиды на королевскую семью, конечно, бывали, но король Георг, королева Мэри и их дети, не будучи близкими друзьями Романовых (кроме Ксении Александровны), не отвернулись от них. Королева Мария, вопреки сплетням, ходившим в эмиграции, покупала у эмигрантов их табакерки и пудреницы за цену, куда более высокую, чем давали ювелиры, и за купленные драгоценности Марии Федоровны тоже заплатила цену, назначенную независимыми экспертами-ювелирами.
Ехидные рассказы о жадности и мелочности датской родни, которые смакуют некоторые современные авторы, перекрываются постоянными упоминаниями в письмах о радости Марии Федоровны от посещений ее датских родных и о том, как ее племянник и брат не забывали навещать в Париже ее бывшую фрейлину Апраксину-Оболенскую, а принц Вальдемар даже оставил ей небольшое наследство. Нужно помнить о трудном возрасте Марии Федоровны и о ее привычках, и воспринимать ее жалобы трезво, как это делали ее дочери. Ольга Александровна писала о матери: «Трудно, конечно – и ей, бедной, и нам» [63].
Родственники несчастной хромой девяностолетней Оболенской вскладчину содержали ее, ей помогал бывший военный моряк, который поселился по соседству. За двадцать лет Ксения Александровна получила от одной только Оболенской около полутысячи писем с душераздирающими жалобами, и ни разу не ответила ей: довольно ныть, у меня своих неприятностей хватает. Наоборот, когда она могла, то посылала Оболенской деньги и каждый раз говорила, что тронута доверием, просила и впредь писать так же откровенно обо всех огорчениях.
Все три автора писем интересны постоянством, неизменностью отношения к себе, к окружающим, к прошлому и настоящему. Но один, отсутствующий персонаж, к которому читатель невольно будет обращаться мысленно, это Николай Второй, потому что письма написаны людьми и о людях, которые связаны между собой, прежде всего, близостью к нему и верностью ему – не как человеку, а как символу, императору. Я думаю, что любой, кто читал его дневники и письма, убедится, что степень сходства очень велика. Те же принципы, те же моральные установки и круг интересов.
Известный английский историк, Дж. М. Янг, которого спросил студент: «Когда пора кончать изучение темы и начинать писать статью?», ответил: «Когда вы слышите голоса ваших героев». То есть, когда вы можете ответить за ваших героев на любые вопросы. Читая эту книгу, вы услышите голоса матери и сестер Николая Второго и, возможно, вам захочется ответить на вопрос: могла бы эта династия избежать крушения в 1917 году?
[1] А. Трофимов, От императорского музея к блошиному рынку. ( Москва, 1999), 76. [2] Н.В. Савич, 24.10.1923, После исхода. Парижский дневник 1921-1923. Москва, 2008, 404. [3] П.К. Бенкендорф- А.К.Бенкендорфу, 31.8/13.9.1904, Бахметевский архив, фонд Бенкендорфов, ч.2, картон 19. [4] Аликс Гессенская - Тони Беккер, 30.7.1893, Lotte Hoffmann-Kuhnt, Briefe der Zarin Alexandra von Russland: an ihre Jugendfreundin Toni Becker-Bracht (Books on Demand GmbH, 2013), 70. [5] Аликс Гессенская -Тони Беккер, Lotte Hoffmann-Kuhnt, 20.9.1892, 57. [6] Аликс Гессенская -Тони Беккер, б.д., Lotte Hoffmann-Kuhnt, 60-1. [7] Александра Федоровна- Тони Беккер-Брахт, Lotte Hoffmann-Kuhnt, 23.6/5.7.1895,101-2. [8] См. Императрица Мария Федоровна Великая княгиня Ольга Александровна Великая княгиня Ксения Александровна. Письма 1918-1940 к княгине А.А. Оболенской. [9] Из воспоминаний Тони Беккер-Брахт, 80. [10] Аликс Гессенская- Эрнсту Людвигу Гессенскому, 25.6/7.7.93, Petra H. Kleinpenning,TheCorrespondenceoftheEmpressAlexandraofRussiawithErnstLudwigandEleonore, GrandDukeandDuchessofHesse. 1878-1916 (Books on Demand GmbH, 2010),131-2. [11] Цит. по Тони Беккер-Брахт, 80. [12] Воспоминания Виктории Маунтбаттен (Гессенской), Mountbatten Papers (Southampton University), 154. [13] Аликс Гессенская – Тони Беккер, 1.7.1893, 68. [14] Аликс Гессенская – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 19 5/17.7.1891, Petra Kleinpenning, 118. [15] Аликс Гессенская – Тони Беккер, 14.11.1894, 93-4. [16] Александра Федоровна – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 23.11/5.12, 164-5. [17] Александра Федоровна – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 9/21 12.1894, 167-8. [18] Александра Федоровна – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 31.1./12.2.1895, 174-6. [19] Александра Федоровна – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 6/18.2.1895, 177-8. [20] Александра Федоровна – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 20.2./4.3.1895, 178-9. [21] Александра Федоровна- Тони Беккер-Брахт, 23.6/5.7.1895,101-2. [22] Александра Федоровна- Эрнсту Людвигу Гессенскому, 23.2/7.3.1895, 179-80. [23] М.М. Голицына – Е.А.Нарышкиной, 21.8.1902, РГАДА, ф. 1272, оп. 4, д.21, 5-6. [24]М.М. Голицына – Е.А.Нарышкиной, 27.8.1902, РГАДА, ф. 1272, оп. 4, д.21, 7-8 . [25] Александра Федоровна- Эрнсту Людвигу Гессенскому, 12.24.7.1896, 231-2. [26] Александра Федоровна- Эрнсту Людвигу Гессенскому, 17/30.3. 1904 262-3. [27] Александра Федоровна – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 5/18.10.1909, 285-6. [28] Александра Федоровна – Элеоноре Гессенской, 19.4./2.5.1911, 289-90. [29] Александра Федоровна – Эрнсту Людвигу Гессенскому, 17/30.4.1915, 327-8. [30] Александра Федоровна – У. Бойду Карпентеру, 13/26.2.1895, Британская библиотека, Add MS 46721, 231-4 ob. [31] Александра Федоровна – У. Бойду Карпентеру, 29.12.1902/11.1.1903, 236-38. [32] Александра Федоровна – У. Бойду Карпентеру, 24.1/7.2. 1913, 240-243. [33] Александра Федоровна – У. Бойду Карпентеру, 20.1/2.2.15, 245-7. [34] Е.А. Нарышкина – М.А. Барятинской, 8.1.1895, РГАДА, ф. 1272, оп. 4, д.8, 5-8. [35] В.к. Виктория Федоровна – королеве Марии Румынской, 3 марта 1917 г, John Van der Kiste, Crowns in a Changing World. The British and European Monarchies 1901-1936. Charleston SC, 1993, 128. [36] Дневник С.П. Бенкендорф, ОР РГБ, фонд 30-42-51. (см. Marina Soroka, Britain, Russia and the Road to the First World War. The Fateful Embassy of Count Aleksandr Benckendorff (1903-16), Farnham, UK, 2011, 27). [37] Графиня Камаровская, Воспоминания. М., 2003, 174-5. [38] Ian Vorres, The Last Grand Duchess. Toronto, 2001[1964]. [39] Согласно статутам императора Павла I, которые оставались действительными для Романовых до падения империи, члены императорской семьи не имели права заключать или расторгать браки без согласия монарха. О морганатических браках (с неравнородными особами) статуты даже не упоминали. [40] J.J.Jusserand , What Me Befell: The Reminiscences of Jean J. Jusserand. Freeport, N.Y., n.d.,182. [41] Обычное для той эпохи английское обращение к матери, «Motherdear». [42] Jane Ridley, Bertie. London, 2012, 477. [43] Marina Soroka, Britain, Russia and the Road to the First World War, Farnham, Surrey, 2011, 29. [44] Alexander Grand Duke of Russia, Always a Grand Duke. New York: Garden City Publishing Co, 1933, 132. [45] Мнение вдовствующей императрицы не имеет юридического веса, когда решается вопрос о наследовании престола. Наследник избирается в согласии с Основными законами Российской империи. [46] Mark Raeff. Russia Abroad. A Cultural History of the Russian Emigration, 1919-1939, New York, 1990, 44. [47] John Van der Kiste, Crowns in a Changing World, 129-30. [48] Е.В. Саблин – В.А. Маклакову, 20 апреля 1935 г. В. Трубников (ред.), Чему свидетели мы были. М., 1998. 1: 274-6. [49] В.к. Ксения Александровна – кн.А.А. Оболенской, 19.2.1940, 416. [50] Мария Федоровна –кн. А.А.Оболенской 22.10/4.11.1920, 24-26. [51] Marina Soroka, Britain, Russia and the Road to the First World War, 187. [52] В.к. Ксения Александровна – кн. А.А. Оболенской, 9.10/26.9.1924,181-182. [53] Г.М.Брасов (1910-1931), сын в.к. Михаила Александровича и Н.С.Брасовой (Шереметевской-Мамонтовой-Вульферт) разбился на гоночной машине. [54] В.к. Ольга Александровна – кн. А.А. Оболенской, 30/17.7.1931, 117-118. [55] В.к. Ксения Александровна – кн. А.А. Оболенской, 1.1.1940/19.12. 1939, 413. [56] Англо-французская военная делегация на переговорах летом 1939 г. не имела ни уровня, ни полномочий, чтобы заключить соглашение. Советская сторона заключила, что переговоры ведутся только, чтобы испугать Гитлера и успокоить общественное мнение у себя дома. [57] В.к. Ксения Александровна – кн.А.А.Оболенской, 7.7/24.6.1939, 394-396. [58] В.к. Ксения Александровна – кн. А.А. Оболенской, 9.9.1924, 179-180. [59] Бывший камердинер в.к. Михаила Александровича. [60] В.к. Ольга Александровна – кн.А.А. Оболенской, 4.2/22.1.1931,115-116. [61] С.А. Нилус (1862-1929) с 1900 г. проповедовал о близости явления Антихриста и Страшного суда, а в 1905 включил «Протоколы Сионских мудрецов» в свою книгу «Великое в малом». [62] В.к. Ксения Александровна – кн. А.А, Оболенской, 1.3/ 17.2.1940, 416-417. [63] В.к. Ольга Александровна – кн. А.А. Оболенской, 6.7/23.6.1928, 99-101.