Насколько уместна критика «новой этики» в современной России?
Интервью Татьяны Левиной с Михаилом Немцевым
Михаил Юрьевич Немцев – кандидат философских наук, магистр гендерных исследований. Занимается политической философией, критической теорией, интеллектуальной историей советского и постсоветского общества, общими проблемами современного гуманитарного образования. Работал в различных вузах России и Армении. Колумнист сайта «Радио Свобода». Автор книги философских очерков «Ясность и радость» (М., 2018).
Татьяна Владимировна Левина – кандидат философских наук, научный сотрудник программы Академия в изгнании, Институт перспективных исследований в гуманитарных науках (Эссен, Германия). В Институте перспективных исследований продолжает свой исследовательский проект о женщинах-философах в Советском Союзе в контексте феминистской метафизики и эпистемологии. Недавно в сборнике “Stalin Era Intellectuals: Culture and Stalinism” (2022) вышла ее глава о Софье Яновской. Она готовит рукопись книги под названием "Абстрактная революция: платонизм в эпоху авангарда” для публикации.
Аннотация: Главной темой интервью является принципиальная возможность применять понятие «новая этика» к публичной сфере в современной России. Само понятие «новая этика» спорно, поскольку ему недостаёт содержательного определения. Это понятие вместе с понятием «культура отмены» (cancel culture) используется в России консервативной критикой, очень востребованной в условиях современного идеологического процесса. Их нужно воспринимать в первую очередь не как понятия философской критики современной культуры, но как элементы идеологического языка.
Ключевые слова: «культура отмены», «новая этика», толерантность, консерватизм, консервативный поворот России
DOES CRITICISM OF THE ‘NEW ETHICS’ WORK IN CONTEMPORARY RUSSIA? INTERVIEW OF MIKHAIL NEMTSEV BY TATIANA LEVINA.
Abstract: In the the interview, principal possibility of applying the concept of "new ethics" to the public sphere in modern Russia is scrutinized. The very concept of "new ethics" is controversial because it hardly has a meaningful definition. This concept, along with the concept of "kul’tura otmeny" (”cancel culture”), is used in Russia by conservative criticism, which is in high demanded by the ongoing ideological process. These concepts should be understood primarily not as concepts of philosophical criticism of modern culture, but rather as elements of ideological language of ideological contradiction.
Key words: “cancel culture”, conservatism, conservative turn in Russia, “new ethics”, tolerance,
Татьяна Левина: C моей точки зрения, «новая этика» - это термин, который придуман российскими консерваторами, чтобы осуждать новые общественные течения. Поэтому феминизм для меня как феминистки — это не “новая этика”. Ещё пример: woke culture — термин, появившийся в среде афроамериканцев, но консерваторы придали ему пейоративное значение. А как считаешь ты – в чем новизна «новой этики»?
Михаил Немцев: Вероятно, в том, что в качестве «новой» воспринимается общественная ситуация, возникшая благодаря совмещению двух событий. Одно из них произошло в публичной сфере: сдвинулась массово приемлемая норма терпимости. Можно назвать это событие «дискурсивным». Другое событие произошло в сфере общественных инфраструктур – возник мир децентрализованных глобальных медиа, где очень быстро возникают информационные волны и контролировать их распространение невозможно. Зато они создают удобную основу для спонтанной со-организации массы активистов.
Под «приемлемой нормой терпимости» я имею в виду «серую зону» поведения социально не одобряемого, но всё же возможного – при определённых обстоятельствах (и поэтому «толерируемого», по выражению философа Артемия Магуна[1]). Принципиально важно, кто и каким образом обпределяет эти обстоятельства, а с ними границы приемлемого. Поскольку прописать точные правила поведения на все возможные случаи невозможно, межличностная коммуникация всегда предполагает зависимость от контекста, и соответствующую способности людей менять своё поведение в зависимости от конкретных обстоятельств. Так возникает «серая зона», в которой одно и то же высказывание или действие могут быть по-разному истолкованы, то есть наделены разным социальным смыслом. Один и тот же жест может оказаться жестом дружеской поддержки, либо попыткой домогательства, либо утверждением покровительства и так далее. Одна и та же шутка – проявлением свободомыслия или же аморальности.
Исторически те, у кого есть власть, на кого работает структурное неравенство, может пользоваться этой «серой зоной» недоопределённости, чтобы навязывать свои правила поведения в этой «серой зоне». Это относится не только к часто обсуждаемым домогательствам (харассменту). Но ещё и, например, к столь характерному для российской организационной культуры «начальственному юмору».
В последние годы наконец и в России началось публичное обсуждение того факта, что существованием этой коммуникативной «серой зоны» даёт преимущества тем, у кого есть формальная и неформальная власть. И что злоупотребление этой властью должно быть как-то выявлено, пресечено, и «хватит это терпеть!». Началось это с обсуждения сексуальных злоупотреблений властью, но понятно, что только к ним проблема границы «толерируемого» не сводится. Поскольку такие публичные дискуссии инициированы теми, в отношении кого этой властью злоупотребляли и злоупотребляют, эти дискуссии вполне ожидаемо вызывают беспокойство у тех, кого устраивает status quo. Они указывают на опасность увлечения морализмом и разоблачениями. Говорят, не надо сдвигать границу того, что можно и что нельзя – ведь это сулит свои опасности. В частности, переопределение границ частного и публичного, где сформируются новые «серые зоны» недоопределённости, и так далее. В этих предупреждениях есть свой резон, кстати, я бы от них так просто не отмахивался бы.
При этом и «новая этика», и предшествовавшее ей движение #metoo, а также BLM используют возможности новой медиасреды. Это исторически уникальная, новая универсальная инфраструктура для всех таких движений, какими мы их знаем. Без неё они, если бы и возникли, были бы какими-то иными. Эта новизна и состоит в сочетании появления исторически новой инфраструктуры с ещё одной новой (хотя исторически как раз не уникальной) волной кампаний, направленных на переопределение границ приемлемого («толерируемого»).
Татьяна Левина: Есть ли cancel culture в России? Кого «кенселят» и что в итоге?
Михаил Немцев: Это понятие само по себе более чем сомнительно. Тем более вряд ли можно одобрить его использование по отношению к современной России. Оно предполагает, как я понимаю, некоторый уровень публичности, необходимый, чтобы различные объединения, коалиции не только возникали и действовали вместе, но и могли публично провозгласить, что и зачем они делают. Например, подвергают кого-то остракизму, или подвергают что-либо замалчиванию. Это не самоцель, это, прежде всего, метод политического высказывания. Новые медиа стали прекрасной средой для координации таких действий, поскольку они подразумевают массовое участие. «Публичность» – ключевое слово для понимания того, как работает «cancel culture».
В России такие коалиции имеют непубличный характер. Значит, их совместные действия по уничтожению кого-либо или чего-либо происходят негласно. Каким-то неведомым образом, возможно — по телефонном звонку, отменяются концерты артистов, где-то почему-то кем-то (никогда нельзя знать точно. почему именно и кем именно) признанных политически нежелательными. Это очень далеко от «западной» «cancel culture”, даже если иметь в виду ту карикатуру, которую рисуют разнообразные консервативные масс-медиа. Мощь этих практик замалчивания или изоляции в России намного превосходит возможности любых активистских компаний по «кенселингу» кого-нибудь. Российские критики «cancel culture» воображают что таким же образом она работает и там, «откуда она родом». в странах с развитой публичной сферой. Но именно развитую публичную сферу как ключевой фактор cancel culture» они и не учитывают. А ведь только там где существует публичная репутация, там «отмена» может быть инструментом публичной политической борьбы.
Татьяна Левина: Но вот консерваторы пишут про Джоан Роулинг, например и её выпады против трансперсон. Пишут о том, что уровень аффекта беспрецедентен. Роулинг отменяют как авторку фильма, разрывают с ней контракты. Было ли что-то подобное в России – ведь не просто так консерваторы боялись?
Михаил Немцев: Случай с Джоан Роулинг действительно очень показательный и очень непростой для академического анализа. Думаю, что в России вряд ли что-то подобное происходит или может происходить сейчас.
Татьяна Левина: А если перефразировать так: именно Российское государство “кенселит” несогласных (или этот термин допустимо применять только в плане гражданского общества?)
Михаил Немцев: Согласен, что дела обстоят именно так. Однако “кенселит” не «государство» вообще, а всегда какие-то определённые, хотя не всегда так уж легко определяемые группировки. Если группа чиновников использует возможности гос. аппарата, чтобы прекратить, например, концертную деятельность какой-то группы, чей лидер сказал что-то, что им не по вкусу, значит, эти люди попросту злоупотребляют полномочиями. Считать именно их «государством» – это онтологическая ошибка. Слишком много чести для них.
Татьяна Левина: Как решить проблему недорепрезентированных без “новой этики”?
Михаил Немцев: Публичная «репрезентация» – это (всегда неустойчивый) результат конкретной политической борьбы. Борьба за репрезентацию и за лишение (кого-то) репрезентации – это вообще один из основных сюжетов политической борьбы как таковой. Соответственно, какие-либо решения здесь достигаются всегда в результате нее. Политическая и публичная репрезентация одних групп замещает политическую репрезентацию других. Это происходит постоянно, и эта борьба отображается в медиа. Интересно подумать, за счёт кого именно хотелось бы решить проблему недорепрезентированных тем, кто стремится её решить? Ответ «ни за счёт кого» откровенно отсылает к утопии всеобщей представленности всех всем. Я даже не могу себе представить, как выглядела бы публичная сфера, будь достигнуто такое утопическое состояние. Ведь это – идиллия, состояние окончательного прекращения всех противоречий – а с ними, значит, и политики как таковой.
Татьяна Левина: Тоталитарна ли “новая этика”? США: Вайнштейн как “козел отпущения”
Михаил Немцев: «Новой этики» не существует. Ибо в чём она состоит? В том, что снизилась терпимость к тому, что и раньше было нельзя, но вроде как можно, а теперь стало совсем нельзя? Этика имеет дело с нормами. Какие новые нормы предписывает «новая этика»? Приведу личный пример. Когда я учился, а потом преподавал в Новосибирске, я уже почему-то твёрдо знал, что романтические отношения преподавателей и студентов невозможны. И что если я, молодой преподаватель, себе что-то такое позволю, то мои же коллеги, ну… настолько это не одобрят, что лучше даже не рисковать. Потом я, по стечению обстоятельств, переехал в Москву. И через некоторое время обнаружил, что, оказывается, проблема, которую я полагал давно и однозначно решённой, вызывает живейшие обсуждения, с множеством разнообразных примеров и аргументов с той и другой стороны. Ну а я не вижу чего-либо особенно «нового» в этих «новых» моральных нормах.
Что касается Харви Вайнштейна, то он не «козёл отпущения». Он общественно опасный уголовник. В 2018 году я провел интервью с американским специалистом по масс-медиа и character assassination (не знаю, как перевести название этого явления на русский) Сергеем Самойленко[2]. Поскольку, тогда как раз широко обсуждался этот случай с иском против Вайнштейна, я спросил его об этом случае тоже. Теперь цитирую это интервью:
«— Как-то весь мир с азартом наблюдал за устранением из публичного поля влиятельного голливудского менеджера. Эта кампания получила название «Вайнштейн-гейт». На ваш взгляд, это была скоординированная кампания или спонтанный всплеск возмущения?
— Ни то, ни другое. Харви Вайнштейн сам явился социальным инженером этой кампании в том смысле, что она была спровоцирована им самим в момент, когда он совершал те действия, которые, как он не мог не понимать, в один прекрасный момент должны были обернуться против него. Или тот же Кевин Спейси. Один американский политтехнолог задал мне вопрос: почему именно сейчас? Почему за одну ночь эти люди превратились в ничто, их репутации обратились в прах?..
Важен социальный капитал. Когда ты даешь возможность самостоятельного развития людям, которых ты прежде обидел, в один прекрасный момент они достигнут твоего уровня, либо статуса, который позволит им соперничать с тобой. Плюс в какой-то момент количество женщин, обиженных Вайнштейном в течение многих лет, достигло критической массы.
— Почему эта кампания оказалась такой успешной? Почему слова одной женщины переросли в информационный шквал?
— Потому что это не просто «одна женщина», а женщина со статусом Анджелины Джоли. Причём таких женщин несколько. Когда другие женщины увидели продемонстрированный ими пример, последовал эффект домино или карточного домика, который распался сам собой. Падает одна карта и влечёт за собой развал целого домика.
— Что вы называете «эффектом домино» применительно к публичной сфере?
— Эффект домино возникает, когда один большой кейс порождает микропроекцию более мелких кейсов. Все остальные жертвы обвинений в сексуальных домогательствах были мельче по социальному калибру, чем Харви Вайнштейн. Когда сваливают одного дракона – все остальные дракончики падают сами собой, потому что обвинять их уже не так страшно, как одного большого дракона, который еще вчера казался самым могущественным."
Татьяна Левина: Что от компании Black Lives Matter релевантно для России? Не только африканцы среди русских, но таджики и узбеки, например? Можно ли приложить BLM к ситуации с разноязычием (миноритарными языками) в России?
Михаил Немцев: «BLM» – специфически американское явление. Поэтому у него важные аспекты, не заметные со стороны. Называть движения и публичные акции против расовой дискриминации в других странах этой аббревиатурой просто бессмысленно. В России своя история расовой и национальной дискриминации. Она довольно своеобразна, поскольку её сформировала очень своеобразная внутренняя политика СССР. Поэтому в России нужно разрабатывать свой аналитический аппарат и свой публичный политический язык, чтобы о них говорить (пользуясь случаем, хочу обратить внимание на только что вышедший в Москве под редакцией В. Шнирельмана сборник «Современный расизм: идеология и практика»[3]). Проводить прямые аналогии с США всё-таки не стоит.
Татьяна Левина: Всегда ли критика новой этики консервативна?
Михаил Немцев: Если считать «консервативной критикой» любую защиту status quo, то не удивительно, что любое новое событие или процесс, которые стали публичными и видимыми, вызывает такую критику. Это «нормально»: в том смысле что вполне ожидаемо. События и процессы, которые воспринимаются как угроза для кого-либо или чего-либо (иначе они и не привлекли бы внимания, не о чем было бы говорить, угроза – первый признак значимости) встречают сопротивление. Те, кому важно защитить status quo, прибегают к консервативным доводам и требованиям. Ведь они защищаются от изменений. Для содержания самой этой критики не имеет значения, действительно ли эти изменения (новации) угрожают кризисом, распадом и т. п., или имеет место что-то вроде моральной паники. Таков элементарный механизм самосохранения культурно-политических систем. Вспомним фильм «Общество мёртвых поэтов».
Татьяна Левина: Изменилось ли представление о гонениях на свободную мысль с прошлого (2021) года? Как относиться к “новой этике” сейчас?
Михаил Немцев: В России, на фоне общего кризиса, уже можно говорить не просто о гонениях на свободную мысль, но о введении единомыслия. Это единомыслие неизбежно имеет формалистически-обрядовый характер, то есть прежде всего – публичная речь и социальное поведение жителей страны должны соответствовать некоторой предписанной «сверху» норме. Она поддерживается хаотично вводимыми в законодательство запретами. Одним из эффектов тотальной нормализации в таком случае неизбежно становится исчерпание публичных возможностей выражения какой-либо принципиальной позиции, то есть какого-либо вообще «-мыслия».
А другим эффектом станет превращение в материал для высказывания всего чего угодно, спонтанное переозначивание самых неожиданных предметов и тем. И тогда в качестве проявлений «свободомыслия» начнут распознаваться явления, знаки, высказывания, которые ранее так не воспринимались. Вот так выбор жёлтых и голубых шнурков для кроссовок стал политическим жестом в крупных российских городах в 2022 году.
Насколько далеко процесс этой нормализации зайдёт, сказать сейчас сложно. В контексте нарастающих репрессий дискуссии о морали и её меняющихся нормах превращаются в медийную декорацию. Масса тем и предметов фактически запрещены к обсуждению, а вот моралистические темы – разрешены и востребованы, о них идёт и будет идти речь. Это своеобразное замещение повестки. Причём в нём заинтересованы все: и условно «левые», и условно «правые». Поскольку так можно всё-таки публично проговаривать свою повестку, хотя бы некоторые её темы.
Татьяна Левина: Дискуссии о новой этике без философии: а где философские теории? Все время говорят о новой этике, но на философию отчего-то не ссылаются. Не время уже для философов?
Михаил Немцев: Не ссылаются те, кому лень. В принципе философская критика всего «нового» — это традиционный публицистический и философский жанр. Можно сказать, что она стара, как всякий консерватизм. Тут желающие могут набрать ссылок из «классиков и современников». Кому нужны цитаты попопсовей, наберёт их из Феофана Затворника или Александра Дугина. А кто – философски повиртуознее вроде Освальда Шпенглера, или Бориса Межуева, и так далее. Но вопрос, а зачем вообще в подобных рассуждениях нужны ссылки на философские теории? То, что современность в ряде своих проявлений неприятна и приносит проблемы – и так известно. Поэтому в качестве довода достаточно остенсивных указаний на некий факт, чаще всего позаимствованный из новостных лент. Подразумеваемое единство эмоциональных реакций на него оказывается достаточным основанием, чтобы, отталкиваясь от этого факта развить некое консервативное рассуждение. Благо, что предполагаемая аудитория обычно не требует отточенной аргументации.
В принципе, такие содержательные аргументы есть в работах консервативных критиков культуры. Однако, в современном культурно-политическом контексте России они востребованы очень в малой степени. Это само по себе примечательно. Консервативная, реакционная критика обладает большими интеллектуальными ресурсами, чем даже востребованы.
Татьяна Левина: Артемий Магун в своих интервью в 2021 году критикует уровень аффекта и массовости, который сопровождает общественные компании, связанные с «новой этикой»[4]. Есть ли какой-то путь «контролирования» этой волны аффекта? Он пишет, что, разделяя феминистские требования, он, при этом, не может не отметить, что своих требований эти кампании так и не достигают, оставаясь в области аффекта.
Михаил Немцев: Я думаю, что речь тут должна идти о двух типах кампаний. Артемий имеет в виду, как мне кажется, в первую очередь характерные для американских кампусов (не только для кампусов, но там для них самые благоприятные условия, там они более всего бросаются в глаза) активистские публичные компании, проводимые небольшими, часто спонтанно возникающими комитетами, представляющими собой быструю реакцию на некий повод. Скажем, такой-то штат готовится провести репрессивную поправку к такому-то закону, и в университетах и колледжах штатов сразу же начинается кампания, она привлекает внимание прессы, и через какое-то время сенаторы говорят: окей, раз вам не нравится, мы не будем. Или даже так: ну тогда мы это пока отложим, – и кампания стихает. Хотя социальная проблема, которую она фактически символизирует, осталась не решённой. Или такой вариант: XYZ что-то не то сказал или сказала, либо написал или написала сомнительный твит, и вот сейчас XYZ приедет с почётной лекцией в колледж. Активисты мигом собираются перед главным корпусом митинговать, чтобы ноги XYZ тут не было. Эти активисты, очевидно, образуют аффективное сообщество. Им не до углублённого анализа сложных социально-политических проблем.
Таким анализом занимаются другие активисты, и они проводят уже другие кампании. Они не дают таких эффектных новостных поводов, потому что предполагают долгую, иногда многолетнюю работу, в которой взаимодействуют те кто проводит социальные исследования, кто занят политическим консультированием и лоббирование, уличными компаниями, просвещением, кампаниями в медиа, и так далее. Там уже дело совсем не в аффекте. Это планомерная профессиональная деятельность. Можно вспомнить о многолетней кампании против семейного насилия в России, или за введение декретного отпуска (maternity leave) в тех же США. Эти кампании иногда действительно достигают своих целей. Но для широкой публики эти достижения как бы «растворяются» в законодательных поправках, изменении каких-то практик и т. д. Решающее значение имеют постепенные изменения. А они иногда фиксируются только статистически. Не удивительно, что на слуху и на виду остаются быстрые шумные компании «первого типа».
Татьяна Левина: Смотрю на все, что происходит в России сейчас, в конце 2022 года, в «области «новой этики» (возвращаю консерваторам их термин) -- т.е. патриотически-традиционалистские сообщения Президента и его Администрации, придворных философов, готовящиеся законы против пропаганды ЛГБТК+ и так далее. Что мы можем сделать для того, чтобы поддерживать инклюзию, различия людей при этом?
Михаил Немцев: Смотря как определить, кто именно эти «мы». Если речь идёт об отдельно взятых «критических интеллектуалах», каковыми мы с тобой являемся, объединённых глобальной академией и связями дружбы, то: делать то, о чём ты и сказала, используя возможности какие есть. А именно – поддерживать инклюзию, распространять знания и т. д. Если речь идёт о политических процессах, то есть о таких, где происходит массовое действие, то в них принципиальную роль играют иррациональные факторы – аффекты, прошлый опыт, социальные страхи (как сказано в песне Михаила Щербакова, «зависть к чужому будущему и страх перед тьмой загробной»). И на этой сцене у интеллектуалов с их аргументами и нормативными призывами возможности влияния очень ограничены. Хотя они не нулевые. И нужно сопротивляться ощущению, что они нулевые. Если же «мы» – это некое сообщество, способное к минимальной политической самоорганизации, тогда и возможности, и риски становятся уже другими. Потому что тогда речь идёт о политическом самоопределении, о политической борьбе за ценности и за права других людей.
Вообще, ответственное употребление слова «мы» в политической речи всегда подразумевает предварительное самоопределения, – кто «мы», чего мы ходим на самом деле и зачем. Тогда проясняется и остальное. Скажем, с точки зрения возможного политического проекта, может оказаться, что существование упомянутых «придворных философов» не имеет значения, а значимо другое. Ситуация в России в отношении возможностей действия мрачная, но, как всегда, история не останавливается.
[1] Артемий Магун - От триггера к трикстеру. Энциклопедия диалектических наук. Т. 2: Негативность в этике. Москва : Изд-во Института Гайдара, 2022.—368 с. [2] Михаил Немцев, Сергей Самойленко Атаки, нападки, дискредитация: кто и как убивает репутации // ГЕФТЕР.РУ, 24.04.2018, http://gefter.ru/archive/24731 [3] Современный расизм: идеология и практика: сборник научных статей / под ред. В. А. Шнирельмана. Московский экономический институт. Москва: Издательско‐торговая корпорация «Дашков и К°», 2022 [4] Артемий Магун. Откуда взялась «новая этика»? И насколько она левая и тоталитарная? Meduza. 23 февраля 2021, https://meduza.io/feature/2021/02/23/otkuda-vzyalas-novaya-etika-i-naskolko-ona-levaya-i-totalitarnaya
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.