Виктория Мусвик: «У меня создалось ощущение сообщества, которое, к сожалению, искусственным образом себя изолировало, причем во многом в той же имперски-иерархической модели, с которой борется.» Интервью с В.А. Мусвик
3.05.2023
В интервью рассматриваются вопросы, связанные с необходимостью деиерархизации и тщательного осмысления того, как российский имперский опыт и политические действия влияют на структуру научного сообщества.
Ключевые слова: научное сообщество, иерархии, неравенство
Сведения об авторе: Мусвик Виктория Александровна, кандидат филологических наук, докторант Оксфордского университета, e-mail: victoria.musvik@pmb.ox.ac.uk
Annotation. The interview deals with specific issues inside Russian academia which are connected to Russia’s imperialist experience and political actions. It calls on to reflect on hierarchies and inequality inside the community.
Keywords: academic communities, hierarchies, inequality
Агрессия путинского режима против Украины вынуждает российских исследователей-гуманитариев напряженно обдумывать, когда именно «что-то пошло не так»? «Релокация» большого числа коллег в западные университеты дает возможность взглянуть на наше сообщество со стороны. Увы, это многое знание умножает скорбь. Раньше мы тешили себя иллюзией, что все беды порождены исключительно авторитарным правителем Путиным и, когда его сменит хороший президент Навальный, мы - либеральные профессоры, избавившись от внешнего давления, сможем полностью реализовать свой демократический потенциал. Сейчас становится понятным, что вопреки нашему «европейскому» самоописанию мы вместе с добрым, полезным, вечным активно сеем помимо воли зубы авторитарного дракона. Взгляд со стороны некомплиментарен, но может помочь проработке нашего корпоративного прошлого и настоящего, а также выработке эффективных программ будущих преобразований. Поэтому следует поблагодарить тех, кто взял на себя болезненную обязанность служить с того берега зеркалом для нас - остающихся.
Василий Жарков, глядя после 24 февраля 2022 из Литвы на родные академические пенаты, приводит заслуживающие внимания аргументы о том, что в отличие от средневекового европейского университета, ставшего к началу Нового времени одним из основных рассадников демократических идей, постсоветский российский университет уже в 90-е, вроде бы демократические годы, оказался важной площадкой для внедрения авторитарных практик в общественное сознание[1]
Другая наша соотечественница – Виктория Мусвик, которая заканчивает сейчас диссертацию в Оксфорде, много пишет об авторитарных практиках, присущих сообществу российских ученых-гуманитариев. Недавно в социальных сетях появились ее «рецензии» на одну из лучших ежегодных российских конференций «Банные чтения, 2023»[2] . Наблюдения Мусвик привлекли внимание, потому что упор делается не на «содержание», а на «форму», привычную до такой степени, что мы воспринимаем ее как нечто само собой разумеющееся. Коллега взглянула на нашу академическую рутину со стороны и осуществленное ей «остранение» заставляет встревожиться. Даже записной русский либерал, похоже, лелеет в себе гены пресловутой «командно-административной системы». Оговорюсь, что «Банные чтения» – это в данном случае только яркий пример некоторой общей «архаичности» практик российского научного сообщества. Если так обстоят дела у лучших, то нам стоит призадуматься о состоянии нашей корпорации. Виктория любезно согласилась ответить на вопросы «Исторической Экспертизы».
ИЭ: Дорогая Виктория, одно из важных ваших замечаний состоит в том, что организаторы конференции «Банные чтения» не особо озаботились организацией обратной связи с «мэтрами», вещавшими по этой причине как бы сверху вниз. Я могу предположить, что «колбэки» были отключены намеренно. Так как звездные авторы докладов – люди, впитавшие советский эзопов воляпюк с молоком матери, безошибочно чувствуют, что в условиях т.н. «спецоперации по денацификации» говорить категорически нельзя. Их даже можно было не предупреждать о необходимости соблюдать путинскую «политкорректность». Другое дело – научная «массовка». Запросто могли бы сболтнуть что-то подпадающее под статью о «дискредитации». В ситуации, когда расплодившиеся «помощники органов» бурно строчат доносы, это могло быть чревато. Но давайте абстрагируемся от нынешнего как бы невоенного положения, ведь иерархическая вертикаль научной власти возникла задолго до «СВО». Могли бы вы рассказать об опыте западных конференций, каким образом там стараются перевести неизбывную «вертикаль» в более или менее горизонтальное положение?
В.М.: Мне неудобно, что мои импрессионистские заметки «на лету» оказались предметом внимания, хотя, наверное, они хороши как начало дискуссии. На Банных чтениях в этом году было много отличных докладчиков, а также интересная общая концепция «неимперской России», причем ориентированная на будущее – что можно актуализировать в истории и на что опираться, строя иное, более гуманное и менее агрессивное общество. Соглашусь, что ограничения на непосредственное, «живое» участие аудитории могли быть отчасти связаны с безопасностью. Мы знаем, по каким странным поводам сейчас люди получают абсолютно несоразмерный ответ от разящего кулака государственной машины. И меньше всего мне бы хотелось, чтобы мои реплики выглядели как эмигрантские нападки на тех, кому сейчас намного опаснее, чем мне, и кто при этом продолжает свою работу, делая важные вещи.
И все же я думаю, что часть отсутствия обратной связи может быть связана с другими причинами, которые возникли и до 2022, и до 2014 годов. В записях на Фейсбуке, на которые вы ссылаетесь, я писала именно об этом. У меня создалось ощущение сообщества, которое, к сожалению, искусственным образом себя изолировало, причем во многом в той же имперски-иерархической модели, с которой борется. На конференции несколько моментов вместе создавало общее ощущение довольно узкого «кружка». Помимо допуска в зум я обратила внимание на то, что весь второй день, то есть смысловой центр конференции, делали доклады только мужчины – было несколько так называемых «манелей», над которыми сейчас принято смеяться. Кажется, среди докладчиков практически не было людей моложе 40. Не было почти никого из других стран экс-СССР. В общем, не было точки зрения субалтернов, а ведь, как кажется, именно разнообразие таких взглядов и могло бы показать новые возможности для построения «неимперского» общества.
Что касается «западного опыта». Да, у меня так совпало, что, когда я слушала доклады на Банных чтениях, я только что вернулась с конференции British Association for Slavonic & East European Studies (BASEES) в Глазго. Это итоговый ежегодный британский форум славистов и исследователей постсоциалистических обществ из самых разных государств и университетских традиций. И меня поразило отличие. Например, на BASEES было представлено множество разных сообществ и участников из всех, кажется, стран бывшего «социалистического лагеря». Из-за такого пересечения голосов и тем, сразу становилось видно, например, что какие-то проблемы, которые до этого казались «чисто российскими», есть и в других обществах. И сходство, и отличия тут становились важными, и из-за таких перекрещиваний взглядов очень сильно корректировалась оптика. Исчезало ощущение сосредоточенности только на себе.
Конечно, мне бы хотелось избежать поучающего тона. Тем более, что у части организаторов Банных чтений опыт работы вне России также есть. Чуть позже я еще скажу о необходимости ухода только от подражания западным моделям. В западных обществах (которые, конечно, довольно разные) есть масса своих проблем. Например, человеку из бывшего СССР могут показаться дикими некоторые классовые моменты и иерархии. Мы как-то не задумываемся, что у Февральской и Октябрьской революций 1917 года все же были завоевания в этой области, мы к ним настолько привыкли, что они кажутся естественными. Можно сказать и о проблемах доступа иного плана – многие конференции крупных ассоциаций платные, и если за вас не платит университет, оплата часто может быть довольно неподъемной (100-200 евро). Также у многих западных стран есть свое собственное колониальное прошлое. И упреки в том, что, когда говорят о деколонизации одних обществ, не обращают внимания на самих себя, бывают справедливыми.
Но всё же основное отличие – я бы сказала, что за последние десятилетия во многих обществах была проведена работа рефлексии над тем, как именно исследования в области теории, социологии, истории, скажем, о неравенстве, дискриминации или тех же «неимперских» моделях перевести в сам дизайн мероприятий. То есть люди на этапе организации всерьез думают о таких вещах. Не только о том, как составить интересную программу. Неважно, это событие, которое открыто всем для участия, или же только по приглашению организаторов. И это не то, как иногда это пытаются представить у нас – якобы какие-то квоты для женщин, кто-то высчитывает проценты участников и так далее. Скорее, на этапах планирования начинают задаваться важные вопросы. А каков мой статус? Каковы мои привилегии? Может ли быть так, что у меня есть предвзятое отношение к некоторым группам? Если я приглашаю в основном мужчин, а на этом профессиональном поле много женщин, то почему это так? И всё равно иногда получаются странные мероприятия, на которых об опыте колонизируемых рассказывают только «белые благополучные профессора». Но я бы сказала, что это привлекает больше критики, чем в России – причем не столько уничтожающей, сколько направленной на осознание и позитивные перемены.
ИЭ: Второе ваше замечание – гендерный перекос. Действительно, среди авторов докладов 24 – мужчины и только 5 – женщины. Кроме того вы отмечаете, что колониальный дискурс также повлиял на подбор участников: 17 из западных университетов, т.е. интеллектуальной метрополии русских либералов (6 из Европы и 11 из США), 11 из российских столиц (7 – из Санкт-Петербурга и 4 из Москвы). Бывшее постсоветское пространство, т.е. те самые, по мнению многих участников «Банных чтений», постколониальные страны, представлены одним Олегом Андершанавичем Лекмановым (Национальный университет им. Мирзо Улугбека, Ташкент, Узбекистан), назвать которого представителем Узбекистана было бы большой натяжкой. Такой «имперский» подбор участников конференции «Неимперская Россия», действительно, вызывает удивление. Могли бы вы рассказать, как на западных научных конференциях преодолевается традиционное засилье «пожилых белых мужчин» и как при этом удается поддерживать высокий научный уровень докладов?
В.М.: Мне показалось, что в вашем вопросе есть некоторая презумпция, что все равно белые мужчины делают науку, а если их станет меньше, то не получится поддержать высокий научный уровень. Но во многих областях это давно не так. Например, есть Мадина Тлостанова – она большая величина в плане обсуждения «неимперских моделей». Хотя я понимаю, что слово «деколонизация» сейчас в России тоже может быть опасным – уже даже и не знаешь, что может показаться предосудительным когорте политиков, занявшей базовые посты в РФ. Но как минимум то, что она есть, заставляет задуматься, точно ли именно мужчины «делают науку». Конечно, есть области, где по каким-то причинам больше мужчин. Например, как кажется, у историков средневековой России. Тут, кстати, интересно было бы понять, а почему это поле устроено так? И что там у философов, где есть столько женщин-доцентов, которые часто тянут на себе основной груз преподавания, и есть красующиеся – простите, другого слова не могу подобрать – за их счет мужчины, вовсю рассуждающие, что «философия – неженское дело». Но если взять концепции, действительно ли это так? Или женщин вытесняют искусственными барьерами? Одной моей коллеге-философу в МГУ и ВШЭ прямо говорили «не умствовать» и что ее попытки строить философские теории – это «отсебятина».
Приведу пример из своего собственного опыта – и он, кстати, не западный. Как-то я была председательницей жюри на одном российском «нестоличном» фестивале фотографии. Мне надо было собрать жюри из 16 экспертов, в 4 категориях. У меня был полный карт-бланш от организаторов, я могла позвать тех, кого я считала главными экспертами на поле. И вот я сделала первый список, посмотрела на него и изумилась. Почему-то там были только мужчины постарше, причем такие, знаете, с окладистой бородой – просто полное ощущение иконостаса из дореволюционного учебника или портретов на стенах советской школы. Патриархи патриархата. Я положила список перед собой и начала задавать вопросы. Например, действительно ли на вот этих 4 полях основные эксперты – это мужчины? Нет, это не так. Поколенческий вопрос? Но в области современного искусства, например, важно было иметь и мнения тех, кто в курсе динамично развивающихся областей, тем и технологий, а это обычно все-таки люди более новых поколений. В общем, я переделала список. Хорошо, что я это вовремя заметила! Думаю, мне помогло то, что мы с коллегами к тому времени уже активно обсуждали подобную тематику и даже то, что у меня есть опыт преодоления харассмента в своей жизни. А почему у меня получился такой странный первый список? Да потому, что фотография раньше была очень мужским занятием. Женщин были единицы. Сначала это было связано с громоздкостью техники, а потом – с инерцией. Я сама еще помню фестивали, где на 50 приехавших мужчин было 5 женщин. В общем, это были мои собственные дремучие рефлексы из прошлого.
И уж конечно, о «неимперскости» могут рассуждать вовсе не только россияне, нынешние или переехавшие в западные вузы! Я знаю несколько кластеров исследователей этой проблематики из стран, когда-то входивших в СССР в виде его республик. Кстати, если реально посмотреть на эти «школы» в Беларуси, Казахстане, Кыргызстане, некоторых других странах, то может стать стыдно. Потому что сделано там часто для осознания «имперскости» намного больше, но у многих в России всё еще ощущение, что основная наука происходит только среди россиян. Скажем, в моей области исследовательницы из Беларуси и Литвы Анна Самарская и Антонина Стебур издали «Историю фотографии Беларуси» на совершенно новых теоретических основаниях. Они же пишут статьи про «двойное колониальное влияние» – и из советской Москвы, и с Запада в перестройку. Смотрят, как появилась концепция «Минской школы фотографии», пытаются показать, как вытеснялись из истории локальные фотогруппы. К сожалению, я не увидела учёта их мнения в недавней статье Сергея Ушакина на тему Минской школы и постколониальной проблематики, хотя я его очень уважаю как исследователя. Мне не вполне понравился этот месседж – как будто российский ученый все начинает с нуля… Есть исследователи из Казахстана, например, политический социолог с интересом к постколониальной проблематике Диана Кудайбергенова (сейчас она в Кембридже, насколько я помню), Жанат Кундакбаева из университета им. аль-Фараби в Алматы, исследующая положение женщин и трансформацию традиционной культуры кочевых народов под влиянием советизации, Нариман Скаков, который сейчас работает в Гарварде, с его исследованиями преломлений авангарда и раннесоветской борьбы с империализмом в некоторых азиатских республиках СССР в 1920-30е. Есть вышедший в Бишкеке том «Понятия о советском в Центральной Азии» группы Штаб, объединивший исследователей нескольких стран.
Я привела первые пришедшие в голову имена людей, чьи доклады я слушала недавно, читаю их книги, чьи работы оказываются важными в моей собственной деятельности, но конечно, можно было бы найти гораздо больше исследователей «неимперских моделей» извне российского контекста. Кстати, о некоторых из них я, конечно, узнала в Оксфорде. Это к вопросу о том, что можно взять у западной науки и структуры знания. Мне стыдно, но до Оксфорда я бы, наверное, что-то просто пролистнула, а тут возник живой интерес к культурам тех стран, которые раньше входили в СССР, но которые просто ушли за рамки внимания в России в последние десятилетия. А в Оксфорде так устроена среда, что ты можешь по интересной тебе проблематике ходить на семинары самых разных групп. Какие-то постоянные пересечения взглядов. На их рассылки можно подписаться и плюс к этому есть единый сайт «OxfordTalks». Мир открывается все больше – и уже сама начинаешь искать, а что вообще можно послушать и узнать и в других местах, не только в нашем университете. Кстати, именно желание преодолеть изоляцию и ригидность иерархий и было для меня одной из движущих сил, когда я решила написать еще одну диссертацию вне России в 2019 году.
Конечно, я хожу сейчас на серии семинаров исследователей из Украины и открыла для себя много имен, скажем, Олену Палко и ее работы об Украине 1920х-1930х, о двух конкурировавших моделях советской культуры. Кстати, очень много интересных украинских исследовательниц – именно женщин! Я пытаюсь понять не только, как российское вторжение влияет на Украину – хотя у меня просто сердце кровью обливалось недавно во время доклада Натальи Мамоновой о горящих полях и судьбах небольших украинских фермерских хозяйств. Но кстати, в нем было и много надежды, так как именно фермеры, крестьяне сейчас выстаивают, дают приют горожанам, кормят людей, создают сети солидарности. Но я пытаюсь понять, чем именно наши культуры отличаются. И мне так странно, что кто-то может всерьез считать, что мы – словно какие-то близнецы, и на этом строить экспансионистскую политику. Совершенно разные общества. Кстати, никакого «кэнселлинга» как человек с российским гражданством я не чувствую, я бы даже сказала, что наоборот, украинские коллеги иногда мягче ко мне относятся, чем ожидаешь, с учетом происходящего… Еще из интересных трендов – сотрудничество с креативными сферами вне университета, здесь есть об этом целые серии семинаров. Из последнего, что я слышала, очень интересной была лекция украино-британской кураторки Мирославы Хартмонд. А еще я ходила тут к политологам, и меня поразил курс о перестройке, который соединил вместе все страны, входившие в СССР. Конечно, это задает совсем другую перспективу. Конференция по 1990м в России, скорее всего, была бы сосредоточена только на России.
Вообще же, мне хотелось бы выйти за рамки только российского, или только западного опыта – и их противопоставления. Мы бываем похожи в этом вытеснении опыта своих бывших колоний или просто чужого, иного, другого. Профессор университета Хьюстона Алексей Голубев недавно писал по поводу одного из мероприятий в Гарварде, что на нем много говорили о деколонизации славистики, но не было ученых из Индии, ЮАР, Алжира. То же самое я вижу не только в науке – скажем, фотографические школы Латинской Америки, Ближнего Востока, Индии развиваются очень интересно, и многое было бы релевантно для нас. Более релевантно, чем западный опыт.
ИЭ: Какие еще «родимые пятна» российской гуманитарной корпорации вы считаете необходимым отметить?
В.М.: Например, то, что я только что говорила о жестких иерархиях и изоляции, которые существуют уже много лет даже у очень «передовых» людей и организаций. Это очень удручает. Мы все время воспроизводили в России какие-то иерархии в рамках очень замкнутой и уже местами очень архаичной системы. Я помню, когда ясно это поняла – на конференции Международной ассоциации гуманитариев (МАГ), которую делали вместе ученые из Беларуси и Украины. Там было 4 рабочих языка, и я обратила внимание, насколько более горизонтально устроенным было само пространство, насколько более на равных все общались. Я представила себе такую конференцию в Москве, например – и даже если бы туда были бы приглашены исследователи из стран бывшего советского пространства, россияне совершенно точно незримо выстроили бы иерархию, в которой они как бы «старшие братья».
Другое «родимое пятно», очень важное, как мне кажется – это полное вытеснение левой мысли, практически во всех ее проявлениях, включая тот же «демократический социализм», который успешно стал частью демократии, например, в Италии, во Франции. Есть опыт и индийской левой мысли. О таком вытеснении «новых левых» сейчас активно пишут Элла Россман в соавторстве с Яном Сурманом и Илья Будрайтскис. На Банных чтениях, кстати, я обратила внимание, что среди «неимперских моделей» было мало осмысления советского опыта, особенно раннего. А ведь они боролись с «империализмом». По крайней мере, так провозглашалось. Возможно, результат этой борьбы исследователей не устраивает. Но это надо обсуждать. А то про дореволюционную Россию было как будто интереснее. Это напоминает мне ностальгический тезис, такой ресентимент 1990х по поводу имперской «России, которую мы потеряли». И мы видим сейчас, к чему он в итоге привел.
О том, что на волне полного отрицания советского после 1985, тогда вполне понятного, вместе с водой выплеснули ребенка, пишут многие исследователи. Есть анализ разделения «демократов» конца 1980х-начала 1990х на группы Кароль Сигман, Владимира Гельмана. Аркадий Островский об этом пишет интересно, отчасти Марк Липовецкий. И есть, конечно, знаменитый уже текст Екатерины Деготь, из выступления аж 2000 года в дискуссии журнала «Искусство кино» (она называлась «Интеллигенция – за социализм?»). Там она говорила о том, что левая идея – это не просто что-то советское или «социализм с человеческим лицом». Это особый тип критики. А в России его не происходит и все скатывается в правые идеи, без ограничений. По ее мнению, в 2000 не происходило рецепции 4 идей, которые помогли бы осознать важные вещи в российском контексте – мультикультурализма, постколониализма, феминизма и социализма. Знаете, вот во Франции когда-то была своя кровавая революция. И французы до сих пор в газетах ведут эту дискуссию – что надо оставить в прошлом (террор), а что – взять в настоящее (идеи о свободе, равенстве и братстве). Ведут систематически, глубоко. У нас нет такой же дискуссии ни о 1905, ни о 1917 годах.
Еще одна важная проблема – поколенческая. Разрыв между поколениями сейчас сильный, как мне кажется. Я вижу, например, как старшее поколение в России на моем поле, в изучении перестройки, активно занимается гейт-киперством, как будто только человек с непосредственным опытом эпохи может о ней писать. И при этом в Санкт-Петербурге есть студенческая конференция о перестройке, регулярная уже, проходит два последних года. Но коллег я там в слушателях что-то особо не видела. И на это накладывается неприятие старшими поколениями популярности левых взглядов у молодежи, отчаянного желания новых поколений защитить свои права. Например, когда речь идет о харассменте. Иногда я вижу тут полнейшее непонимание. Кстати, то, что в 40 с чем-то лет я стала «снова аспиранткой», оказывается тут удивительно плодотворным – намного лучше начинаешь понимать новые поколения студентов, 20-, 30-летних людей. Я много сейчас с ними общаюсь.
Еще пример с последних Банных чтений на тему выпадения альтернативных голосов, особенно среднего и нового поколений исследователей. Уж простите, что столько критики, но просто это была очень интересная конференция. В общем, дискуссия после захватывающего доклада Ильи Калинина о российских моделях описания истории, доминирующих в оппозиционных СМИ и прочих массовых пространствах (история России Бориса Акунина, некоторые передачи Леонида Парфенова, школа «Возрождение»). А есть ли альтернативные имперскому нарративы? Это вопрос из чата: кому-то удалось-таки прорваться - и сразу началось общее оживление! Калинин говорит: да, конечно, перечисляя группы - круг авторов журнала Ab Imperio; исследователи регионов и «периферии»; исследователи субкультур и социальных групп. Две последние категории - это же мы и есть! Это мириада разных сетей, неформальных и отчасти формализованных, рассеянных по миру групп, состоящих из уже известных ученых с активной публикационной деятельностью, аспирантов и докторантов, кураторов выставок, публичных интеллектуалов, критиков, журналистов. Огромный круг людей, которые уже активно делают эту работу «в поле», о необходимости которой заслуженные авторы только заговорили. И многим из них, как и мне, полагаю, могло показаться, что организаторы пытались прорваться в уже открытую дверь, романтизируя и мистифицируя как загадочные «роковые российские вопросы». На которые, замечу, уже активно даются ответы. И эти голоса надо включать в зацементировавшиеся российские организации, возникшие в 1990х-начале 2000х.
Вообще же, многие проблемы «гуманитарной корпорации», как мне кажется, сейчас общие с проблемами и разных других художественных, музейных и креативных сфер. Скажем, я читаю некоторые подзамочные записи в том же Фейсбуке у одного искусствоведа, там представлено российское музейное сообщество. И я поражаюсь ведущимся там диалогам! Эта автор несколько раз пыталась дать ссылки на статьи по поводу всяких бурно идущих сейчас процессах переопределения некоторых художников как украинских. Можно с этим не соглашаться, спорить с ними – но вы хотя бы попытайтесь представить их опыт сейчас, роль в этом своей страны, а также на каком фоне все это происходит именно в музейном мире (один вывоз из Украины музейных коллекций чего стоит!). Нет, не хотят – сразу же в штыки, они «невежественные», «идеологизированные», только мы, россияне, знаем, как правильно, и руки прочь даже от малейших попыток пересмотреть что-то в концепте «великой культуры»… Сейчас очень заметно, что на месте украинца как равного партнера по дискуссии в культуре зияние. Но оно часто и на месте других народов, и внутри, и вне России. Если это не Запад, конечно. Хотя сейчас уже и западная мысль не всех устраивает – как сказал мне один фотограф, с которым мы раньше много вместе обсуждали вытеснение локальных фотогрупп и ограниченность знаний только Москвой, «интерес из Британии в нынешней ситуации к нашей фотографии мне кажется странным». Такое милое усвоение властного дискурса противостояния.
Вот это, как мне кажется, должно постоянно рефлексироваться, потому что слиться с позицией властей в условиях жесткой пропаганды очень просто. Об этом, кстати, хорошо писали немецкие авторы после II мировой, особенно психоаналитики, занявшиеся анализом коллективных процессов в обществе – супруги Мичерлихи, Вернер Болебер. О том, как, даже при всем желании добиться позитивных перемен и избавиться от наследия нацизма, люди продолжали воспроизводить в самих структурах своих сообществ и семей все те же жесткие, ригидные иерархии, просто как будто убрав с поверхности лозунги национал-социализма, но не изменив сами его аффективные и политические структуры. И как с этим боролись некоторые исследователи. На то мы, в общем, и интеллектуалы, чтобы отстраняться от пропаганды и втягивающих, вбирающих в себя аффектов и глубоко перерабатывать этот опыт.
ИЭ: Вы как-то писали, что ряд российских ученых безапелляционно заявляют о превосходстве отечественной научной школы перед западными гуманитариями. Что из достижений нашей академии могли бы, на ваш взгляд, использовать наши западные коллеги, а что из западного научного опыта стоило бы перенять российским ученым?
В.М.: Мне кажется, наша наука умеет ставить очень глубокие, экзистенциальные, философские вопросы, которые выходят за рамки разного рода «мод». Не секрет, что эти «моды» захватывают западную науку, временами и пробиться сквозь них может быть тяжело. Кроме того, у нас есть многолетний опыт неформальных групп, кружков, семинаров, которые делают что-то вне бюрократических ограничений. Сейчас он часто забыт, за пределами истории столичных диссидентов, надо его вернуть в исторический нарратив. Другая вещь – как ни странно, это некоторое особое равноправие на части кафедр. Например, я с удивлением сейчас вспоминаю, как на филологическом факультете МГУ во время моей первой аспирантуры подчеркнуто уважительное и горизонтальное отношение старших коллег кафедры Истории зарубежной литературы было огромным ресурсом поддержки. В британской традиции, как мне кажется, аспиранты иногда несколько больше инфантилизируются и ранжируются, и это не проблема конкретных отношений, скорее, традиция.
Что касается западной (конкретно британской, скорее) науки, я довольно много уже о ней сказала. Но главное, наверное, что меня бесконечно изумляет на фоне постсоветского опыта – это уровень ее самоуправляемости. Это начинается тут буквально со студенческого времени, когда люди самостоятельно создают комитеты, которые в рамках студенческого самоуправления решают очень многие вопросы. И это продолжается потом. Но это, конечно, часть развитой демократии как системы репрезентации разных групп. Наверное, вот это было бы основным полезным опытом – хорошо бы понять, как работает эта система на самых разных уровнях.
ИЭ: Вы много пишете в соцсетях о проблемах российской науки. Может это вылиться в серию статей или даже в книгу?
В.М.: Знаете, я не уверена, что я для этого достаточно компетентна или что я пишу именно о проблемах российской науки. Мне кажется, я все же описываю более широкий опыт российского общества, в котором я жила почти все последние годы – ведь даже после 2004, когда моя жизнь оказалась отчасти связанной с ЕГУ (Минск-Вильнюс), и после 2019, когда я поступила в Оксфорд, я как минимум половину времени проводила в России, в том числе не только в столице, но и в архивах не в Москве и Петербурге. Но я колебалась, давать интервью или отказаться, потому что кажусь себе самой какой-то выскочкой – на фоне тех, кто серьезно разрабатывает эту тему.
В этом интервью я все-таки представила какие-то свои заметки, даже импрессионистические наблюдения, причем не только над наукой. Наблюдения во многом и неофита, и идеалистки. Наверняка так покажется коллегам, которые в этом «варятся» годами. Ведь после защиты кандидатской диссертации в 2000 и попыток несколько лет найти себя в науке как корпорации в России, столкнувшись с некоторыми стеклянными потолками и, что там говорить, мизерными окладами (2020 рублей, насколько я помню, был оклад в МГУ тогда, но декан и ректор могли с барского плеча накинуть еще столько же или чуть больше), я ушла – в художественную критику, журналистику, кураторство и в преподавание вне России или в музейной среде, вне университетов. Хотя я и продолжала иногда что-то делать в российской науке – например, в 2013 году мы, благодаря Татьяне Левиной, сделали в ВШЭ межинститутскую и междисциплинарную конференцию «Гуманитарные науки: советская травма в постсоветскую эпоху» и потом опубликовали блок статей в журнале «Логос», предпослав ей наше предисловие «Наука травмы, травма науки». А еще раньше в журнале «Власть» я как журналистка писала статьи о работе науки как корпорации. Но я почти никак не вкладывалась в создание научной репутации или в свой Хирш.
В общем, мой опыт российской науки довольно спорадический. Я уходила и возвращалась – и возможно, снова уйду больше в публицистику. Поэтому я не уверена, что могу что-то веское тут сказать как ученая, я слишком мало знаю сам контекст. К тому же у меня есть мои темы, которыми я занимаюсь, их довольно много – и там просто непочатый край работы, потому что архивами в моей области (фотоклубы 1970х и перестройки) особо никто не интересуется. Именно поэтому я и решила вернуться в университет и написать еще одну диссертацию. Но тут надо делать и научную монографию, и публиковать более массово доступные статьи и книги, интересные фотографам. Возможно, я напишу что-то более общее как публицистка. Я много думаю о такой книге сейчас – о том неясном ощущении предчувствия и угрозы, с которым я жила в последние годы, и из чего оно складывалось. Возможно, это будет полезнее, потому что не будет замкнуто только на аудитории внутри научной башни из слоновой кости. Я это чувствую и в Оксфорде – временами такая очарованная жизнь в этом старинном вузе очень приятна. Но все же я не могу перестать быть критиком и куратором, мне интересны не только фундированные исследования, хотя они и очень важны, но и непосредственный, актуальный опыт и его более быстрое и эмоциональное описание, чем это позволяет сделать наука. Мне нравится, что я могу соединять университет с областями вне него.
ИЭ: Спасибо за интервью!
[1] (https://www.istorex.org/post/%D0%B2%D0%B0%D1%81%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D0%B9-%D0%B6%D0%B0%D1%80%D0%BA%D0%BE%D0%B2-%D0%B6%D0%B8%D0%B7%D0%BD%D1%8C-%D0%B2-%D1%80%D0%B5%D0%B6%D0%B8%D0%BC%D0%B5-%D0%BA%D0%B0%D1%82%D0%B0%D1%81%D1%82%D1%80%D0%BE%D1%84%D1%8B-%D0%B8%D0%BD%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B2%D1%8C%D1%8E-%D1%81-%D0%B2-%D0%BF-%D0%B6%D0%B0%D1%80%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D1%8B%D0%BC) [2] (https://www.nlobooks.ru/events/konferentsii/xxix-mezhdunarodnaya-konferentsiya-bannye-chteniya-neimperskaya-rossiya-obrazy-idei-prktiki/)
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
Comments