Илья Кононов
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ БУЛГАКОВА
Это произведение меня уже много лет тревожит. Другое слово трудно подобрать. Чувство это возникло еще в годы студенчества. Тогда булгаковский роман «Мастер и Маргарита» впервые попал мне в руки. Точнее, его, можно сказать, торжественно мне вручил отец товарища студенческих лет. Он гордился своей великолепной библиотекой. Булгаковский текст был перепечатан на машинке и заключен в прочный зеленый коленкоровый переплет. Вручая книгу, отец товарища оговорил количество дней, которые я могу её держать у себя.
Был вечер поздней осени, когда я принес эту книгу в студенческое общежитие. Начал читать ночью. И возникло чувство, что страницы полетели. Я не прочел роман за одну ночь, а, наверное, читал суток трое. Как у тогдашнего студента-историка, у меня прекрасно сложилась «пилатовская» линия. И пятого прокуратора Иудеи в белом плаще с красным подбоем я себе представлял и стоящего перед ним Иешуа Га-Ноцри тоже. Но линия современная не складывалась. Точнее, я не понимал, зачем современный фельетон совмещен с библейским сюжетом.
Потом я перечитывал роман в начале 1990-х годов. Тут уже реальность больше отвечала, так сказать, герменевтическим упражнениям с текстом. В те годы мне страшно хотелось написать об этом романе. Точнее о добре и зле через его призму. И это заставило задуматься: а добрый ли этот текст? И не является ли этот роман теодицеей сталинского периода? Теодицеей без Бога. Ответа у меня не было.
В ту пору читал я «Эпос о Гильгамеше», «Книгу Иова», перечитывал «Фауста». Думал, что Булгаков принес в русскую культуру из немецкой, найденную им каплю яда. Это в общем-то очевидно. Эпиграф из гётевской трагедии, рассказ Воланда о завтраке у Канта. Я не верил и сейчас не верю в целебную силу зла. А Булгаков через эту концепцию, видимо, совершал самообоснование в том мире, в котором ему довелось жить и умереть.
Статью я не написал. Видимо, тут сыграло роль нежелание подвывать в общем хоре осуждения всего советского. Но, наверное, не только это. Наверное, сам роман остался для меня не до конца понятым. Да и, в сущности, роман ли это? И о проблеме зла не хотелось писать банальности.
Если в 1930-е годы дьявол посетил Москву, то с 2013 года он регулярно отмечался в Украине. Кровавые игрища на Донбассе явно отмечены его почерком. И персонажи весьма булгаковские.
За последние 20–25 лет понимание «Мастера и Маргариты» у критиков стало значительно глубже. Достаточно распространенным стал подход к роману как к произведению, написанному для одного читателя – Иосифа Сталина. Дмитрий Быков об этом весьма интересно рассуждает. В общем-то банальностью стала мысль, что Булгаков оправдывает иррациональную сталинскую власть, «ежовые рукавицы» для всяких там Варенух из варьете или Аннушек, рыскающих в поисках, где чего дешевле купить. А главный посыл романа, якобы, — это охрана властью художника, писателя, философа. Такое себе стремление культуры под крыло абсолютной власти.
Но уж слишком прямолинейно! Посетил Воланд Москву, но в конце романа на крыше Пашкова дома обнаруживается и Левий Матвей. Сатана кажется Маргарите всесильным, но, оказывается, он выполняет поручения Иешуа, который определяет судьбу Мастера, не заслужившего света, но заслужившего покой. Как-то снова все не сходится в стройную концепцию.
Есть еще одно обстоятельство, которое заслуживает внимания. Роман сразу после публикации в журнале «Москва» вошел в плоть и кровь нашей культуры и живет в каждом человеке, говорящем на русском языке. Его разобрали на цитаты. Ну, кто не повторял вслед за Воландом: «Вторая свежесть – вот что вздор! Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!» (с. 212)[1]. Или еще, по восходящей: «…Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» (с. 286). Ну, и, конечно: «Рукописи не горят» (с. 291) Кто не улыбался, вспоминая слова кота Бегемота, сказанные Маргарите: «Помилуйте, королева, разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!» (с. 280). С моей стороны, эти цитаты – лишь беглые иллюстрации.
Важны не только фразы из романа. Его мотивы, даже его ритмика, а, может быть и не даже, а в первую очередь ритмика, живут в актуальном культурном процессе. Сложные и сложноподчиненные предложения строятся из частей, каждая из которых заканчивается ударным словом. Это ритм полковой трубы, зовущей к бою. Тут можно взять любую фразу, важную в смысловом отношении. Можно начать хоть с первого предложения романа: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина» (с. 18). Конечно, ту же ритмику мы чувствуем и в самой знаменитой фразе произведения, которой начинается вторая глава: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (с. 30).
Язык романа прозрачен и изыскан, и весь текст подчинен единому ритму, который как поток увлекает читателя. Ритм сплавляет разрозненные сюжеты в несомненное единство, давая им общую перспективу.
Не может коллективное восприятие так ошибиться, чтобы принять охранительное для диктатора произведения за откровение. Что-то здесь не так.
Михаил Афанасьевич был сложным человеком. Нервным, слабым, но и упрямым. Совершал позорные поступки, но в чем-то предельном не поступился бы никогда. Безусловно, его выбивало из колеи то, что его пьесы не ставились, а проза не печаталась. Он доходил до нервных срывов и переступал их границу. Он чувствовал, что сталинская власть надолго. В перспективе человеческой жизни, наверное, казалось, что навсегда. Булгаков даже написал пьесу «Батум» о молодом Сталине. Возможно, это была последняя надежда Булгакова – человека. Человека, обремененного долгами и постоянно нуждавшегося в деньгах. Человека, имевшего большие амбиции и постоянно остающегося чужим для верхушки советской богемы. Но талант Булгакова-художника заставил его изобразить молодого Сталина смелым и мужественным, но коварным и готовым использовать своих товарищей, как простые инструменты для достижения политических целей. Поэтому вождь лично распорядился, чтобы пьеса не увидела сцены.
Так неужто 11 лет размышляя и мало-помалу создавая сцену за сценой своего «Мастера и Маргариты», а затем жарким московским летом 1938 года оформляя основное тело романа, Михаил Афанасьевич исключительно думал о Сталине? Бред! Сталин его мог занимать лишь как персонификация чего-то. Чего же?
Я думаю, что главная проблема романа – это столкновение человека с высшей реальностью. Выступает в качестве последней Бог? Нужно прямо сказать, что Бога в текстовом пространстве «Мастера и Маргариты» нет. Его поминают, но, увы, чаще всего всуе. Иногда лишь проскальзывает иное отношение к Богу. «Бог один, - ответил Иешуа, - и в него я верю» (с. 43). Булгаков эту реальность и не отрицает, и не отвергает.
Высшая реальность как смысловая структура тысячелетнего исторического процесса не всегда открывается человеку. Целые поколения людей могут прожить в своих временных, иногда даже уютных мирках. В этой повседневности люди ведут себя эгоистически, обманывают друг друга, выстраивают иерархии собственности и власти. Но, в сущности, эти мирки – тлен. И при столкновении с высшей реальностью люди теряют способность планировать свои действия. Мир предстает перед ними как иррациональный. Сказал ведь Воланд Берлиозу: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер» (с. 26).
Воплощает ли эту высшую реальность политическая власть? Да ни в коей мере! Она, просто, острее может чувствовать наличие этой реальности и воспринимать себя как её средство или даже воплощение. Но это – иллюзии практического разума. Кому кот Бегемот говорит: «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, - недружелюбно насупившись, проговорил кот, - и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное» (с. 345)? Верно, говорено это представителям ОГПУ, которые пытаются (и безуспешно) решить проблему иррационального при помощи револьверов.
Вообще, иррациональное возникает тогда, когда высшая реальность вторгается в повседневную жизнь людей. Они тогда просто не понимают, что с ними происходит. Вот и летит в одну секунду Степа Лиходеев в Ялту. Задним числом власть сочиняет произошедшему рациональное объяснение: «Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (такая штука не под силу даже Коровьеву) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он упал в обморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева, показавшего ему кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор, пока Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него войлочную шляпу и не отправил его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степу представителям угрозыска, что Степа вылезет из аэроплана, прилетевшего из Севастополя» (с. 388). Но люди, столкнувшиеся с необычным, не могут применить к себе искусственные идеологические шаблоны. «Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел восемь дней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что он совершенно перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородинных почках, отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин» (с. 391).
Именно в моменты, когда в повседневность вламывается высшая реальность, и является людям нечистая сила. Ясно, что не только в образе Воланда со свитой. Поэтому сатана был на балконе, где Понтий Пилат допрашивал Иешуа, по той же причине он завтракал с Иммануилом Кантом и в силу тех же обстоятельств оказался в послереволюционной Москве.
Иешуа открыл, что человеческая природа предполагает добро. Зло же – отклонение от этой сущности, которое совершают люди. Для сохранения искажающих человеческую природу отклонений создаются сложные и жестокие политические механизмы. «В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» (с. 41).
Человек, ставший винтиком политической машины, Понтий Пилат почувствовал под воздействием слов Иешуа шевеление в себе задавленной человеческой сущности. «Ненавистный город, - вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, - если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудой из Кириафа, право, это было бы лучше» (с. 43). Иешуа просит отпустить его. Пилат приходит в себя: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю!» (с. 43). Сцена тоньше, чем получается здесь. Понтий Пилат свои восклицания ориентирует на уши, которые во дворце всюду. Он еще предпримет попытку спасти Иешуа, но не очень настойчивую, и отступится. И будет потом мучиться словами казненного, что трусость – самый страшный порок.
И вот теперь вернусь к мысли, что роман писался для Сталина и был оправданием его правления. Булгаков, видимо, сам проводил параллель между Сталиным и Понтием Пилатом. Впрочем, это, конечно, только предположение. Но сохраним его для дальнейших рассуждений. Какое же послание мог содержать роман для Сталина? В сущности, только то, что его со всеми претензиями на величие и гениальность, можно только пожалеть. Ибо жалок становится грозный жестокий пятый прокуратор Иудеи. Жалок, потому что не понял того, с чем столкнулся, жалок, потому, что, почувствовав нечто, проявил трусость, жалок, потому, что убил того, кто мог принести ему спасение. Потому в «Мастере и Маргарите» не поощрение, а предупреждение властителю: не обрекай на смерть, несущего миру свет.
Иешуа у Булгакова наивен и искренен. Так, может, его беда описывается формулой Макиавелли: «…Все вооруженные пророки победили, а невооруженные погибли»[2]? И, возможно, ему нужно было объединить усилия с Понтием Пилатом? Это предположение противоречит логике романа. Более того, он направлен против макиавеллистской логики, которая стало чрезвычайно распространенной в эпоху модерна. Ибо Иешуа в союзе с прокуратором стал бы таким же винтиком политического механизма. Мысль Булгакова весьма далека от тоталитаризма, предполагая полную свободу мысли.
А как же с миром повседневного эгоизма? Презирает ли Булгаков простых людей? Предполагал ли, что для них нужны шоры и железные шпоры? Иногда он наслаждается сатирической расправой над ненавистными ему персонажами. Даже, скажем, жестоко наслаждается. Ему-то всевозможные критики Латунские, директора варьете Лиходеевы и пр. попортили много крови. Да и вообще он не идеализировал человеческой природы и, наверное, мог бы согласиться с Макиавелли: «Ведь о людях вообще можно сказать, что они неблагодарны, непостоянны, лицемерны, трусливы перед опасностью, жадные до наживы»[3].
Однако у Булгакова знание отрицательных человеческих черт не выливается в мизантропию. Воланд резюмирует свои наблюдения в театре-варьете: «Ну что же, - задумчиво отозвался тот, - они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны…ну, что ж…и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних…. Квартирный вопрос только испортил их…» (с. 134).
В мире повседневности живут не только критики Латунские, администраторы варьете Варенухи и Аннушки с постным маслом. В этом мире Мастер встречает Маргариту. И в этом мире тоже есть добро. Это по логике другого крупного писателя ХХ века Роберта Пенна Уоррена: «…Да, самого простого, обыкновенного добра. А его-то и нельзя получить в наследство. Ты должен сделать его, док, если хочешь его. И должен сделать его из зла. Зла. Знаешь почему, док? – Он тяжело приподнялся в старом кресле, подался вперед, уперев руки в колени и задрав плечи, и из-под волос, упавших на глаза, уставился в лицо Адаму. – Из зла, - повторил он. – Знаешь почему? Потому что его больше не из чего сделать»[4]. И вот Маргарита громит дом писателей, но жалеет ребенка, оставленного одного в комнате.
И в заключение самый сложный вопрос о природе зла и его отношениях с добром. Вообще, в романе зло является в двух ипостасях – повседневном и метафизическом. В первом случае оно есть продукт человеческого эгоизма, продукт крысиных бегов за мирскими благами и властью. Второй лик зла возникает на пересечении повседневности и высшей реальности, которая просто коверкает человеческие судьбы.
В романе нечистая сила демонстрирует свою мощь на представителях первого лика зла. Все свои жестокие шалости Коровьев, Бегемот, Азазелло направляют против мелких жуликов. Воланд тоже не трогает представителей политической власти. Полнедели в Москве и результатом – только преходящее смятение умов.
Метафизическое зло возникает из слома всех временных структур, с которыми конкретные люди связывают свои судьбы, рассматривая их в качестве объективных характеристик самого мира. Но то, что было прочным сегодня, завтра оказывается тленом. Со структурами гибнут и живые, страдающие люди. Булгаков не додумал образ Абадонны, воплощающего войну. Он получился у него каким-то картонным и дурно двусмысленным.
Если бы Булгаков объявил Воланда творцом мира, он был бы гностиком. Если бы он объявил силы добра и зла независимыми друг от друга, то был бы он манихеем. Однако сын киевского ученого священнослужителя остается в христианской традиции. Зло в его мире не является самодостаточным. Сам Воланд признает зависимость теней от света. Так он спорит с Левием Матвеем: «Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое, из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп» (с. 362).
Пользуясь современной философской терминологией, можно сказать, что тени зла возникают в складках бытия, продуцируются его сложностью. Мировой процесс созидает, разрушая. И эпиграф об этом зле, а не о зле текущей политики. Однако, и это зло не имеет субстанциональной природы. Мысль Булгакова не расходится с представлениями святого Августина: «…Лишенное всего доброго является тем самым тождественным ничто, поэтому пока какая-то вещь существует, она добрая. Следовательно, все, что существует, доброе, а зло, источник которого я искал, — это не субстанция, ибо если бы оно было субстанцией, оно было бы добром»[5].
Утешение слабое и сомнительное. В романе Левий Матвей отвечает Воланду: «Я не буду с тобой спорить, старый софист» (с. 362). Но ничего лучше по сей момент никто не придумал.
Все это даёт основание заключить, что Булгаков написал евангелие. Оно написано в христианской традиции, но не является канонически христианским. Бог неявен. Его как действенной силы просто нет.
В чем же тогда добрая весть? Добрая весть в том, что добро в мире, который кажется иррациональным, не исчезло. Оно вообще не может исчезнуть пока существует человечество. Каждый отдельный человек слаб и склонен к уклонению от добра ко злу. И тут все тоже по Августину: «Ибо каждая часть, которая не согласуется с целым, отвратительна»[6]. Но при все этом в человеческой природе кроется сущность, требующая добра.
И если кажется, что тьма опустилась над великим городом и не будет больше просвета, то это ошибочное умозаключение. Добро еще и не начинало активно действовать. Его активность зависит от нас, ибо и добро, и зло в человеке.
Октябрь 2016 г.
Старобельск.
[1] Роман цитирую по изданию: Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. – М.: Художественная литература, 1988. – 399 с. (Библиотека советского романа).
[2] Мак’явеллі Н. Флорентійські хроніки. Державець / Пер. з іт. Анатолія Перепаді. – Х.: Фоліо, 2013. – С. 432.
[3] Там же. – С. 461.
[4] Уоррен Р. П. Вся королевская рать / Пер. с англ. В. П. Голышева. – М.: Правда, 1988. – С. 310.
[5] Святий Августин. Сповідь / Пер. з лат. Юрія Мушака. – К.: Основи, 1999. – С. 118.
[6] Там же. – С. 41.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.