Беседовал Александр Сергеевич Стыкалин, кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН. Email: zhurslav@gmail.com
Аннотация: 40-летие прихода М.С. Горбачева к власти в марте 1985 г. дает нам новый повод поразмышлять о нереализованных возможностях развития России и всего советского/постсоветского пространства в конце XX века. Известный историк и левый политический мыслитель Александр Шубин (в конце 1980-х годов активист массовых общественных движений с требованием реформ) излагает в 40-летней ретроспективе свое видение событий 1985 – 1991 гг. Особое внимание им уделено урокам горбачевского правления для будущих российских реформаторов.
Ключевые слова: М.С. Горбачев, Ю.В. Андропов, Б.Н. Ельцин, Перестройка, реформы социализма, распад советского блока, модернизация общества, национальные противоречия, альтернативы в историческом развитии России, неформальные общественные движения в СССР.
Автор: Шубин Александр Владленович, доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН (Москва), профессор ГАУГН. Email: historian905@gmail.com ORCID: https://orcid.org/0000-0001-9935-4682
"If the country returns to the path of progress, it will be necessary to return to solving the problems that Gorbachev did not solve." Interview with Alexander Shubin
The interview was conducted by Alexander Sergheevich Stykalin, PhD(candidat istoricheskih nauk), Coordinating Researcher, Institute of Slavic Studies, RAS. Email: zhurslav@gmail.com
Abstract: The 40th anniversary of M.S. Gorbachev’s rise to power in March 1985 gives us a new reason to reflect on the unrealized development opportunities of Russia and the entire Soviet/post-Soviet space at the end of the 20th century. The well-known historian and left-wing political thinker Alexander Shubin (an activist in mass public movements demanding reforms in the late 1980s) presents his vision of the events of 1985–1991 in a 40-year retrospective. He pays special attention to the lessons of Gorbachev’s rule for future Russian reformers.
Key words: M.S. Gorbachev, Yu.V. Andropov, B.N. Yeltsin, Perestroika, reforms of socialism, collapse of the Soviet bloc, modernization of society, national contradictions, alternatives in the historical development of Russia, informal social movements in the USSR.
Corresponding author: Shubin Aleksandr Vladlenovitch., PhD (doctor istoricheskih nauk), professor, chief researcher of the Institute of General history, RAS (Moscow), the professor of the State Academic University of Humanities. Email: historian905@gmail.com ORCID: https://orcid.org/0000-0001-9935-4682
А. С.: Начнем наш разговор с февраля 1984 года. 9 февраля умер Юрий Андропов. Пришел Константин Черненко, слабость, физическая немощь и неадекватность которого сразу бросались в глаза. 1984 год оказался пусть не совсем таким, каким предсказывал его Джордж Оруэлл, но по части абсурдности верховной власти не уступал, пожалуй, и некоторым оруэлловским описаниям. У Вас и в Вашем кругу было в то время ощущение грядущих перемен? Просто потому, что больше так жить нельзя (перефразирую название нашумевшего говорухинского публицистического фильма 1990 года), нужно что-то радикально менять в самой этой системе.
А.Ш.: Мой круг представлял из себя казарму – я в это время служил в армии. Политику мы там не обсуждали, но я с интересом следил за акцентами официальных речей и улавливал, что Политбюро что-то осторожно планирует менять. Поскольку казарма способствует росту критических настроений, меня это радовало. Слушая Черненко, я уловил, что они собираются бороться с ведомственностью и местничеством. Меня это заинтересовало: в этом была какая-то жизнь, борьба, а то политическая картина страны была уж очень скучна. Теперь, когда я много знаю об этой борьбе в результате ее научного изучения, я рад, что мой интерес к этой важной проблеме заронил уже тогда Черненко. В результате я был лучше подготовленным к последующему анализу уже политики Горбачева в середине 80-х. Но ощущение необходимости именно радикальных перемен у меня появилось уже после смерти Черненко и моего возвращения из армии, в конце 1985 – начале 1986 гг., когда я вовлекся в оппозиционную деятельность.
А.С.: Когда Вы впервые обратили внимание на фигуру Михаила Горбачева? Мы знаем, что он в конце 1978 г. с должности первого секретаря Ставропольского крайкома перекочевал в кресло секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству, заменив в этой роли внезапно скончавшегося летом того года Федора Кулакова. Учитывая тогдашнее положение в сельском хозяйстве, это была почти «расстрельная» должность. Но он удержался. Был избран и в Политбюро. Был ли он как-то на виду в краткий период пребывания Андропова у власти? Некоторые говорят, что впервые увидели в нем будущего лидера страны и партии только в декабре 1984 г. Визит в Англию во главе делегации Верховного совета СССР, встречи с Маргарет Тэтчер, в ходе которых обсуждались некоторые принципиальные вопросы европейской политики. Мы мало что знали, но я помню, что этот визит действительно в то время обсуждался.
А.Ш.: Мое внимание на Горбачева обратил отец в 1980 г., когда он стал появляться в президиумах рядом с Брежневым. «Смотри, какой молодой, – сказал отец, – наверное наследник». Я принял это к сведению как данность, и позднее вспомнил об этом, когда Горбачев возглавил партию. К тому, что происходило в 1982–1985 гг., я вернулся потом уже как исследователь и подробно описал, почему назначение на «тяжелый» пост по сельскому хозяйству стало для Горбачева стартовой площадкой к власти. Как мы теперь знаем, в мае 1982 г. Горбачевым была проиграна первая битва за передачу районной номенклатуре предприятий, перерабатывающих продовольственную продукцию. Понять это было можно при внимательном чтении «Продовольственной программы», но только если знать, в чем суть противоречий. Насколько я знаю, среди советологов эту страницу внутрипартийной борьбы тогда никто не заметил. Мне как исследователю позднее помогли разобраться в ситуации работники агропрома. Смерть Брежнева привела к «перезагрузке» карьеры Горбачева, так как Андропов ценил его новаторский потенциал. Визит в Британию тоже играл важную роль: нужно было показать Громыко, что Горбачев может хорошо вести внешнеполитическую деятельность.
А.С.: В устах некоторых остряков за 11-й пятилеткой (1981–1985) закрепился образ «пятилетки пышных похорон». Март 1985 года. Помню, как я, в то время аспирант первого года обучения, пришел на занятие по философии. Обсуждалась весть о кончине Черненко. Вошедший в аудиторию профессор, еще не бравший в руки свежий номер «Правды», сразу спросил ребят: что там пишут, кто председатель похоронной комиссии? По опыту двух предыдущих похорон (Леонида Брежнева и Юрия Андропова) было очевидно, что именно председатель похоронной комиссии окажется во главе партии. Один из штрихов, кстати говоря, свидетельствующих об абсурдности той системы. Через два дня мы могли наблюдать телетрансляцию похорон. Увидели бодрого, 54-летнего человека, чей внешний облик довольно резко контрастировал с образами его предшественников, «кремлевских старцев». Наверно были достаточно обоснованны в то время ожидания, что что-то начнет меняться в большой стране?
А.Ш.: Меня «пятилетка пышных похорон» волновала с точки зрения погоды. К нашему солдатскому сожалению, Андропов, Устинов и Черненко умерли в холодное время года, а нам приходилось часами стоят на плацу во время траурных церемоний. Поскольку после смерти Брежнева и Андропова ничего принципиально не изменилось, я считал, что «партия» будет продолжать курс осторожного обновления, заявленный при Андропове, так как руководство коллективное, а не монархическое. Собственно, до 1986 г. так и было.
Что касается ритуала с председателем похоронной комиссии, то сегодня мы знаем, что 10 марта 1985 г. Горбачев предложил назначить таковым Гришина, а Гришин «перепасовал» назад, что говорит о наличии твердой договоренности с Гришиным о том, что он не будет претендовать на высший пост. Интересная деталь этого судьбоносного момента.
А.С.: Да, первый год пребывания Горбачева у власти действительно не запомнился какими-то существенными переменами. Разве что некоторые декларации о хороших намерениях. Однако в кадровой политике перемены происходили и в то время. Уходят на пенсию многие старики, на их места приходят люди 55–60 лет. Стало ясно, что новый лидер хочет сформировать свою команду. Внушало ли это некоторый оптимизм тем, кто ждал реальных перемен? Мы также помним, что Горбачев всегда был очень словоохотлив. Не было ли уже в 1985–1986 гг. у Вас ощущения, что всё уходит в болтовню, а не в реальные дела? Анекдоты на эту тему тогда ходили.
А.Ш.: В 1985 г. Горбачев провел несколько важных мероприятий в русле андроповской политики «ускорения», то есть авторитарной модернизации. Некоторые страна не очень заметила, в частности, создание Агропрома, а от одной меры вздрогнула – указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Некоторое время люди шутили, что жизнь разделилась на «до указа» и «после указа». К кадровым чисткам уже привыкли со времени Андропова, и как мы знаем, такой видный деятель КПСС, как Лигачев, считал себя членом «команды Андропова», а не Горбачева. То есть кадровые перестановки обычным образом укрепляли позиции нового лидера, но не привели к качественным изменениям структуры власти.
Поскольку в советской политической культуре было принято камуфлировать содержание множеством пустых слов, в 1985–1986 гг. потоки слов Горбачева еще не раздражали, в них по сравнению с предыдущими появилось больше живости, ума и юмора. Анализ выступления на XXVII съезде показывал множество интересных новаций, стали звучать слова «перестройка», «демократизация» и «гласность», последняя даже проявилась множеством интересных публикаций. В 1987 г. последовали сами экономические реформы (закон и госпредприятии, кооперативы), в 1988 г. – политическая реформа. Но их содержание было таким непоследовательным, что очевидно расходилось с обещаниями. Это и стало вызывать раздражение. А в 1989 г. Горбачев стал очевидно терять инициативу в сравнении с лидерами массовых движений, его словесные конструкции уже приелись, а новых свежих идей от него не исходило. Тут уже раздражение его речами стало массовым.
А.С.: Вскоре после прихода Горбачева страна окунулась в массу проблем совсем непредвиденных. Апрель 1986 года – Чернобыль. Август 1986 – крушение корабля «Адмирал Нахимов», гибель более 400 человек. Вообще стихийные бедствия сопровождали Горбачева на протяжении всего его пребывания у власти – в 1988 г. землетрясение в Спитаке, в 1989 г. столкновение двух поездов под Уфой и взрыв (погибло почти 600 человек). Горбачеву в этом смысле откровенно не везло. Правда, были не только стихийные бедствия, но и вполне рукотворные, вызванные элементарной человеческой глупостью (например, вырубка виноградников в Молдавии в ходе упомянутой Вами «лигачевской» антиалкогольной кампании). Насколько адекватными методами власть реагировала на новые и часто неожиданные вызовы? И как повлияли сами эти вызовы на ход задуманной Перестройки?
А.Ш.: Аварии в СССР были всегда, период Горбачева в принципе не был чем-то особенным. До этого были и атомные аварии – и при Хрущеве, и при Брежневе. При Андропове разбился корабль «Александр Суворов», были и другие крупные аварии – результат пересечения индустриальной цивилизации, отечественного разгильдяйства и бюрократической неэффективности (последнее ярко проявилось во время горбачевской антиалкогольной кампании). Но политика гласности давала гораздо больше информации об этих трагедиях, и создавалось впечатление некоторого взрыва количества несчастий. Были и некоторые последствия политики Горбачева, которые способствовали катастрофам: «ускорение» предполагало смелые технологические эксперименты. Один из них привел к аварии на ЧАЭС. Если раньше уроки из таких аварий извлекались в закрытом режиме, то теперь стали поводом для общественной дискуссии. С одной стороны, они подрывали авторитет власти, но с другой стороны позволяли гораздо большей части общества сформировать свое мнение о проблемах – например об опасности атомной энергетики.
А.С.: В декабре 1986 г. в местах заключения еще умирали политзаключенные вследствие голодовок (случай с Анатолием Марченко). Когда у Вас возникло ощущение реальных перемен? Было ли оно больше связано со снижением конфронтационности внешней политики СССР (среди прочего встреча Горбачева с Рональдом Рейганом в Женеве в ноябре 1985 г. и в Рейкьявике в октябре 1986 г., активизация советско-американского диалога, приведшая к подписанию в декабре 1987 г. договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности) или с ослаблением цензуры, появлением «перестроечных» печатных изданий («Московские новости», «Огонек» и др.), публикацией ранее запрещенных литературных произведений, выходом на экраны фильмов, долго лежавших на полках? Т.е. с расширением свободы печати и возможностей открыто высказывать мнения, не совпадающие с официальными.
А.Ш.: В декабре 1986 г. умер один политзаключенный, и это стало последней каплей перед проведением назревших мер по прекращению уголовного преследования за высказывания. Это было вызвано давлением Запада, с которым надеялись договориться. Но напомню, что до декабря 1987 г. ни о чем существенном так и не договорились. Диссидентов выпускали из заключения в 1987–1988 гг., но за редкими исключениями отпущенники тогда не возобновляли политическую деятельность, и лидерство в оппозиции перешло к политическим неформалам, к числу которых принадлежал и я. Реальность перемен для нас определялась реальностью реформ. А они были менее чем скромными, что создавало впечатление временной оттепели, а не перелома. Публикации «гласности» в сравнении с нашими взглядами и самиздатскими публикациями были всего лишь чуть более розовым оттенком марксистско-ленинского красного, а не свободой слова. Ничего не мешало в любой момент возобновить репрессии против инакомыслящих (иногда они и возобновлялись, как это было в отношении лидеров национальных движений, Новодворской и других дээсовцев), в 1989 г. была принята соответствующая уголовно-политическая статья. Так что ощущения необратимости оттепели у нас не было. И мы решили взять это дело в свои руки и организовать давление на власть, чтобы она не вернулась к застою или чисто авторитарной, «китайской» модернизации. С 1988 г. мы проводили массовые манифестации, которые с 1989 г. уже приобрели такие масштабы, что оппозиционное движение уже нельзя было тихо придушить. Вот когда я, стоя на трибуне в мае 1989 г., увидел перед собой море народное, я поверил в необратимость перемен.
А.С.: Однако вернемся на полтора года назад. Осень 1987 г. Политические обвинения в адрес Бориса Ельцина с его особой позицией в партийном руководстве. Обвинения довольно грубые, причем кампания с критикой Ельцина была спущена даже на уровень низовых партсобраний. Было ли у Вас и в Вашем окружении (молодые неформалы) в тот момент ощущение того, что методы борьбы с инакомыслием вопреки всем декларациям совсем не изменились? Правда, Ельцин не был отторгнут от власти, получил достаточно высокий хозяйственный пост. Горбачев наверно уже не решился поступить слишком жёстко в отношении человека с растущей популярностью…
А.Ш.: Неформалы узнали о скандале на октябрьском пленуме ЦК еще до того, как прозвучали публичные обвинения в адрес Ельцина, и это вызвало «раскол в неформалах», который я подробно описал в книге «Преданная демократия. Неформалы и Перестройка в 1986–1989 гг.» (кстати, мое название этой книги – «Партизаны Перестройки», но издательство изменило в издании только одно – название). Суть противоречия: можем мы или не можем поддерживать опального руководителя КПСС, не зная его программы, просто за факт критического выступления и последующего осуждения. Часть, и я в том числе, считала, что не можем, это будет встраивание в популистское движение во имя сильной личности. Часть (в том числе Андрей Исаев) считали, что поддержать нужно, чтобы стимулировать раскол правящей партии и усилить свои реальные позиции участием в настоящей политической игре. Итогом стал компромисс – мы выступили в защиту гласности в деле Ельцина, переоткрыв таким образом идею диссидентов – организаторов демонстрации 1965 г. в защиту гласности в деле Синявского и Даниэля (о которой узнали гораздо позднее). Никаким инакомыслящим мы Ельцина не считали, он уже отметился в борьбе со свободами, ограничив право на проведение уличных акций в Москве. Тут вопрос ставился в плоскость политических интересов, раскола в стане врага. Когда выяснилось, что Ельцин получил пост в Москве, мы оценили это как просто политическую комбинацию Горбачева, которому Ельцин был нужен в качестве цепного пса, которого можно натравить потом на консерваторов. Если бы Горбачев думал иначе – он бы мог отправить Ельцина послом куда-нибудь на Фиджи. И действительно, Горбачев выпустил Ельцина с речью на партконференции, так что наши оценки оказались верны – Горбачев решил использовать в своих целях ослабленного Ельцина. Как мы теперь знаем – он сильно недооценил Ельцина.
А.С.: Продолжая разговор о Ельцине. Таким образом, когда он оказался в центре всеобщего внимания, далеко не все сторонники реальных демократических перемен воспринимали его как человека демократически настроенного и, кроме того, способного объединить людей на некоей реформаторской платформе. Я тоже помню то время. Во многих доминировали сомнения, скептицизм. Ведь было ясно, что это человек плоть от плоти все того же партийного аппарата. Да и путь его возвышения, прихода во власть был, как, впрочем, и в случае с Горбачевым, вполне стандартным для партработника.
А.Ш.: Как следует из вышесказанного, мы никогда не относились к Ельцину как к приверженцу народовластия. В дальнейшем наше отношение к нему конкретизировалось. Стало ясно, что он довольно беспринципный популист, который тактически ставит на идею департизации и власти Советов, что соответствовало нашим идеям. Поэтому тактически мы с ним и его сторонниками сотрудничали. На упомянутом майском митинге 1989 г. я в качестве командира охраны даже оттеснял от него толпу восторженных поклонников, которые чуть не порвали его костюм на сувениры, а потом я стоял с ним рядом на трибуне в качестве оратора (оба эпизода были запечатлены на фотографиях). Доверия к Ельцину у нас не было никогда, в своих публикациях мы критиковали массовое обожание Ельцина как нового мессии.
А.С.: Уже в конце 1986 г. происходят бурные протестные акции в Алма-Ате – казахи сочли за оскорбление присылку им в качестве первого секретаря республиканской компартии функционера Геннадия Колбина, никак не связанного с республикой, не говоря уже про незнание им языка. (Кстати говоря, это противоречило даже практике брежневских времен, ведь при Брежневе человека, присланного извне, могли поставить только вторым секретарем, первые же всегда были выходцами из местных национальных кадров). Власть настояла на своем и Колбин просидел в Казахстане три года. Через некоторое время мы повсеместно наблюдаем центробежные тенденции, споры, в основе которых лежали национальные противоречия (армяно-азербайджанский, а несколько позже и приднестровский конфликт, а также ряд конфликтных ситуаций в республиках Средней Азии). Видим также жесткие меры властей по подавлению национальных движений (апрель 1989 г. в Тбилиси, «черный январь» 1990 г. в Баку, затем события в Риге и Вильнюсе). В кругу Ваших единомышленников каковы были представления об оптимальных способах урегулирования национального вопроса? Как Вы оценивали реакцию власти и что предложили бы противопоставить ее методам? Что можно было сделать (согласно Вашим не столько сегодняшним, но прежде всего тогдашним представлениям) для смягчения остроты конфликтов, предотвращения кровопролитий и пресечения того развития, которое неминуемо вело к распаду СССР?
А.Ш.: Поскольку мы тогда активно участвовали в общественной жизни в составе организаций (клуб «Община», Федерация социалистических общественных клубов, Конфедерация анархо-синдикалистов, Партия зеленых и др.), мы выдвигали программы решения всех проблем страны, включая и национальный вопрос. Мы выступали за культурно-национальную автономию, свободное решение населением вопроса о принадлежности территории в ходе референдумов (вплоть до уровня района), федеративного объединения малых территорий в регионы, а регионов – в Союз снизу вверх. Выбор языка межнационального общения должен был стать результатом свободного выбора граждан, которые хотят общаться. Мы выступали против привязки статуса к этносу (в этом отношении назначение Колбина было плохо в силу авторитарного характера решения, а не национальности руководителя). Сейчас я полагаю, что, если бы Горбачев провел такие референдумы и другие мероприятия в 1985–1986 гг., это могло бы разрядить ситуацию во многих регионах, так как авторитет власти был еще непререкаем. В 1988–1989 гг. Горбачев, не имея ни программы в национальном вопросе, ни его понимания, полностью потерял здесь контроль над ситуацией. Мы со своей стороны симпатизировали малому против большого и ненасилию против насилия. Соответственно, мы активно взаимодействовали с национальными движениями Армении и Балтии, критикуя национальные движения в тех случаях, когда они сами становились на путь подавления меньшинств.
А.С.: В 1989 г. бурные перемены охватили Восточную Европу. К концу года действующие коммунистические режимы везде по-разному, но повсеместно претерпевают крах. В Румынии, как мы помним, декабрьская революция приобрела отнюдь не «бархатный» (как это было в Чехословакии) характер, а в Югославии на рубеже 1980-х – 1990-х события вылились в череду вооруженных межэтнических конфликтов. Советские лидеры выразили готовность к диалогу с новыми властями теперь уже бывших социалистических стран, отмежевались от расстрелянного Чаушеску. Но когда читаешь некоторые выступления Горбачева и особенно опубликованные в собрании его сочинений записи бесед с иностранными деятелями, иногда задумываешься о степени его адекватности. Не только осенью 1989 г., но даже в 1990 году он еще верил (во всяком случае продолжать говорить) об обновлении социализма не только в СССР, а чуть ли не в масштабе всей прежней системы социализма. Хотя уже готовилось объединение Германии и было очевидно, что Организация Варшавского договора и даже СЭВ доживали свои последние месяцы. А у неформалов конца 1980-х, неформалов социалистической ориентации, к которым относились Вы, какие были представления о том, что необходимо делать в условиях полного распада системы социализма? Отнеслись к этому как к свершившемуся факту и были озабочены скорее внутренними проблемами, переживаемыми СССР, т.е. поисками путей их решения?
А.Ш.: Мы как могли поддерживали борьбу с коммунистическими режимами за рубежом, проводили манифестации. Мы бы предпочли, чтобы в ходе обновления стран Восточной Европы социальные достижения были бы сохранены, но считали это делом народов. СССР ничего не должен был навязывать. Изучая потом ситуацию в ГДР, я видел, что Горбачев примерно так себя и повел, но не стал использовать и «мягкую силу». У СССР было достаточно ресурсов, чтобы финансово поддержать весьма популярный демосоциалистический «Новый форум» в противостоянии с откровенно прозападными партиями, которые не стеснялись получать значительную помощь со стороны ФРГ. Команда Горбачева не стала заниматься поддержкой сторонников более мягкого объединения ГДР и ФРГ, и после поражения «Нового форума» позиции СССР резко ослабли. Интересно, что в переговорах с партнерами при объединении Германии Горбачев, напротив, вел себя не очень уступчиво, упустил момент, когда Бейкер предлагал заключить соглашение о нераспространении НАТО на восток. А когда народ ГДР сказал свое слово, Горбачев остался «без козырей», и новых заманчивых предложений уже не поступало, так как остановить объединение Германии было невозможно. В причинах драматичного изменения рейтингов перед мартовскими выборами 1990 г. я смог убедиться лично, так как посетил Берлин сразу после голосования. Я решил собрать коллекцию предвыборных листовок. У «Нового форума» они были дешевенькие, черно-белые и приклеенные чуть ли не резиновым клеем. А у христианских демократов и социал-демократов – цветные, отличного качества и от стены не отдерешь. Тогда я лишний раз задумался о том, что в противостоянии коммунистам нельзя забывать о противостоянии глобальному капиталу, который после крушения коммунистических режимов получает явные преимущества над лево-демократической альтернативой.
А.С.: Публикация еще в марте 1988 г. статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами», своего рода контрперестроечного манифеста, явилась наглядным симптомом того, что внутри партии формируется мощное сопротивление переменам. В последующие годы это стало еще более очевидным. Происходит кристаллизация позиций во внутриполитической жизни. Вы можете сейчас вспомнить Ваши ощущения в самый канун августовского путча 1991 года? Казалось ли Вам тогда, что не за горами довольно острые внутриполитические столкновения?
А.Ш.: К статье Нины Андреевой мы отнеслись спокойно и даже с юмором. Коммунистический режим мы считали довольно прочной бюрократической диктатурой, и вполне естественно, что она изрыгает такие коммуно-державные статьи. Испуг части интеллигенции, связанный с публикацией этой статьи и последующее ее осуждение «Правдой» даже способствовали активизации общественности, ряды неформалов стали заметно расти в эту весну 1988 г., что уже позволило развивать успех во время уличной кампании, связанной с партконференцией.
После этого до середины 1991 г. уже очень много воды утекло: выборы в СССР 1989 г., нарастание митинговых волн до небес, выборы в республиках и в местные Советы, полемика на съездах, проникновение оппозиции во власть, паралич центральной власти, возникновение многопартийности. Так что между Андреевой и Янаевым прямой связи никак не наблюдалось. Идеологически ГКЧП имел с Андреевой мало общего – это были не догматики коммунизма, а державные прагматики, выдвиженцы Горбачева, которые решили пугануть «демократов» и националистов, чтобы отыграть позиции для союзного центра. То, что такое столкновение скорее всего произойдет, было известно – в июне прозвучали выступления Павлова и Крючкова в Верховном Совете, где была анонсирована их авторитарная идеология. Но марксизма-ленинизма там уже не было.
Накануне 19 августа у нас проходил Федеральный совет Конфедерации, и я предложил товарищам проект заявления, начинавшийся словами «Военный переворот уже начался…» Заявление было посвящено перспективе призыва студентов в армию и обыгрывало обсуждение перспективы военного переворота, которое активно велось в обществе. Товарищи справедливо покритиковали меня за необоснованную залихватскость, этот абзац был вычеркнут. А на следующий день переворот начался, заявление устарело и просто осталось у меня в архиве с зачеркнутым началом.
Но сразу стало ясно, что введение ГКЧП без массовых арестов оппозиционных лидеров – это какая-то игра, а не реальный переворот. Мы пришли к выводу, что это продержится максимум неделю, поехали в центр Москвы, чтобы организовывать отпор.
А.С.: В предыдущих наших беседах, записи которых опубликованы в ИЭ, мы уже говорили об августовском путче, о распаде СССР, как и о последующем развитии событий, в том числе остром противоборстве между президентской и парламентской ветвями власти в октябре 1993 г.[1] Свое мнение о Михаиле Горбачеве Вы тоже уже высказывали на страницах нашего журнала[2]. И всё же, подводя итоги нашему сегодняшнему разговору, закономерен ряд вопросов:
— какие были альтернативы тому пути, который страна проделала с марта 1985 г. по декабрь 1991 г.?
— был ли Горбачев слишком слабым политиком, чтобы возглавить курс на перемены, осуществляемые сверху?
— и наконец, какие уроки могут быть извлечены из опыта горбачевского правления теми, кому через некоторое время придется приступить к реформам в целях выведения страны из сегодняшнего мрачного положения?
А.Ш.: Ключевая альтернатива: начинать преобразования или не начинать. Если не начинать, то сколько лет тогда могла бы еще продержаться «брежневская» система и насколько страна отстала бы от мировых процессов, пытаясь заморозиться, как Северная Корея. Правда, для такой длительной заморозки нужна была бы система, скорее характерная для 1953, а не 1983 г., да и в культурном отношении менее склонное к рассуждениям население. В общем, когда мы обсуждаем альтернативу «Горбачев мог не начинать, и правил бы еще лет 20», думаю, что серьезные проблемы как внешнеполитического, так и внутриполитического характера проявили бы себя уже лет через 10. Горбачев начал реформы на опережение, но это их не спасло. И в этом виноват не столько Горбачев, сколько сложность задачи перехода от бюрократизированной сверхмонополизированной индустриальной системы к чему-то более высокому, о чем и ясного представления тогда не было.
Постиндустриальная альтернатива, за которую мы выступали, была еще слишком незрела в нашей стране, хотя крушение коммунистического режима весьма поспособствовала ее развитию в более развитых странах и в мировом масштабе в условиях возникшей в результате завершения Холодной войны «открытости» и нового этапа глобализации. Последствия этого втягивания мира в постиндустриальные отношения, пока на очень ранней стадии и сопровождающиеся «контрреформациями», в XXI веке уже существенно испытывает на себе Россия, являясь не субъектом, а объектом этих процессов.
Такова широкая рамка. Но были и тактические развилки в отношении реформ. Если бы к власти пришел не Горбачев, а Тихонов или Романов, вероятно укреплялась бы ведомственная структура (политика Горбачева была скорее антиведомственной), централизм, что вело бы к синхронизации кризисов и возможности их взрывного резонанса. Тем более, что альтернативного горбачевскому плана преобразований не было и у этих лидеров.
Авторитарная модернизация, начатая Андроповым, неизбежно зашла бы в тупик, как зашла она при Горбачеве, и встал бы вопрос о новом курсе в спектре между «укреплять казарму с помощью АСУ» до «вводить частную собственность здесь и сейчас». Первый вариант, вероятно, сопровождался бы выжиганием ростков гражданского общества. А без посредничающей между властью и массами общественности население может устроить беспощадный бунт, чреватой гибелью чиновников. Так что вариант Горбачева с его ограниченной терпимостью и рассинхронизацией кризисов оказался не самым плохим – изменения такого масштаба в нашей стране обычно проходят с гораздо большими жертвами. Но эти «оправдания» не отменяют очевидно критических выводов: реформы Горбачева провалились, следующие оказались очень болезненными и тоже неэффективными, а большая страна распалась, о чем одним сожалеют (все больше в России), а другие нет.
При таких сложных задачах и проблемах любой лидер столкнулся бы с большими трудностями. Главная проблема Горбачева состояла в нерешительности, которую он прятал за многословностью. Но он затягивал начало перехода к рынку не только в силу личного характера, но и из-за сложности задачи. Хотелось пройти переход на тормозах, с политическими «выхлопными клапанами», так как решительные меры могли привести к большим потрясениям и бедствиям. В итоге Горбачев потерял инициативу. Если бы он начал проводить решительные рыночные меры уже в 1986 г., возможно, мы бы его проклинали, как сегодня многие проклинают Гайдара и Ельцина. Но их роль в истории оказалась скорее негативной потому, что они не стали решать вставших перед страной позднеиндустриальных (можно сказать – постиндустриальных) задач, возникающих, когда городское индустриальное общество построено. Ельцин, Гайдар, его советник Джеффри Сакс и другие члены этой ультралиберальной команды пошли не вперед, а «вбок», в обход стены постиндустриального перехода, и ожидаемо пришли к деиндустриализации и периферийному, зависимому и отсталому капитализму. Это по сравнению с поздним СССР стало не прогрессом, а деградацией, которая продолжилась и в дальнейшем.
А у Горбачева был и шанс, и абстрактно выраженное стремление создать общество следующей ступени прогресса, сочетающее высокое качество жизни, социальные гарантии, «чувство хозяина» работника на своем предприятии, рационально регулируемый рынок, творческий «человеческий фактор». Этот рубеж не был взят, и от него страна в итоге пошла назад. Следовательно, если страна развернется от вектора деградации и вернется на путь прогресса, нужно будет вернуться и к решению этих задач. Это главный урок Перестройки.
Есть и тактические уроки:
1. Прежде того, как реформы будут анонсированы, они должны быть тщательно продуманы и обсуждены с экспертами. После объявления реформ они должны немедленно осуществляться.
2. Преобразования должны иметь социальные приоритеты и опираться на организованную поддержку массовых общественных структур. Люди должны сразу понять, что они получают от преобразований, иначе реформы увязнут в сопротивлении и саботаже. Жители и работники должны иметь возможность конкретизировать реформы по месту жительства и работы применительно к их особенностям и удобству для конкретных людей.
3. При всей важности внедрения новых современных постиндустриальных технологий, оно должно предваряться и сопровождаться изменениями социальной структуры, которые будут стимулировать это внедрение. Люди должны понимать, что распространение технологий содействует росту комфортности и эффективности их работы и жизни, развитию их творческой составляющей.
4. Открытость миру дает людям множество творческих возможностей, она необходима для высокотехнологичной ремодернизации. Но при расширении открытости миру политическая структура страны должна защищать право граждан использовать только те мировые веяния, которые они лично сами хотят испытывать на себе.
Во время Перестройки, в конце 80-х – начале 90-х гг. мы пережили революцию, которая относится к числу «ранних». По аналогии с «ранне-буржуазной» ее можно назвать «ранне-постиндустриальной». Она была незрелой и в социальном, и в идейном отношении. Но за ранними революциями, как за «пробой пера», приходят более зрелые преобразования и трансформации, которые решают те проблемы, которые прежде оказались народу «не по зубам». Важно не терять надежду на успех гуманных принципов и не бояться перемен в этом направлении.
А.С.: Спасибо за беседу.
[1] См.: «Распад СССР стал результатом не антиноменклатурной революции, а ее полноты и непоследовательности». Беседа с А.В. Шубиным // Историческая экспертиза, 2021, № 4. С. 138 – 145; «Эволюция РФ к нынешнему состоянию – прямой результат госпереворота 1993 г.». Беседа с А.В. Шубиным // Историческая экспертиза», 2023. № 4. С. 93 – 97.
[2] См.: Шубин А.В. Горбачев как историографическая проблема // Историческая экспертиза, 2022. № 4. С. 130–132.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.