Эрик Онобль:
«У меня есть какой-то долг перед постсоветскими людьми и особенно перед украинцами»
Аннотация: Автор рассказывает: 1) об особенностях образовательной системы Франции и Швейцарии, своей академической карьере и творческих планах; 2) об интересе к истории Украины, истории сельскохозяйственных коммун на северо-востоке Украины в раннесоветский период; 3) о проблемах украинской историографии, концепции «Украинской революции»; 4) об интеллектуальной атмосфере во французском обществе: от господства гошизма до либеральных реформ университета, укрепивших деполитизацию и превращающих университеты в корпорации; 5) об исторической политике во Франции; 6) о результатах парламентских выборов во Франции, левых и ультраправой угрозе.
Ключевые слова: Франция, образование и университеты во Франции, Украина, Украинская революция, коммуна, мемориальные законы, колониализм.
Автор: Эрик Онобль, доктор истории, преподаватель Женевского университета. Email: eric.aunoble@unige.ch ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-9859-0648 Персональный сайт: www.kommuna.net
Автор книг: «“Le communisme tout de suite!” Le mouvement de communes en Ukraine soviétique 1919–1920» (Париж, 2008); «La Révolution russe, une histoire française: Lectures et représentations depuis 1917» (Париж, 2016), «Революція 1917 року: французький погляд. 100 років тлумачень і репрезентацій» (Киев, 2016). Вместе с Корин Амашер и Андреем Портновым составитель книги «Russie, Ukraine, Pologne: Histoire partagée, mémoires divisées, codirigé» (Лозанна, 2021).
Abstract: The author tells regarding 1) the specific of the French and Swiss educational system, his academic career, and academic plans, 2) his interest in the history of Ukraine: the history of agricultural communes in the north-east of Ukraine during the early Soviet era, 3) the problems of Ukrainian historiography, and the concept of ‘Ukrainian Revolution’; 4) the intellectual atmosphere in French society: from the domination of Gauchism to the liberal reforms of the university, which intensified depoliticization and turned universities into corporations, 5) French historical politics, 6) the results of the parliamentary elections in France, the left and the far-right threat.
Keywords: France, education and universities in France, Ukraine, Ukrainian Revolution, commune, memorial laws, colonialism.
Corresponding author: Eric Aunoble, Doctor of History, Senior lecturer of University of Geneva. Email: eric.aunoble@unige.ch ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-9859-0648 Personal website: www.kommuna.net
Беседовал Юрий Латыш, кандидат исторических наук, доцент, заместитель главного редактора «Исторической экспертизы».
The interview was conducted by Yurii Latysh, PhD (candidat istoricheskih nauk), Associate Professor, deputy editor-in-chief of The Historical Expertise.
«После краха ГКЧП… я сразу подумал, что откроется доступ к архивам»
Ю. Л.: Наш журнал специализируется на исследованиях памяти. В наших интервью мы проверяем гипотезу Яна Ассмана, согласно которой коммуникативная (семейная) память современных людей охватывает только три поколения (промежуток 80–100 лет). Насколько глубока ваша семейная память?
Э. О.: Моя семейная память глубже. По материнской линии до 1830 года (благодаря тому, что мой дед, который был учителем, сохранил документы, в т. ч. и брачные договоры), а по отцовской линии до 1880 года (я исследовал прессу в интернете во время карантина).
Ю. Л.: В каком возрасте Вы решили стать историком? Почему сделали такой выбор? Какими историческими событиями, личностями, книгами Вы увлекались прежде, чем стать историком? Расскажите о времени своего обучения и основных этапах академической карьеры.
Э. О.: В начальной школе история казалась мне скучным предметом: надо было учить наизусть маленькие резюме (до сих пор помню, что они печатались в учебнике на коричневом фоне) о подвигах Людовика XIV и т. п.
А когда во второй половине 1970-х я перешел в среднюю школу, в ней уже царил дух «Анналов». Для меня это было открытие: можно было понимать действия наших далеких предков, ибо они, как и современники, руководствовались своими интересами. Помню, что Троянская война объяснялась конкуренцией между греками и троянцами за контроль над морем и проливами. Вот это было интересно! Забавно, что, став историком, я сегодня совсем не увлекаюсь такой структуральной историей, далекой от мотивов действий самих людей. Сам я не хочу писать такую историю, но считаю, что она очень ценна для учеников, ибо дает фундамент для исторического мышления.
В самом начале 1980-х, я начал интересоваться политикой и марксизмом. Тогда было принято интересоваться историей ХIХ–ХХ веков, поскольку те события использовались в качестве аргументов в пользу той или иной политической линии. Такой утилитарный и даже телеологический подход, конечно, далек от методологии истории! Но многогранные описания и анализ событий в исторических трудах Энгельса, Маркса и Троцкого привили мне вкус к случайным явлениям, далеким от всякого механического структурализма.
Я поступил на истфак без особого энтузиазма, благодаря своей самоуверенности. Мне это казалось легким путем к не самой трудной и неплохо оплачиваемой работе преподавателя истории в средней школе. Мне повезло, на экзамене на должность преподавателя мне случайно задали вопросы об истории Советского Союза! А до этого все было не так просто, так как с первого по третий курсы надо было изучить всякие «неинтересные» (для меня) исторические периоды: античную, средневековую и новую историю! Благодаря этому я понял, что история – это научный предмет со своей спецификой. И я начал сомневаться, подходит ли это для меня…
Толчком к научным исследованиям стало написание дипломной работы на 4-м курсе. Я учился в университете города Брест, где находилась крупная военно-морская база. Из любопытства я обнаружил в военно-морском архиве фонд о роли моряков в колонизации западной Африки в 1870–1890 гг. Я не питал никаких симпатий к этим колонизаторам, но, листая их доклады и отчеты, увлекся рассказами о бюрократическом управлении колониями из Парижа, конкуренции военных с торговцами (которые защищали не «национальный», а собственный корыстный интерес), о полном непонимании африканцев в сочетании с глубочайшим презрением к «цветным». Все это было довольно далеко от общих теорий о колонизации как средстве накопления капитала. Наоборот, это было очень близко к моему пониманию марксизма: о том, что государство не является покорным слугой буржуазии (см.: Карл Маркс. «Классовая борьба во Франции» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта») и о классовой борьбе, когда правители стараются заставить людей из низов соблюдать правила, чтобы продуктивно работать по своим представлениям об эффективности. В общем, я заразился вирусом архивной страсти.
Этот первый опыт исторического исследования (дипломная работа о колонизации) состоялся в 1990–1991 гг. После краха путча ГКЧП в августе 1991 года стало очевидно, что СССР рухнет. Я точно помню, когда получил известие об этом. Кроме мыслей о тревожных политических и геополитических последствиях, я сразу подумал, что откроется доступ к архивам и решил готовить диссертацию о революционном и раннем периодах советской истории.
«Для батраков и бедняков в 1919 году коммуны были… местом, где в твоих руках власть над собственной судьбой»
Ю. Л.: Ваша диссертация посвящена теме, которая была мало изучена в СССР и почти не известна в независимой Украине – сельскохозяйственным коммунам в Харьковской губернии в 1919–1920 гг. Что Вас привлекло в этой теме? Насколько масштабным было это коммунарское движение?
Э. О.: С тех пор, как я стал читать романы и воспоминания о Русской революции, меня поразило наличие разных видов коммун (городских и деревенских, бытовых и производственных, коммунистических, анархистских, и даже религиозных…), которые возникали в 1917–1929 гг. Позже, именно в начале 1990-х, я заинтересовался молодым Марксом и его критикой «отчуждения» и «фетишизма». Это привело меня к чтению неортодоксальных марксистов, типа Анри Лефевра и Ги Дебора, которые ратовали за «деколонизацию» повседневной жизни и быта. Такие же дискуссии велись в Советском Союзе в 1920-е гг., о чем свидетельствует книга Троцкого «Вопросы быта». В 1989 году американский историк Ричард Стайтс опубликовал обширное описание попыток «изменить жизнь» после 1917 года. Параллельно я познакомился с Мишель Рио-Сарсе, которая работала тогда над книгой о «реальности утопии», доказывая на примере сенсимонистов 1840-х годов, что утопия – не несбыточная мечта, а опыт, сделавший людей действующими лицами истории. Благодаря этому у меня появилась идейная и историографическая рамка – связать революционный процесс с созданием зародышей сознательной коллективной жизни.
А найти архивные следы этих коммун было не просто, ибо они скоро оказались «вне курса истории». Коммуны остались в памяти только как неуспешные эскизы сталинских колхозов. Но на Харьковщине до 1930-х годов сохранялись десятки таких коммун после их взрывного развития в самом разгаре Гражданской войны весной 1919 года. Тогда в одном Изюмском уезде местные батраки и бедняки устроили 33 коммуны! Чтобы «уловить» такой тонкий исторический феномен, когда действуют побежденные в «битве за историю», надо было прочитать и перечитать «Тезисы о философии истории» Вальтера Беньямина, на которые опиралась Мишель Рио-Сарсе.
Для батраков и бедняков в 1919 году коммуны были как фабзавкомы, солдатские комитеты и советы для угнетенных в 1917 году. Это было место, где в твоих руках власть над собственной судьбой. Из-за ужасной реакции крестьян-собственников против ниспровержения основ социального порядка (так же реагировали на всех, кто не хотел знать «свое место» в патриархальном крестьянском обществе; эта же реакция питала жестокие еврейские погромы лета 1919 года) политика большевиков в пользу коммун стала очень осторожной и умеренной с 1920 вплоть до конца 1929 года. Все-таки некоторые существующие коммуны сохранялись во времена НЭПа как островки добровольного коммунизма и были символом социального радикализма «героического периода революции». Сталин сумел манипулировать чувствами этих людей во время «великого перелома», чтобы мобилизовать актив из низов партии. В итоге коллективизации, примерный устав сельскохозяйственной артели 1935 года уничтожил коммуны, так как заставил учредить наделы «в личном пользовании» там, где с 1919 года не существовало частной собственности, например в коммунах под Волчанском и под Ахтыркой.
Ю. Л.: В 2017 году Вы приезжали в Киев на презентацию украиноязычного перевода Вашей книги «Революция 1917 года: французский взгляд», и там мы впервые встретились. В качестве дискутанта был приглашен известный украинский историк профессор Станислав Кульчицкий. Но дискуссии как таковой не получилось. Кульчицкий убеждал собравшихся в незыблемости и священности права частной собственности. Вы говорили о том, что нельзя оценивать события 1917–1919 годов, опираясь на послезнание о 1932–1933 и 1937 годах. Я вспоминаю ту дискуссию, когда сегодня часто слышу от многих политиков, публицистов, да и историков, мол те, кто не захотел воевать против большевиков в 1919 году, умерли с голоду в 1933-м. В чем, на Ваш взгляд, заключаются слабые места украинской историографии революционных событий? Как Вы оцениваете концепцию «Украинской революции», которая выдвигает на первый план борьбу за независимость, превозносит идеи государственности, а о социальной революции умалчивает?
Э. О.: Мне кажется, что украинская историография, посвященная событиям 1917–1921 годов, интересна массой ранее неизвестных фактов. Но, за исключением отдельных трудов типа «Рабочее движение и национальный вопрос» Марка Бойцуна[1], концептуально она слаба, по тем же причинам, что и советская историография: она хочет доказать закономерность и необходимость существования данного государства с самого его рождения. Цель не научная, а литературная: надо написать «национальный нарратив». По-французски мы скорее говорим о «национальном романе». История нации должна привлекать читателя, пробуждать желание читать дальше. Это блестяще показал Эрнст Геллнер, когда написал о судьбе маленькой Руритании, которая освобождается от ига могучей Мегаломании. Каждый раз я читаю и вижу, как этот выдуманный рассказ вполне совпадает с официальной историей Украины (а также моей родной Бретани или любой другой «маленькой» нации Европы).
Нарратив Украинской революции опирается на героический романтизм: идейные борцы за правое дело пали в бою против сильных мира сего, т. е. российских властей. У большевиков была та же риторика, а врагом была интервенция ставленников международного капитала. Если речь идет о героизме борьбы одного против всех, то анархисты, махновцы также могли представить свой путь. Кстати, Махно, по-моему, дал периоду самое удачное название, когда написал мемуары: «Русская революция на Украине». Если отвлечься от полемики «в/на Украине», которая появилась в украинской диаспоре много позже, «батько» употребил выражение самих участников тех событий. Я проверял у Грушевского: он вплоть до января 1918 года говорил о «Великой Русской революции», утверждая, что «только Русская революция освободила нас». Почему поворот случился только в январе 1918 года, если Временное правительство отвергло требования Центральной Рады о территориально-национальной автономии Украины уже в июле 1917 года? Потому что проблемой была не Россия как таковая, а большевизм, который тогда обозначил социальную революцию, против которой стоило заключить договор с центральными державами.
Для либералов «царь, Ленин, Сталин и Путин – это одно и то же»
Ю. Л.: В нынешнем году минуло 100 лет со дня смерти Владимира Ленина. И украинские, и российские политические элиты объединяет враждебное отношение к этой фигуре. В Украине с 2013 года в рамках якобы стихийного «ленинопада» и государственной политики декоммунизации уничтожено 2178 памятников Ленину. Президент России, наоборот, обвиняет Ленина в создании Украины и передаче ей так называемой «Новороссии». Нередко и в левой среде слышны призывы сбросить Ленина с корабля современности. Актуален ли Ленин сегодня? Почему Вы решили переиздать книгу Нины Гурфинкель о нем?
Э. О.: Это издательство «Agone» решило переиздать труд Нины Гурфинкель и предложило мне написать послесловие[2]. Как ни странно, эта книга была первой, которую я прочитал о Ленине. Мне тогда было 15 лет. И она, на мой сегодняшний взгляд, остается очень хорошей, хотя была написана в 1959 году. В сжатом формате (страниц 200) много рассказывает не только о жизни Ленина, но и об истории Российской империи, о революции, о первых шагах советской власти… Хотя автор отнюдь не большевичка (она покинула СССР в 1925 году и в своей книге говорит о коммунистическом «тоталитаризме»), но она честно опирается на тексты Ленина, чтобы объяснить его действия, что придает ее биографии даже политическую ценность.
У разных течений левых модно сбрасывать Ленина с корабля современности уже давно. Во Франции «антитоталитарные левые» достигли пика своей популярности благодаря этой риторике уже в 1970-е годы! В этом году наоборот анархисты и либералы опасались, что Ленин вернется как вдохновитель левых. Например, газета «Ле Монд» называла лево-зеленого Андреаса Мальма «Лениным экологии» за несколько месяцев до того, как французское МВД официально приобщило его книгу «Как саботировать нефтепровод» к обвинению против группы радикальных экоактивистов. По-моему, Мальм скорее всего приспособил марксизм ко вкусу мелкобуржуазных зеленых: он обвиняет капиталистов, но мало что говорит о классовой борьбе. В любом случае у него хорошая интуиция: перед климатическим коллапсом перспективен подход Ленина, сформулированный в брошюре «Грозящая катастрофа и как с ней бороться»: Спасением может быть только прямое действие масс помимо официальных институтов с целью свергнуть власть господствующего класса. И это касается не только экологической катастрофы, но и экономического хаоса, и милитаризации международного положения.
Ю. Л.: Еще одним предметом Ваших научных интересов является изучение интерпретаций революции 1917 года во Франции. Как современная французская историография оценивает такие явления, как Февраль и Октябрь 1917 года, падение монархии, распад империи, национальные движения нероссийских народов? Что о тех событиях помнит французское общество?
Э. О.: Как и многие молодые интеллектуалы в 1960-е годы, историк Бенжамин Стора стал тогда левым, троцкистом. Позже, он сказал, что он принадлежал к «последнему поколению Октября». Именно в 1968 году революция 1917 года была предметом спора между антикоммунистами и «красными», и среди последних – между ФКПшниками, маоистами, троцкистами, анархистами... А с отливом волны 1968 года Русская революция потеряла статус политического аргумента. Вместо этого возобладала «тоталитарная парадигма». С 1980-х годов в школе учили, что в 1930-е годы царили тоталитаризмы в Италии, в СССР и в Германии, режимы которых имели общие черты. Изучение тех режимов ведется без ссылки на революцию 1917 года или на экономический крах 1929 года. На фоне постколониальной теории и российско-украинской войны, появился какой-то обновленный интерес к России и к ее имперской истории. Для культурных либералов, 1917 год является деколониальным моментом, а царь, Ленин, Сталин и Путин – это одно и то же.
«… условия умственного труда ухудшились и гонка за грантами стала гарантом идеологического порядка»
Ю. Л.: После Второй мировой войны Франция знала эпоху интеллектуального гошизма – доминирования левых ученых-активистов типа Сартра и Фуко как в университетах, так и в публичном пространстве. Почему эта эпоха окончилась и каковы сегодня настроения французских академических кругов? Почему левые взгляды больше не являются «опиумом интеллектуалов»?
Э. О.: Как я сказал выше, в середине 1970-х началась реакция по отношению к идеям мая 1968 года. Частично из-за узкости интеллектуальной дискуссии среди левых и ультралевых и благодаря «измене» некоторых левых под эгидой либералов возобновилась критика сталинистских режимов. Главным проповедником Солженицына во Франции был Клод Лефор, бывший член группы «Социализм или варварство». Франсуа Фюре, автор книги «Прошлое одной иллюзии» о коммунизме[3], который предлагал новый анализ Французской революции 1789 года без классовой борьбы уже в 1960-е, в 1950-е был политруком секции историков ФКП.
В 1980-е годы, при Миттеране, левое и особенно рабочее движение резко отступало на фоне сокращения рабочих мест на крупных заводах, массовой безработицы, и разочарования трудящихся в правой политике, которую проводили социалисты и коммунисты. Левая интеллигенция потеряла социальную базу среди «народа». Их организационная база в лице левых партий и профсоюзов ослабла. Ангажированные интеллигенты или стали чиновниками благодаря левым друзьям в правительстве, или оказались в изоляции. Росла деполитизация. Либеральные реформы университета позже укрепили деполитизацию: условия для людей интеллектуального труда ухудшились и гонка за грантами стала гарантией идеологического порядка.
Я не хочу сказать, что левый не получит грант из-за того, что он левый. Просто он не сможет защищать нелегальные действия активистов или борьбу заключенных, как делали в свое время Сартр или Фуко, потому что это моветон и это отвлекает от обязанностей университетской работы. Поэтому сейчас в университете интеллектуальные левые развиваются по американскому шаблону: звучат самые радикальные лозунги по поводу гендера, расы, культурного империализма без всякой заботы о том, как превратить слова в действия в реальном мире малооплачиваемых трудящихся.
Ю. Л.: Где, на Ваш взгляд, место историка в современном мире? Должен ли он сам быть политиком и активистом, как гошисты или советские и центральноевропейские диссиденты, консультантом властей и политиков, критическим инакомыслящим типа Юргена Хабермаса, или же его царство не от мира сего, как словами Иисуса определил место интеллектуалов в обществе Жюльен Бенда?
Э. О.: Это непростой вопрос. Субъективно я могу сказать, что интеллигент должен бороться против капитализма, а другой коллега может считать, что его долг защищать либеральную демократию или бессмертную родину... Здесь каждый решает за себя. Иначе, это уже несвобода. Объективно, у историка как такового, у интеллигента вообще, не может быть долга вне сферы его экспертизы.
Какие существуют обязанности в этой сфере? Во-первых, соблюдать правила профессиональной честности (не искажать данные источников). Во-вторых, иметь доброжелательные отношения с потомками изучаемых лиц, а также с читателями. Имею в виду, что надо, уважая людей в прошлом, понимать и объяснять их мотивы, а не использовать их судьбу как сырье. И читателю надо дать свободу согласиться или не согласиться с выводами историка, поскольку архивный материал все равно изложен. Когда историк занимается отечественной историей, это проще, ибо отношение с потомками исследуемых лиц и с читателями – это одно и то же. А в том, что касается меня, есть какой-то долг перед постсоветскими людьми и особенно перед украинцами. Поэтому я радовался переводу части моей диссертации о коммунах в книге «Революция 1917 года: французский взгляд» (Киев: Ника-Центр, 2016).
Это, по-моему, общий долг историков. В том, что касается самого себя как историка революционных марксистских убеждений, я считаю, что у меня есть специфические обязанности с политическим оттенком.
С одной стороны, я не отказываюсь от популяризации исторического знания о революционных движениях. Пишу предисловия на «полезные» книги (биография Ленина Нины Гурфинкель, «История советов в России» Оскара Анвейлера, исследование Симона Пирани о московских рабочих в начале 1920-х годов)[4]. С начала войны публикую популярные статьи в прессе об Украине, чтобы «деконструировать» националистические дискурсы (в «Ле Монд Дипломатик» и в «Ле Монд»)[5]. Но я не хочу появляться в СМИ любой ценой, ибо это умственно опасно. После того, как я несколько раз принимал участие в швейцарских радио- и телепередачах весной 2022 года, мне стали звонить каждый раз, когда была пресс-конференция Зеленского или Путина. Я отказывался, так как это вне моей научной специализации. (Хотя убежден, что мое левое мнение представляет не меньший интерес, чем экспертиза многочисленных либеральных политологов или социологов!)
С другой стороны, я не хочу написать «золотую легенду» о революционерах «без страха и упрека». История должна не успокаивать, а провоцировать ум. Нет смысла доказывать, что представители того или иного политического течения были всегда правы. Интереснее показать, с какими проблемами они сталкивались и как они находили решения, не всегда успешные. Например, самоуправляемые коммуны не были идеалом большевиков-марксистов, но весной 1919 года в Украине они создали намного больше сельскохозяйственных коммун, чем махновцы, которые не хотели оттолкнуть крестьян-собственников – их союзников в борьбе против централизованного государства. Эти коммуны оказались революционным фактором внутри сельской общины более мощным, чем комбеды. Поэтому надо было быстро избавиться от лозунга «За коммуну!», который питал контр-лозунг «Долой коммуну!» у так называемых «бандитов» в деревне. А отказаться от коммуны, значило отставить в сторону коммунизм как цель, что было проблемой для коммунистов. Это понял Сталин, когда мобилизовал активистов извне работать в деревне на коллективизацию в форме колхозов, которые во всем отличались от коммун. Столько парадоксов, далеких от всякого «Краткого курса»!
Ю. Л.: В «Медленной смерти университета» Терри Иглтон указал на опасную тенденцию превращения университета в корпорацию, управляемую по правилам менеджеризма с целью извлечения прибыли. Появилось даже понятие «макдональдизация» университета. Сталкиваетесь ли вы с подобными тенденциями? Остаются ли университеты Швейцарии и Франции центрами интеллектуальной жизни и гуманитарной критики?
Э. О.: Да, университеты превращаются в корпорацию, управляемую по правилам менеджеризма. Но во Франции и Швейцарии нельзя сказать, что это делается с целью извлечения прибыли, так как университеты государственные, и плата за обучение не так высока, как в США. Менеджеризм растет, но неясно, с какой целью... В этом заключается «прелесть» концепции New Public Management. Но разница между Францией и Швейцарией все-таки огромная. Швейцария очень богата и в результате все более-менее идет на лад. А во Франции наблюдается быстрый спад и расширяется разрыв между избранными престижными вузами для будущей элиты и массой университетов-фабрик для производства сотрудников сферы обслуживания.
Ю. Л.: В Украине, да и в России тоже, главным инструментом контроля над преподавателями являются срочные контракты. Во время войны многие украинские университеты заключают контракты сроком на один год, добиваясь таким образом лояльности и согласия выполнять любой объем работы. Часто человек работает на 0,75 или 0,5 ставки, а выполняет нагрузку на полную ставку и даже больше. Существуют ли такие формы эксплуатации в университетах Швейцарии и Франции? Как функционируют университетские профсоюзы?
Э. О.: В Швейцарии 90% преподавателей в университете работают по срочным контрактам, в том числе и я. У меня контракт на треть ставки. Но я не жалуюсь. Живу во Франции, где зарплаты в три раза ниже. Следовательно, получаю нормальную французскую зарплату, преподавая один день в неделю, мне страшно повезло. Но с такой зарплатой, человек просто не может жить в самой Швейцарии. Мне также повезло с контрактом на три года с регулярным почти автоматическим обновлением. Во имя борьбы против нестабильности, недавно выгнали коллегу с другой кафедры после 6 лет работы, и с любопытным аргументом: нельзя давать Вам иллюзию постоянной должности!
А во Франции все намного хуже. 60% преподавателей работают в режиме «вакаций», т. е. они получают оплату за лекции, чуть ли не как приват-доценты ХІХ века. Последние два года я таким образом читал лекции о советской истории в Сорбонне. Было здорово, так как это было в рамках престижной кафедры с отличными студентами. А зарплата! Она выплачивалась только после конца семестра, и она мизерная. За 26 часов лекций я получил в итоге чуть более 1000 евро, что меньше месячной минимальной зарплаты во Франции. По часовому тарифу во французских университетах лекции оплачиваются в 11 раз ниже, чем в швейцарских...
А что могут сделать профсоюзы? Я знаю обе стороны проблемы, так как я работаю в университете без tenure и состою в местном отделении ВКТ (Всеобщая конфедерация труда) в Париже. Как организовать людей, которые физически находятся в университете лишь несколько часов в течение 26 недель в году? Последние годы единственными мобилизациями трудящихся в университете были забастовки уборщиц.
«Макрон старался использовать юбилей высадки в Нормандии для предвыборной кампании»
Ю. Л.: Франция одной из первых начала регулировать прошлое с помощью законодательства. Я имею в виду закон Гайсо 1990 года, названный по фамилии депутата-коммуниста. Парадокс заключается в том, что когда этот опыт распространился на страны Центральной и Восточной Европы, то главными жертвами мемориальных законов стали именно коммунисты. Как французская академия прошла путь от закона Гайсо до воззвания из Блуа? Как обстоит ситуация с вмешательством властей в исторические исследования?
Э. О.: Насколько мне известно, со стороны историков не было возражений против закона Гайсо. Кто стал бы защищать право на ложь об уничтожении евреев нацистами? Нельзя забывать, что тогда шло наступление отрицателей Холокоста. Один из них получил в 1990–1991 годы степень магистра на исторической кафедре университета в Лионе, где были профессора крайне правого толка, которые продвигали своих единомышленников. Поэтому, даже те, кто опасался мемориального закона (включая меня, тогда молодого студента), не выступили против.
А в 2005 году президент Саркози придумал мемориальный закон о положительных аспектах колонизации и затем он решил создать Дом отечественной истории, чтобы предписывать официальный дискурс о судьбе Франции. Тогда историки мобилизовались против этих инициатив. Возникли два направления протеста – две организации против проекта закона: 1) Liberté pour l’Histoire (Свобода истории), куда входили престижные либеральные профессора типа Пьера Нора, которые защищали корпоративные прерогативы историка; 2) Comité de vigilance sur les usages publics de l’histoire (Комитет наблюдения за публичным использованием истории), в котором я состою, возник по инициативе более левых историков, таких как Жерар Нуарель и Мишель Рио-Сарсе. Комитет утверждает, что история – не частное профессиональное дело историков и ратует за роль истории в социальной критике.
Саркози отступил, но все равно очевидно, что недостаточно избавиться от «плохого» мемориального закона и, что «хороший» мемориальный закон Гайсо не помешал росту ультраправых.
Ю. Л.: Накануне выборов в Европарламент и 80-летия высадки союзников в Нормандии член Комитета наблюдения за публичным использованием истории Оливье Ле Трокер обвинил Президента Эмманюэля Макрона в злоупотреблении историей – в использовании мест памяти, связанных с Сопротивлением и освобождением Франции от немецкой оккупации, в политических целях. Как Макрон и другие французские политики использовали юбилей высадки в Нормандии и другие исторические события в избирательных кампаниях?
Э. О.: Макрон, действительно, старался использовать юбилей высадки в Нормандии для предвыборной кампании в Европарламент, но безо всякого успеха, как мы видели! Это, кстати, не первый раз, когда он терпит неудачу с «исторической политикой». Он старался уладить взаимоотношения с бывшими африканскими колониями путем признания того или иного злодеяния колониализма, но это не остановило резкий спад политического и военного влияния Франции в Африке. В 2018 году Макрон хотел отметить столетнюю годовщину окончания Первой мировой войны «мемориальной прогулкой» на северо-востоке страны. В итоге начался бунт «желтых жилетов». Вот такие успехи!
К сожалению, это не значит, что политическое использование истории, как таковое не является успешным. Правые и ультраправые умеют опираться на исторические мифы о величии Франции. В Вандее уже лет 40 существует очень успешный реакционный Диснейленд, где преподносят историю региона в католическо-монархистском духе, включая инсинуации о «геноциде» населения республиканскими войсками в 1793–1794 годах. Но техно-либеральный националистический дискурс Макрона не так хорошо работает. Как у нас говорят, нельзя плевать против ветра...
Ю. Л.: Какое место в политике памяти Франции занимают Виши, дивизия СС «Шарлемань»? Говорят ли об ответственности французов за Холокост? Как к этим вопросам относятся левые и ультраправые?
Э. О.: Кризис французского видения Второй мировой войны имел место в 1970–1990-е годы. Дискурс о том, как весь французский народ сопротивлялся от низов до элиты, кроме шайки коллаборационистов, рухнул окончательно, когда судили Мориса Папона в 1998 году за его роль организатора депортации в лагеря смерти евреев города Бордо. Он там работал номером два в префектуре в 1942–1944 годы. В 1995 году президент Ширак признал ответственность Франции за депортацию евреев.
А карьера Папона интересна, ибо показывает, что значит быть «верным слугой государства». Так как во время войны он также был связан с Сопротивлением (как и Франсуа Миттеран, он был «вишистом-сопротивленцем»), то остался высокопоставленным функционером после 1945 года и даже стал аппаратчиком парти Де Голля. В 1960-х гг. на должности префекта полиции Парижа во время Алжирской войны он отличился кровавыми репрессиями против алжирцев-иммигрантов (не менее 200 жертв в октябре 1961 года) и против французских левых (в феврале 1962 года на демонстрации погибло девять членов прокоммунистического профобъединения Национальная конфедерация труда).
Сейчас, кроме редких неонацистов, никто сегодня не защищает дивизию СС «Шарлемань». Только Эрик Земмур, который конкурирует с Марин Ле Пен на ультраправом фланге, утверждает, что Виши защищал Францию, в том числе и французских евреев. Максимум успеха он получил в 2022 году, набрав 7% голосов по сравнению с 23% Марин Ле Пен. И наоборот представительница «Национального объединения» приняла участие в церемонии перезахоронения праха коммуниста – участника Сопротивления Мисака Манушяна в Пантеоне!
Ю. Л.: Почему Макрон принял решение перезахоронить коммуниста в Пантеоне сейчас, когда на официальном уровне пытаются разделить ответственность за развязывание мировой войны между нацистами и коммунистами? В чем заслуги Манушяна перед Францией?
Манушян был членом коммунистической организации «Иммигрантская рабочая сила», которая собирала «языковые группы» коминтеровнцев во Франции уже до войны. Она состоялась из активистов иностранного происхождения, не имевших французского паспорта. Они, естественно, были на прицеле оккупантов и вишистов, что толкало к активному сопротивлению. Они стали отличным пушечным мясом для политики индивидуального террора ФКП по приказу Сталина и также предметом пропаганды для Виши. Когда арестовали группу, издали красный плакат под названием «армия преступности/криминала», где печатались еврейские, польские, венгерские и армянские фамилии под фотографиями небритых и темнокожих арестантов. ФКП стала гордиться этими нефранцузскими мучениками лишь через лет 10, и официозный поэт партии Арагон тогда написал поэму «Красный плакат». Таким образом, эти бойцы интернационалисты стали символом национального сопротивления.
В 2024 году Макрон решил имитировать Саркози, который в 2007 году захотел заставить читать в школах последнее письмо молодого коммуниста Ги Моке перед расстрелом в 1941-м. Это была политическая игра. После проекта закона о положительных аспектах колонизации 2005 года, Саркози хотел показать, что он также ценит левых в истории, поскольку они патриоты. Можно сказать то же и о Макроне. Наверно было и желание «поощрить» ФКП, которая тогда выступала против блока с Меланшоном. От этих игр политиканов дурно пахнет!
«Единственный политический победитель выборов – “Национальное объединение”»
Ю. Л. Давайте поговорим о парламентских выборах во Франции. Как Вы расцениваете их результаты? Сможет ли Новый Народный фронт сохранить единство и воспользоваться результатами своей победы? Или настоящим победителем является президент Макрон?
Э. О.: Единственный политический победитель выборов – «Национальное объединение» с 32% процентами голосов в первом туре. То, что произошло дальше, – это политические игры между партиями и между институтами государства.
А суть проблемы – кризис конституции 1958 года, которую Де Голль придумал, чтобы избежать политической нестабильности. Можно даже утверждать, что это кризис самой буржуазной демократии, модель которой частично сформировалась во Франции в болезненных процессах ХІХ века. Принцип был прост. Демократия эффективнее чем диктатура для буржуазии, так как позволяет выражать разные идеи, что помогает господствующим классам выбирать рациональные решения. Демократия также дешевле, чем диктатура для буржуазии. Каждый раз, когда народ недоволен, не нужно кроваво подавлять протесты. Лучше пусть они голосуют за красных против синих, а через несколько лет за синих против красных. Это очень хорошо сработало. После Парижской Коммуны общественно-политические кризисы не переливались через край официальных политических институтов, ни в 1933–1939, ни в 1944–1948, ни в 1968 году.
Но вот уже несколько лет что-то идет не так. С 1980-х годов стало очевидно, что политиканы любого толка ведут одну и ту же политику в пользу богатых. Рабочее движение не представляет собой угрозы для капитализма, и «радикальные левые» не столь радикальны: они были у власти в 1981–1986, 1997–2002 и 2012–2017 гг. Никто по-настоящему не верит, что выборы смогут вызвать перемены. Макрон победил в 2017 году потому, что он появился ниоткуда. Но нельзя быть новым человеком долго! Вспыхнули бунты «пригородных гопников», «желтых жилетов», экоактивистов... Уровень репрессий против демонстрантов постоянно повышается с 2015–2016 гг. Эта общая атмосфера разочарования и беспомощности питает рост рейтинга «Национального объединения».
Новый Народный фронт – это новое название старого объединения. Уже не тайна, что оно возможно только на платформе правоцентристской антисоциальной политики, как в 1981–1986, 1997–2002 и 2012–2017 годах. Лишь тонкий слой левых профсоюзных и политических активистов хочет верить, что все будет по-другому, потому что им трудно жить без надежды. Как я уже сказал, большинство простых людей уже давно не верит, что выборы смогут привести к переменам. Есть интересный, но ужасающий момент: когда Барделла от «Национального объединения» стал вбрасывать некоторые «социальные» обещания ради договора с некоторыми правыми политиканами, это не вызвало волнений со стороны избирателей из трудящихся.
«Сразу после первой крови война начинает питать саму себя, и исторический националистический дискурс механически укрепляется»
Ю. Л.: Вы одним из первых написали (во всяком случае, у Вас я впервые прочитал эту мысль), что российско-украинская война – это результат столкновения исторических нарративов, неоимпериалистического с националистическим. Недавно украинский историк Ярослав Грицак написал, что российско-украинское противостояние – это, в первую очередь, война за историю. При этом Россия борется за возвращение прошлого, а Украина, не имеющая своего «золотого века» в прошлом, ориентирована в будущее. Согласны ли Вы с его мнением? Является ли разное понимание истории настоящей причиной нынешней войны или только поводом?
Э. О.: По-моему, ссылка на историю – не причина войны, я был и остаюсь материалистом, и это даже не повод, а точнее – оправдание. Имею в виду, что за исключением редких циников большинство правителей на обе стороны фронта действительно верят, что война воистину единственный способ защиты и даже выживания их родины. И они в чем-то правы: интересы родины – это их интересы, ибо они решают, что с родиной делать, она им принадлежит в прямом смысле. Это их отличает от миллионов сограждан, которые раньше должны были жить и работать на олигархов, а сейчас должны умирать за родину богачей.
А как создается иллюзия национального единства? К сожалению, я это понял благодаря знакомству с Украиной с 1992 года. Школьное образование после независимости, хотя оно слабое и механическое, дало украинцам общие ориентиры (казацкое наследство, вековое угнетение Россией, Голодомор, антикоммунизм...). Но это оставалось пассивным фактором вплоть до 2014 года. Тогда, несмотря на глубокие политические разногласия, все-таки не существовало вражды между «русскими» и «украинцами», даже в Крыму и в Донбассе. Я понял, что вражда не нужна, чтобы начать войну. Для этого достаточно группировок «волонтеров» и «ополченцев». Сразу после первой крови война начинает питать саму себя, и исторический националистический дискурс механически укрепляется. Но все равно уровень вражды в обществе оставался низким. Энтузиазм сепаратистов быстро исчез в «ДНР»–«ЛНР», а ультраправые остались маргинальными на выборах в Украине.
Полномасштабная война с 2022 года – это уже другое дело, так как теперь больше не приходится говорить об оттенке гражданской войны. Это война против чужого, против врага, которая сплотила народ. И меня поразил другой аспект: мощность волны волонтерства, военного и гражданского. Каждый хотел помогать другим, и даже чиновники стали работать эффективно и честно (я это заметил с удивлением на таможне, когда сопровождал гумконвой французских профсоюзов в июне 2022 года). Это опирается на альтруистический бескорыстный импульс и дает чувство, что классовые барьеры исчезли, что по-настоящему существует национальная солидарность. В свою очередь, это дает мощный повод верить в славное общее прошлое.
Ю. Л.: Во время Вашего приезда в Киев Вы дали интервью историку Максиму Казакову для едва ли не единственного левого издания Украины «Спільне». Вашими последними словами были: «Будьте осторожны. Здесь быть левым историком – это не то же, что быть левым историком в Женеве или Париже»[6]. С началом войны Максим Казаков пошел в армию, и в прошлом году он умер. Почему быть левым историком и вообще левым в странах Центральной и Восточной Европы опасно?
Э. О.: Быть левым историком и вообще левым в странах Центральной и Восточной Европы опасно, потому что левые малочисленны и, в итоге, уязвимы, особенно когда на другой стороне отряды националистов. Помню, как в 2015 году я встретил ряд знакомых левых интеллектуалов, и все они были избиты ультраправыми за последнее время. Это наверно не был фашизм, как масштабное социальное явление, а все равно опасно и больно.
Второй аспект опасности для левых – моральный. Социально и политически изолированные люди оказываются волей-неволей на грани маргинальности, что порождает всякие нездоровые уклоны и девиации поведения, от паранойи до сплошного оппортунизма. Это и у нас существует в узких кругах радикалов. А течение, против которого мы плывем, на Западе не такое мощное, как у вас.
Но то, что я тогда сказал, не применимо к войне. На фронте или под обстрелом, всем одинаково опасно независимо от специальности или убеждений. У меня в июне погиб в бою близкий человек, почти член семьи. Он был чернорабочим без определенного политического направления. Просто его забрали и отправили на фронт после месяца обучения. У интеллигентов чаще есть бронь, чем у рабочих. Классовое неравенство и на войне существует, и не только в России, когда в основном воюют выходцы из бедных и нерусских краев.
Ю. Л.: Над чем Вы сейчас работаете и каковы творческие планы на будущее?
Э. О.: Я как раз работаю над совместным научным проектом о гражданской войне 1917–1922 годов в Украине. Если проект будет одобрен университетом, мне хочется исследовать создание КП(б)У и траектории ее активистов. Как они перешли от революционной деятельности 1917 года к подпольной, административной, военной деятельности в течение бурных послереволюционных лет? Какими были последствия этого опыта для них, для их сознания, для их мировоззрения, для их взаимоотношений с окружающей средой и т. п. Это осветит диалектический процесс между эмансипацией и подчинением, особенно с точки зрения активистов бедного происхождения.
Целью является понимание противоречивой роли субъективного фактора в переустройстве общества, того самого субъективного фактора, который сегодня отсутствует.
[1] Бойцун М. Робітничий рух і національне питання в Україні: 1880—1918 / Пер. з англ. Максима Казакова та Лесі Бідочко. Київ: Rosa-Luxemburg-Stiftung в Україні; ФОП Маслаков, 2020.
[2] Aunoble É. Postface. Les vies posthumes de Lénine // Gourfinkel N. Lénine. Marseille: Agone, 2024. Р. 175–203.
[3] Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М.: «Ad Marginem», 1998.
[4] Anweiler O. Les soviets en Russie, 1905-1921. Marseille: Agone, 2019; Pirani S. La Révolution bat en retraite, La nouvelle aristocratie communiste et les ouvriers (Russie 1920–24). Paris: Les Nuits Rouges, 2020.
[5] Aunoble É. Choc de mémoires et conflit de récits // Le Monde Diplomatique, avril 2022; Aunoble É. Biographies de Nestor Makhno, Symon Petlioura et Stepan Bandera // Hors-série Le Monde, Juillet 2022; Aunoble É. De Lviv à Kiev, aux sources du patriotisme // Le Monde Diplomatique, janvier 2023.
[6] Историк Эрик Онобль: «Нельзя понимать советское государство, не понимая, какой была революция». Предисловие Максима Казакова // Спільне. 18 мая 2017. https://commons.com.ua/uk/istorik-onobl/
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
Comments