Перетятько А.Ю.
Повстанец и повстанчество в нарративах донских дореволюционных авторов: некоторые наблюдения
В статье разбирается отношение донских дореволюционных авторов к Кондратию Булавину. Вопреки встречающемуся в современной историографии мнению, до 1917 г. отношение донских казачьих авторов к К.А. Булавину не было ни однозначно положительным, ни однозначно отрицательным, хотя преобладала его негативная оценка. Для объяснения этого в статье используется концепция А. Каппелера, предполагающая существование трех систем казачьих мифов: системы, ориентированной на свободолюбие, системы ориентированной на служение Империи и промежуточной между ними амбивалентной системы. Показано, что первая масштабная история донского казачества, написанная донским казаком, «История о Донском войске» А.Г. Попова (1810 гг.), основывалась на имперской системе мифов, и предлагала однозначно негативную характеристику К.А. Булавина как властолюбивого изменника, а Империю, напротив, трактовала как безусловную положительную ценность. В 1820 гг. было написано консенсусное и основополагающее для исторической памяти образованного донского казачества XIX в. «Историческое описание Земли Войска Донского», содержательно крайне амбивалентное: в нем де-факто осуждается как К.А. Булавин, по-прежнему позиционирующийся как изменник, так и Империя, жестоко нарушавшая казачьи права. Единственными положительными героями оказываются сохранившие верность Империи казаки. Только с 1880 гг. начинается реабилитация К.А. Булавина в донской историографии, достигшая пика в «Истории казачества» Е.П. Савельева (1910 гг.): в ней К.А. Булавин уже однозначно положительный персонаж, защитник исторической донской свободы, Империя – зло, а предателями оказываются верные ей казаки. Тем не менее, даже Е.П. Савельев не верил в возможность успеха Булавинского восстания и оправдывал казаков, которые вели переговоры с Империей не из верности ей, а чтобы спасти Войско от будущих репрессий. Это позволяет говорить о своеобразном «имперском фатализме» донской историографии до 1917 г.: повстанчество в ней могло интерпретироваться как измена, могло подаваться как подвиг, но даже в антиимперских нарративах единственное восстание Донского Войска против Империи представало заведомо обреченным.
Ключевые слова: донское казачество, повстанчество, К.А. Булавин, системы казачьих мифов, Российская империя, историческая память, А. Каппелер
Сведения об авторе: Перетятько Артем Юрьевич, кандидат исторических наук, старший преподаватель Южного федерального университета, e-mail: ArtPeretatko@yandex.ru
Rebel and rebellion in the narratives of the Don pre-revolutionary authors: some observations
The article deals with the attitude of the Don pre-revolutionary authors towards Kondraty Bulavin. The attitude of the Don Cossack authors towards K.A. Bulavin was not unambiguously positive, contrary to the opinion found in modern historiography: in fact, until 1917, his negative assessment prevailed in the narratives of the Don Cossacks. To explain this, the article uses the concept of A. Kappeler, which suggests the existence of three systems of Cossack myths: a system oriented towards love of freedom, a system oriented towards serving the Empire, and an ambivalent system intermediate between them. The first systematic history of the Don Cossacks written by a Don Cossack, «The History of the Don Host» by A.G. Popov (1810), was based on the imperial system of myths, and offered an unambiguously negative characterization of K.A. Bulavin as a power-hungry traitor, and the Empire, on the contrary, was interpreted as an unconditional positive value. In the 1820s «Historical description of the Land of the Don Cossacks» was written. This text was consensus and fundamental for the Historical culture of the educated Don Cossacks of the 19th century. It is extremely ambivalent in content: it de facto condemns both K.A. Bulavin, who is still positioned as a traitor, and the Empire, which cruelly violated Cossacks’ rights. The only positive characters are the Cossacks who remained loyal to the Empire. Rehabilitation of K.A. Bulavin in the Don historiography begins only in the 1880s. This rehabilitation reaches its peak in the «History of the Cossacks» by E.P. Saveliev (1910): in it K.A. Bulavin is already an unambiguously positive character, a defender of the historical freedom of the Don, the Empire is evil, and the Cossacks loyal to it turn out to be traitors. However, even E.P. Saveliev did not believe in the possibility of success the Bulavin uprising and justified the Cossacks who negotiated with the Empire not out of loyalty to it, but in order to save the Host from future repressions. This allows us to talk about a kind of «imperial fatalism» of Don historiography before 1917: the insurgency can be interpreted as treason or it can be presented as a feat, but even in the anti-imperial narratives the only uprising of the Don Host against the Empire appears to be obviously doomed.
Key words: Don Cossacks, rebellion, K.A. Bulavin, systems of Cossack myths, Russian Empire, Historical culture, A. Kappeler
Peretyatko A.Yu. – Cand. in History, Senior Lecturer, Southern Federal University, Rostov-on-Don; e-mail ArtPeretatko@yandex.ru
В книге «Казачество. История и легенды» одного из авторитетнейших и интереснейших европейских исследователей Российской империи А. Каппелера сформулирована идея о существовании двух систем казачьих мифов. Первая из этих систем, ставшая затем «главным украинским национальным историческим мифом» (оговорим, что здесь речь идет о мифе не в смысле выдумки, но в смысле национальной мифологии, ключевых и легендаризированных элементов исторической памяти), акцентирует внимание на казачьей свободе и равенстве: «Свобода, индивидуализм и демократия противопоставляются несвободе, коллективизму и самодержавию у русских, православие, равенство и братство отграничивают их от католической аристократической Польши» (Каппелер 2014: 77-79). Напротив, русские казачьи мифы «амбивалентны»: хотя в них присутствует тема казачьей вольности, русское казачество является и частью «имперского мифа», причем именно имперский аспект казачьей исторической памяти все в большей степени продвигается современным российским государством (Там же: 79-81).
Таким образом, фактически существуют даже не две, а три системы казачьих мифов, каждая из которых относительно непротиворечива, содержит свой набор моделей поведения и аксиологических ценностей. Это система казачьих мифов, ориентированных на свободолюбие (далее для краткости мы будем обозначать ее как миф о Свободе), система казачьих мифов, ориентированных на служение империи (далее для краткости мы будем обозначать ее как миф о Империи) и промежуточная, амбивалентная система казачьих мифов, соединяющая в себе вольнолюбивые и имперские концепты.
Сопоставление этих систем казачьих мифов является важным и перспективным, но почти не разработанным направлением исследований. Миф о Свободе и миф о Империи предполагают совершенно различные системы ценностей, предполагающие диаметрально противоположные представления о добре и зле. При этом амбивалентный миф, существующий на их стыке, оказался неожиданно устойчивым и преобладающим среди российских казаков.
Поскольку каждая из трех систем казачьих мифов предлагает свою систему ценностей, различия между ними носит фундаментальный характер. Речь идет не о историографических оценках, но о вариантах мировоззрения, делающих неизбежными те или иные оценки событий прошлого. При этом все три системы казачьих мифов берут начало в XIX в., но сохранили актуальность до наших дней, а многие созданные донскими казаками тексты не просто далеки от научности, но и терминологически запутаны. На эту запутанность обращал внимание еще М.Е. Салтыков-Щедрин, указывавший на неверное употребление слова «патриотизм» донским общественным деятелем Н.И. Красновым: «Г. Краснов, первоначально напечатавший свою невинную статью в «С.-Петербургских ведомостях», говорит в ней совсем не о сепаратизме, а об устарелости и бесполезности некоторых исключительных привилегий, которыми пользуется Земля Войска Донского, и только по неловкости, свойственной всем вообще литераторам-обывателям, объясняет эту привязанность донца к привилегиям каким-то «местным патриотизмом» (Салтыков-Щедрин 1864: 7). В результате исследователь, пытающийся проанализировать системы казачьих мифов, а не отдельные тексты донских авторов, сразу же оказывается в крайне сложной ситуации.
Ограничимся одним, наиболее очевидным примером. Дореволюционные авторы, являвшиеся носителями мифа о Империи, часто интерпретировали ее в рамках знаменитой уваровской триады «самодержавие, православие, народность». Так, В.М. Пудавов в одном из своих текстов прямо утверждал, что «тут (на Дону – А.П.) три единства Руси: вера, монархия, народность» (Пудавов 1895: 5). Современные казачьи авторы, несущие миф о Империи, трактуют ее в рамках официального дискурса Российской Федерации. И преподаватель Первого казачьего университета, А.П. Комаров, ссылаясь как раз на В.М. Пудавова, утверждает: «Важнейшими социальными и духовными установками казачества были: охрана государственных устоев, обеспечение единства и целостности страны, сохранение ее подлинного суверенитета» (Комаров 2017: 77). Подобное превращение самодержавия, православия и народности в территориальную целостность и подлинный суверенитет может показаться не более, чем забавным казусом. Однако на сущностном уровне В.М. Пудавов и А.П. Комаров действительно описывают основополагающую ценность определенной части казаков: ценность служения сильному государству, Империи, как бы она не называлась. И более, чем логично, что, будучи преданными Империи, они используют в своих текстах именно ту терминологию, которая соответствует текущему имперскому дискурсу.
Таким образом, ценностные системы казачьих мифов в своем историческом развитии оказывались встроены в совершенно различные дискурсы (от монархического до советского, от православного до западного либерального). Носители этих систем написали огромное количество текстов, причем обычно достаточно небрежных в терминологическом плане. В итоге нарративы, созданные в рамках одной системы казачьих мифов, представляют собой не терминологическое или концептуальное, но ценностное единство: казак-монархист XIX в. и преподаватель-философ XXI в. интерпретируют Империю совершенно по-разному, но не мыслят настоящее, подлинное казачество без служения имперскому государству. Соответственно, попытка исследовать системы казачьих мифов оказывается крайне проблематической уже на методологическом уровне, и историки казачества часто предпочитают фрагментарный подход, анализируя не эволюцию общественной жизни казачества в течение длительных периодов, но творчество отдельных персоналий.
И все же мы решили поделиться некоторыми наблюдениями о том, как в дореволюционных нарративах донских казаков интерпретировалась фигура повстанца – и сделать из этого некоторые выводы. Мы понимаем, что некоторые из этих выводов могут показаться спорными или чересчур обобщающими. Однако, на наш взгляд, мифологию казачества необходимо начать осознанно изучать, несмотря на все методологические проблемы подобного исследования. В конце концов, как справедливо утверждает А. Каппелер, «мифы не только объект духовного и литературно-исторического интереса, они сами движущая сила истории» (Каппелер 2014: 80).
Повстанцы в казачьих мифах о Империи и Свободе
В мифах о Империи и Свободе роль повстанца приобретает почти трансцендентный, но по-разному трактуемый смысл. Отметим, что сам термин «повстанец» представляется нам неоптимальным обозначением для описываемого нами феномена. Вероятно, более адекватным российской историографической традиции было бы использование термина «бунтарь». Однако он сам по себе несет определенную семантическую окраску: все бунты в истории России были подавлены, и, соответственно, используя термин «бунтарь», мы чисто лексически подразумеваем заведомую неудачность попыток рассматриваемой нами персоны победить в своей борьбе с властью. С другой стороны, не менее семантически окрашенным представляется нам и термин «революционер», сакрализировавшийся в советское время и демонизируемый в современной Российской Федерации. Поэтому мы будем говорить именно о «повстанце», используя максимально нейтральную коннотацию для человека, осознанно поднимавшего вооруженное восстание против Империи.
Важнейшим повстанцем донской истории был Кондратий Булавин. Еще Н.И. Краснов в 1860 гг. позиционировал Булавинское восстание как единственный бунт против Империи собственно донских казаков, попытку части казаков «силой оружия отстаивать свои права и преимущества», в то время как более масштабные восстания С.Т. Разина и Е.И. Пугачева он относил «не истории донского казачества в особенности, а всеобщей истории России», рассматривая их как следствие более широкого набора причин, затронувших не только казачество (Краснов 1864: 210-211). Кроме того, К.А. Булавин был единственным донским повстанцем, который захватил Черкасск, взял под свой контроль войсковые институты и использовал их в войне против России. Поэтому отношение донских авторов к повстанчеству мы будем рассматривать на его примере: других повстанцев вообще можно было изъять из донской истории, как это сделал, например, авторитетный донской статистик С.Ф. Номикосов, в своем фундаментальном «Статистическом описании Области Войска Донского» интерпретировавший С.Т. Разина как «воровского атамана», связанного с Доном только тем, что он пытался вербовать тут сторонников, но был захвачен и выдан царю донскими казаками (Номикосов 1884: 19).
Оговорим при этом, что нас в рамках данной статьи не интересует ни реальная история Булавинского восстания, ни его историография в целом (тем более, что системный анализ данной историографии был предпринят в 2022 г. О.Г. Усенко (Усенко 2022a: 138-157; Усенко 2022b: 75-91). Мы сознательно ограничиваем свое исследование дореволюционными нарративами донских казаков, зачастую ненаучными и малоинтересными с точки зрения истории собственно восстания К.А. Булавина. Нас будут интересовать не описания данного восстания, выполненные донскими авторами-любителями, чиновниками или офицерами на заведомо недостаточной источниковой базе, но те аксиологические нормы, которые стояли за этим описанием, те трактовки феномена повстанчества, которые предлагались конкурирующими системами казачьих мифов.
В современных работах встречается ошибочное утверждение о том, будто бы для донских казачьих авторов универсалией является безусловно положительное отношение к К.А. Булавину (Симонова 2016: 127). На самом деле ситуация намного сложнее. Наиболее показателен случай П.Н. Краснова. В 1943 г. этот одиозный деятель и яркий писатель выступал за независимость Дона от России – и в его работах этого времени К.А. Булавин «представлен как защитник исторических прав и свобод казачества от посягательства российского царя» (Там же: 123). Но несколькими десятилетиями раньше, в 1909 г., тот же П.Н. Краснов, бывший тогда лояльным Империи офицером, давал К.А. Булавину диаметрально противоположную характеристику: «А ведь Булавин желал пользы войску… Но он не понял, что сыну нельзя восставать на мать, а Тихий Дон, искони русский – не мог и не должен был идти против России» (Краснов 1909: 156). Для нас особенно важно, что в текстах П.Н. Краснова 1909 г. и 1943 г. событийная канва восстания К.А. Булавина почти идентична: донской атаман поднимает оружие против России, чтобы защитить народные права от посягательств русского правителя. Но в 1909 г. мыслящий в рамках мифа о Империи автор безоговорочно осуждает повстанца, прямо указывая, что у русского казака нет права на восстание против власти. А в 1943 г. тот же автор, опираясь на миф о Свободе, защищает право казака на восстание против угнетающей его российской власти. Как мы видим, амбивалентность русских казачьих мифов порождала противоречия даже внутри творчества одного автора.
Обратим внимание также на то, что вскоре после восстания К.А. Булавина в Украине произошло выступление И.С. Мазепы. Некоторые донские авторы даже связывали эти два выступления, утверждая, будто бы за донским атаманом стоял украинский гетман (Краснов 1882: 147; Попов 1816: 268). Между тем один из важнейших повстанцев украинской истории, И.С. Мазепа, в имперской российской историографии получил совершенно однозначную оценку и стал символом предательства. Сравнение гетмана с величайшим предателем в христианской истории, Иудой, начало использоваться еще при его жизни (Антонов, Майзульс 2013: 204-205). Автор первого большого труда о Петре I, И.И. Голиков, даже не пытаясь изображать объективность, тоже именовал И.С. Мазепу «вторым Иудой» (Голиков 1838: 26). Обращение И.И. Голикова к христианской риторике было принципиально важным: в своем нарративе он исходил из сакральности Петра I и, через него, России как государства, соответственно, трактуя предательство И.С. Мазепы не только как светское, но и как религиозное. Так, заявив, что Петр I извлек выгоды от предательства И.С. Мазепы, захватив хлебные запасы, заготовленные им для шведов, далее И.И. Голиков вопрошал: «Не ощутительное ли же проведения Божия, управляющего жребием смертных, доказательство? И не явное ли оного покровительство искушенному бедствиями яко злату в горниле, по словам Святого Писания, Помазаннику своему?» (Там же: 25-26).
Как мы видим, в рамках мифа о Империи фигура повстанца легко превращается в фигуру предателя. Более того, Империя, против которой он обратил оружие, в рамках своего мифа приобретает дополнительные иррациональные положительные смыслы: она отождествляется с матерью (у П.Н. Краснова в творчестве до 1917 г.) или связывается с Богом через фигуру Помазанника (у И.И. Голикова). И тогда повстанец оказывается не просто предателем, но человеком, покушавшимся на матереубийство или на вероотступничество. В итоге фигура повстанца в рамках мифа о Империи осуждается не рационально, не в связи с последствиями его дел, но эмоционально и даже трансцендентно, а повстанчество становится страшнейшим преступлением. Разумеется, возможны и иные трактовки фигуры повстанца в имперской мифологии, однако даже частичная реабилитация повстанца в их рамках часто идет через смягчение собственно повстанческой роли, объяснение восстания не коварным умыслом, но глупостью или ошибкой. Так, тот же П.Н. Краснов в 1909 г. указывал в качестве смягчающего обстоятельства для С.Т. Разина на то, что последний якобы учинил бунт, когда «стал пьянствовать», а до этого совершил множество славных для России и казачества дел (Краснов 1909: 123-124). Казачий миф о Свободе предполагает диаметрально противоположную аксиологическую систему. В его рамках главной ценностью оказывается казачья вольность, а любая Империя, соответственно, выступает в роли разрушителя этой вольности. Подобный миф имеет много общего с той распространенной во многих национальных историографиях Восточной Европы концепцией, которую М. фон Хаген остроумно назвал «лакримогенезисом»: в рамках этой концепции историк позиционирует «нации региона невинными жертвами других народов в череде героических, но безусловно трагических схваток за национальную независимость <…>, пока свет освобождения не восстановил их давно угнетаемое достоинство» (Фон Хаген 2000: 60). Соответственно, в рамках такого мифа повстанец, каковы бы ни были его истинные мотивы, интерпретируется как человек, поднявший оружие за свою независимость против главного мифологического зла, захватнической Империи – и становится положительным мифологическим героем. Миф о Свободе начал распространяться среди донских казаков до 1917 г., поэтому ошибочно и другое встречающееся в современных работах утверждение, о том, будто бы универсалией для дореволюционных авторов было негативное отношение к К.А. Булавину, выражавшееся в сведении его мотивации начала восстания к личным злодейству и корысти (Усенко 2022b: 75).
Здесь, вероятно, лучшей иллюстрацией будет предание, которое основоположник донского национализма Е.П. Савельев приводит в своей главной книге «Древняя история казачества», ссылаясь на некую «неизданную старую рукопись» (Савельев 1991: 407). Это заведомая выдумка, которую не рискнул признать достоверной даже автор, весьма далекий от науки, но выдумка красивая и хорошо показывающая отношение донских казаков-носителей мифа о Свободе к донским казакам-носителям мифа о Империи: «С Булавиным была переодетая в казацкое платье его дочь Галя. Она вместе рубилась с отцом и, раненая, падая, вскричала: “Отец, спасенья нет”. Потом, видя, что отец взвел курок, вскочила, обнажила кинжал и проколола себе грудь, воскликнув, обращаясь к изменникам: “Рабы, рабы, презренные и жалкие рабы! Смотрите, как умирает свободная казачка”» (Там же). Обратим внимание на терминологию автора. Предателями, дословно «изменниками», оказываются уже верные Империи казаки, убивающие К.А. Булавина и тем самым предающие казачью свободу. Но при этом сражающаяся с ними девушка в качестве главного обвинения указывает врагам не на их предательство, но на их рабство. Таким образом, система оценок снова смещается в область иррационального: независимо от реальных результатов, служба Империи позиционируется как добровольное рабство, и, соответственно, добродетелью становится протест против него.
С научной точки зрения основоположник украинской историографии М.С. Грушевский является фигурой совершенно иного масштаба, чем Е.П. Савельев. Однако заслуживает внимания, что их моральные оценки повстанчества хотя и не идентичны, но близки. В «Очерке истории украинского народа» М.С. Грушевский отказывается считать действия И.С. Мазепы изменой, доказывая, что «изменой» (в кавычках) действия украинского гетмана выставляли только представители имперской власти, а «в действительности эта “измена” дискредитировала только централистическую политику правительства, без конца испытывавшую терпение даже самых невзыскательных представителей украинской старшины и украинского населения вообще» (Грушевский 1990: 244). И у М.С. Грушевского, и у Е.П. Савельева вина за «измену» снималась с повстанцев, которых обвиняли в ней носители имперского мифа, к этому времени уже подробно разработанного, а виновными в восстании объявлялись сами имперские власти, грубо нарушавшие права местных жителей.
Любопытно, что М.С. Грушевский, как и Е.П. Савельев, счел нужным в контексте восстания казаков против Петра I привести заведомое предание, считая, что это предание важно для понимания отношения местных жителей к Империи: «В позднейшей легенде он (П.Л. Полуботок – А.П.) произносит перед Петром смелую обличительную речь, упрекая в утеснении Украины, и за это грозный царь обрекает его на муки и смерть; но узнав о тяжкой болезни Полуботка, Петр навещает его в крепости, ищет примирения; Полуботок отказывает в нем, говоря, что Петра (императора) и Павла (Полуботка) рассудит Бог; и действительно – вслед за гетманом Павлом пред лицо предвечного судии последовал и царь Петр» (Там же: 254). При всем различии донского предания о Гале Булавиной и украинского предания о П.Л. Полуботке, их роднит одно: погибшие защитники традиций казачества от притеснений центральной власти (независимо от использовавшихся ими методов) объявляются бесспорными героями, а сторонники империи – злодеями. При этом украинское предание интересно еще и как альтернативная интерпретация вмешательства Бога в противостояние Петра I и украинских гетманов. Если в русской историографии еще И.И. Голиков пытался доказать, что власть Петра I была благословлена Богом, и поэтому пошедший против нее И.С. Мазепа стал «вторым Иудой», то в украинской народной памяти Бог становится на сторону П.Л. Полуботка, призывая императора Российского на высший суд после того, как он фактически беззаконно замучил гетмана. «В интеллигентских домах Украины XVIII и первой половины XIX в. был очень распространен портрет Полуботка с подписью “из речи, говоренной Полуботком имп. Петру”: “Вступаючись за отчизну, я не боюсь ни кандалов, ни тюрьмы, и для меня лучше найгиршою смертю умерти, як дивитись на повшехну гибель моих землякив”. Портрет, впрочем, неверный (как думают – вместо Павла Полуботка взято изображение его отца)», – так закончил М.С. Грушевский раздел этой своей книги о И.С. Мазепе (Там же).
Итак, в рамках казачьего мифа о Империи главный повстанец донской истории, К.А. Булавин, неоднократно интерпретировался как предатель, причем образцом для подобной трактовки могли быть те модели, которые использовала российская имперская историография для описания выступления И.С. Мазепы (сам К.А. Булавин иногда рассматривался как ставленник И.С. Мазепы на Дону). В рамках же казачьего мифа о Свободе К.А. Булавин презентовался как герой, причем интерпретация его восстания все равно имеет определенное сходство с интерпретацией восстания И.С. Мазепы, но уже в украинской национальной, а не в российской имперской историографии. Однако нам представляется интересным проанализировать то, как именно реализовывались эти интерпретации в конкретных текстах, какие они приобретали дополнительные смыслы.
Мы решили выбрать для анализа три нарратива: первые обобщающие работы донских казаков о своей истории, выполненные в рамках мифа о Империи, амбивалентного мифа и мифа о Свободе. Это «История о Донском войске» А.Г. Попова, «Историческое описание Земли Войска Донского» В.Д. Сухорукова и «История казачества» Е.П. Савельева. Последнюю работу мы уже частично рассматривали, но повторное обращение к ней связано с тем, что это фактически единственная обобщающая дореволюционная работа по истории донского казачества, основанная на мифе о Свободе. Выбор всего трех текстов может показаться недостаточным для обобщающих выводов. Однако, как мы помним, системы казачьих мифов предлагают совершенно разные системы ценностей. В результате та или иная оценка К.А. Булавина в каждом из разобранных нами текстов не случайна, но является проявлением основанного на соответствующей системе мифов мировоззрения. В других текстах носителей схожего мировоззрения К.А. Булавин рассматривается с аналогичных позиций. Кроме того, работы В.Д. Сухорукова и Е.П. Савельева сами стали основой для исторической памяти определенной части казачества в XIX в. и XXI в. соответственно, и значительно повлияли на мировоззрение и системы ценностей казаков. Поэтому, хотя всех вариантов отношения к К.А. Булавину различных донских авторов из анализа трех нарративов мы не уясним, данного анализа достаточно для понимания логики отношения к фигуре повстанца в трех системах казачьих мифов.
Апофеоз Империи в «Истории о Донском войске» А.Г. Попова
Итак, К.А. Булавин поднял восстание и погиб за исторические права и вольности донского казачества. Но это не помешало тем донским авторам, которые являлись носителями мифа о Империи, открещиваться от всякой исторической связи с ним. В 1860 гг. И.С. Ульянов, кстати, «казакоман», сторонник сохранения казачьих привилегий, в одном из своих текстов вовсе отказывал К.А. Булавину и его сторонникам в праве быть донскими казаками: «Много сходило на Дон всякого народа, и даже вольница эта иногда участвовала в набегах и битвах как на прим. с Булавиным, но она жила особою от казаков жизнью. За нею-то Петр 1-й посылал на Дон Князей Долгоруких» (ГАРО: 238об-239). Подобная интерпретация восстания К.А. Булавина, исключающая булавинцев из числа настоящих казаков, встречается в нарративах донских дореволюционных авторов неоднократно и восходит к первому тексту, написанному донским казаком об истории донского казачества, к «Истории о Донском войске» А.Г. Попова (1814-1816 гг.).
Первый том книги А.Г. Попова был издан, когда донские казаки поили коней из Сены после победы над Наполеоном, и был посвящен донскому атаману, легендарному М.И. Платову, который позднее сам стал ключевой фигурой казачьего мифа о Империи (Попов 1814: Б. с.). Служение Империи на рубеже XVIII-XIX вв. принесло всеевропейскую славу казакам и материальные выгоды донской элите: она получила дворянство (Сапожников 2017: 62-84), легализовала свое владение крепостными крестьянами и присвоила обширные необрабатываемые земли Юга России (Номикосов 1884: 38). Сам А.Г. Попов в полной мере получил выгоды от интеграции донского казачества в имперское пространство: он оказался в числе первых казаков, отправленных для получения образования в Московский университет, в двадцать два года был награжден Екатериной II «жалованной саблей в серебряном окладе», а затем сделал блестящую карьеру, став руководителем одной из войсковых «экспедиций» (отделов управления Войском), не достигнув и тридцатилетия (Л.Б. 1906: 50-53). Поэтому вполне закономерно, что в «Истории о Донском войске» в качестве настоящих казаков рассматриваются только преданные слуги Империи. Нет никаких оснований считать, что А.Г. Попов подстраивал свои взгляды под цензуру или пытался угодить властям: для человека его поколения с таким послужным списком, человека, который сам был лояльным чиновником, как раз логично рассматривать Империю в качестве благодетельной силы, давшей казакам славу и материальный достаток, принесшей на Дон просвещение и первые законы. А к К.А. Булавину (точнее, Буловину – такое написание в рассматриваемом нами тексте) А.Г. Попов имел еще и личные счеты: бунташный атаман казнил Никиту Саламатина, его прапрадеда (Попов 1816: 276).
Следует также отметить, что с научной точки зрения текст А.Г. Попова не выдерживает никакой критики. Научной историографии донского казачества к началу XIX в. не существовало, и создать систематический текст о прошлом Донского Войска можно было только на основе первоисточников. Но А.Г. Попов, ссылаясь на то, что большая часть материалов по донской истории погибла во время пожара войскового архива в 1744 г., предпочел обратиться к «словесным преданиям почтенных старожилов» (и, как нам представляется, к своей фантазии) (Там же: V-X). В результате он обладал уникальной для донских авторов свободой в написании текста: «История о Донском войске» на момент публикации оказалась единственной напечатанной книгой по истории донского казачества, и ее автор не был скован никакими укоренившимися в исторической памяти или историографии представлениями о казачьем прошлом. В итоге, хотя первый том разбираемой нами книги разгромил П.М. Строев, назвав его «самым полным собранием всех нелепостей и сказок, какие только встречаются в древних и новых историках» (Строев 1814: 228-241), у современников на Дону во многом фантастический нарратив А.Г. Попова возражений не вызвал, и за первым томом последовал второй, включавший описание Булавинского восстания.
Предлагаемая донским автором интерпретация восстания имела мало общего с реальностью, зато идеально соответствовала казачьему мифу о Империи. К.А. Булавин трактовался не как защитник казачьих свобод, но как предатель, причем фактически предатель тройной. Он представал перед читателем как предатель России, желавший «идти совокупно с ордою и Запорожцами войною в Москву и Польшу» (Попов 1816: 268). Но одновременно он был и предателем казачества, втайне жаждущим уничтожить его свободы для «достижения самовластия в войске Донском» (Там же: 289-290). Таким образом, мотивацией К.А. Булавина объявлялась исключительно жажда власти, ради которой он готов предать кого угодно – и вступить в союз с кем угодно. Публичная же риторика К.А. Булавина о защите казачьих прав и привилегий интерпретировалась А.Г. Поповым исключительно как «коварство, которое, употребленное им с воинской силой, могло поколебать и крепких», откровенная ложь, третье предательство, на сей раз уже собственных сторонников (Там же: 290).
В то же время К.А. Булавин у А.Г. Попова является фигурой не вполне самостоятельной, направляемой схожим персонажем, И.С. Мазепой. Украинскому гетману приписываются те же предательство и жажда власти, что и донскому атаману: он действует «по своему во всю жизнь лукавству, по приверженности к своей родине Польше и в надежде быть независимым владетелем» (Там же: 267). Именно И.С. Мазепа якобы «своим коварством проложил путь и к войску Донскому», склонив на свою сторону «способного к измене» Кондрата Буловина (Там же: 268).
Открытый вооруженный конфликт с Империей в ходе Булавинского восстания начался с уничтожения правительственного отряда Ю.В. Долгорукова, вопреки казачьим традициям занимавшегося поиском в станицах беглых крестьян. Полностью обойти этого сюжета А.Г. Попов не мог, однако он утверждал, что К.А. Булавин просто «хватился за сей случай», т. е. воспользовался нарушением Империей казачьих традиций, чтобы оправдать свое прежде замышленное предательство (Там же: 269). А далее мы сталкиваемся с тем сюжетом, который видели чуть выше, в цитате из И.С. Ульянова. А.Г. Попов позиционирует в качестве настоящих казаков только противников булавинцев, а последних фактически лишает права считаться казаками: К.А. Булавин якобы «одних только слабых из черни и запутавшихся с ним в одни сети возмущения пришлецов и раскольников успел уловить» (Там же: 290-291). Соответственно, в трактовке А.Г. Попова главными силами бунтовщиков предстают беглые крестьяне, местная вольница и запорожцы (Там же: 272-274). Напротив, настоящие казаки пошли за законным атаманом Л.М. Максимовым, героем и верным слугой Империи: «Атаман Максимов, влекомый одним усердием к верности, презирая его (Булавина – А.П.) многочисленность <…> напал на него с своим малым войском. Междуусобное кровопролитие было упорное и жестокое; но Буловин, наконец, многолюдством со всех сторон сбежавшимся, одержал победу» (Там же: 273).
Соответственно, А.Г. Попов рассматривает атаманство К.А. Булавина как нелегитимное, акцентируя внимание на том, что избрали его на круге в захваченном Черкасске преданные сторонники (Там же: 277). Логическим развитием этой концепции служит то, что правление К.А. Булавина в Донском Войске подается как оккупация региона захватчиками: новую власть поддерживают преимущественно живущие в станицах беглые крестьяне, а «верные своему Государю» казаки «гонимы»: их топят в Дону, их дома грабят, а жен и дочерей насилуют (Там же: 274-276). Сам К.А. Булавин держит при себе турок с калмыками, с помощью которых имеет сношения с татарами (Там же: 279). Но оккупационный режим оказывается непрочен и рушится при первых поражениях в результате народного восстания: неудачи бунташных отрядов «ободряют всех сынов Отечества», и оказывается, что в Черкасске есть всего один местный казак-булавинец, остальное же население бунтовщикам не сочувствует (Там же: 283). И вот «все благонамеренные», воспользовавшись моментом, нападают на атамана в его собственном доме, и он, видя бесполезность сопротивления, совершает самоубийство (Там же: 283-284). Кстати, А.Г. Попов откровенно сопоставляет гибель К.А. Булавина со смертью И.С. Мазепы: бунташный атаман «сам себя самоубийством погубил, подобно соблазнителю своему Мазепе, прекратившему свою жизнь отравой» (Там же: 291).
История Булавинского бунта у А.Г. Попова заканчивается самым благополучным образом: Петр I награждает верных казаков за участие в его подавлении (Там же: 285). А если часть восставших, не желая смириться с растущим гнетом Империи, и уходит к туркам, то состоит она только из «раскольников в войске и пришлецов, зараженных грубым суеверием» (Там же: 287). Тема организованных властями после подавления восстания жестоких репрессий А.Г. Поповым не поднималась вовсе: он упомянул, что ряд городков были уничтожены, но понять из его текста, было ли это уничтожение чисто административным шагом, переселением их жителей на новое место, или сопровождалось казнями, совершенно невозможно (Там же: 288-289). И заканчивалось описание Булавинского восстания прославлением верных Империи казаков и Л.М. Максимова: «Сражение между Миюскими и Крымскими отвертками под предводительством войскового Атамана Максимова, Старшин и наличных казаков войска Донского и непоколебимость их даже до смерти, запечатленной кровью, а, наконец, погибель Буловина и поражение всех сообщников его совершенно оправдали верность войска Донского к Богу, Государю и Отечеству, признанную и награжденную Самодержцем» (Там же: 290-291).
Нарратив А.Г. Попова сравнительно малоизвестен, и в современной историографии он анализировался всего однажды, известным специалистом по истории казачества Н.А. Мининковым. Впрочем, Н.А. Мининков ограничился самой общей его оценкой, указав лишь, что «сочинение Попова было признано неудачным и подвергалось в донской историографии более позднего времени острой и вполне справедливой критике, а отчасти стало для некоторых историков объектом иронии и сарказма» (Мининков 2010: 266-285). В то же время известен как минимум один положительный отзыв современника-казака на имперский нарратив А.Г. Попова, причем он принадлежит самому М.И. Платову (Артинский 1907: 57). Как бы ни была слаба «История о Донском войске» в научном отношении, это первое описание донским казаком своей истории, причем реализованное с опорой «на предания почтенных старожилов» и, возможно, фантазию автора, т. е. историческую память, а не исторические документы. И именно поэтому оценка А.Г. Поповым Булавинского восстания достаточно важна: она показывает, как приверженные мифу о Империи казаки, составлявшие значительную часть донской элиты до 1917 г., ненавидели и презирали повстанца, восставшего за казачью свободу, считая его предателем-властолюбцем.
Амбивалентный Булавинский бунт «Исторического описания Земли Войска Донского»
Эталонным для донской дореволюционной историографии стало сочинение «Историческое описание Земли Войска Донского». Еще до его публикации, в 1863 г., крупнейший донской статистик Н.И. Краснов позиционировал данную рукопись как лучшее исследование донской истории (Краснов 1863: 1-3). Позднее – уникальный случай для донской региональной историографии – «Историческое описание» переиздавалось дважды, в 1867-1872 гг. (Описание 1867; Описание 1872) и в 1903 г. (Сухоруков 1903). Даже в начале XX в. в первой любительской специализированной работе по донской историографии, выполненной местным историком-любителем А.А. Кирилловым, именно данный текст позиционировался как «основа Донской истории» (Кириллов 1909: 18).
Итак, в течение долгого времени именно на «Историческое описание Земли Войска Донского» опиралась консенсусная и общепринятая среди образованных донских казаков версия донской истории. Это не значило, что данный труд их полностью удовлетворял, но предложенные в нем трактовки казачьего прошлого были обоснованы на уникальном для донской любительской историографии уровне (по ходу работ над текстом архивные исследования проводились в Донском Войске, Астрахани, Царицыне и столицах (Коршиков, Королев 2001: 8-9), а оценки исторических событий не вызывали резкого неприятия ни у одной из действовавших на Дону общественных групп. Вот только консенсусным нарратив «Исторического описания» сделала его крайняя амбивалентность, соответствующая амбивалентности современных русских казачьих мифов, а возможно и породившая ее.
Амбивалентно само авторство «Исторического описания». Данное исследование выполнялось в 1820 гг. по правительственному заказу группой донских казаков-чиновников под руководством молодого выпускника Харьковского императорского университета В.Д. Сухорукова, однако затем В.Д. Сухоруков попал в опалу и был отстранен от работ, а текст подвергнут некой цензурной правке по настоянию имперских властей (Там же: 13). В результате сложилась уникальная для национальных и региональных историографий ситуация: донские казаки XIX в. имели основополагающий и общепризнанный нарратив о своем прошлом, но при этом любой читатель и интерпретатор мог исключить из этого нарратива не нравящуюся ему часть, ссылаясь на то, что именно она была написана не В.Д. Сухоруковым (Краснов 1881: 35; Сухоруков 1903: 5).
А до совершенства эту ситуацию доводила амбивалентность фигуры самого В.Д. Сухорукова. Его опала интерпретировалась многими дореволюционными донскими авторами как мученичество, ставшее следствием борьбы В.Д. Сухорукова за права казаков с бюрократией имперского правительства в рамках законной служебной деятельности (Краснов 1881: 32-40). В других текстах акцент делался на лояльность В.Д. Сухорукова Империи, то, что он ограждал донских казаков от участия в обществах декабристов (Донцы 2003: 512). А у советских авторов В.Д. Сухоруков сам предстает убежденным декабристом (Линин 1941: 94-152). В любом случае, у В.Д. Сухорукова был конфликт с Империей, порожденный то ли его желанием защитить от нее казачьи права, то ли излишне либеральными взглядами, то ли вообще оговором – и его читатели XIX в. знали, что перед ними текст не лояльного слуги Империи, за службу награжденного, но казачьего мученика, Империей наказанного.
В тексте «Исторического описания» фигура К.А. Булавина соотносится с эмоциональной и оценочной лексикой – но эта лексика внутренне противоречива. Впервые перед читателем будущий бунташный атаман предстает в качестве храброго и гордого воина: «отважный Кондратий Булавин, он не упускал удобных случаев к отмщению за претерпеваемые от Изюмских полчан обиды» (Описание 1872: 551). Однако затем К.А. Булавин начинает свое восстание – и эмоциональная тональность его описания меняется на прямо противоположную. Выясняется, что этот храбрый и гордый воин «исполнил давно скрывавшееся в душе его ужасное намерение» (Там же: 554). А раздел о гибели К.А. Булавина называется уже в полном соответствии с интерпретацией повстанчества в мифе о Империи, «Убийство сего изменника» (Там же: 565).
О причинах, породивших в душе бунташного атамана «ужасное намерение» к измене, а также о том, чему именно он изменил, Империи или Дону, в разбираемом нами нарративе вообще не говорится. В нем подробно описаны причины Булавинского восстания, но мотивация его предводителя не прописана. Можно, разумеется, считать, что это сделано осознанно, и в трактовке «Исторического описания» у К.А. Булавина не было особенных личных причин для выступления против Империи, и он начал восстание по тем же причинам, по которым значительная часть казаков пошла за ним.
И здесь мы переходим к самому важному. Причины Булавинского восстания в «Историческом описании Земли Войска Донского» описаны подробно, но при этом амбивалентность тут достигает пика. С одной стороны, в тексте восставшие явно и очевидно осуждаются. Присутствует, в частности, знакомый нам сюжет о том, что настоящие казаки не поддержали бунта: «В это время, так сказать, коренных казаков лучшего и отборного воинства не было на Дону с самого открытия войны с Швецией. <…> Отсутствие этих верных государю воинов всего более благоприятствовало Булавину» (Там же: 553-554). Правительственные меры, возмутившие казаков, в целом подаются с положительной лексической коннотацией, как «обуздание своевольства на Дону» (Там же: 553). В результате текст «Исторического описания» можно прочесть в рамках мифа о Империи, следующим образом реконструировав авторскую позицию: Империя пытается обуздать беззаконие в крае, настоящие казаки уходят защищать эту Империю на войне, и в этот момент изменники поднимают восстание в тылу. Проблема, однако, в том, что причины восстания описаны крайне подробно, и при внимательном чтении этого описания становится ясно, что «обуздание своевольства на Дону» сопровождалось целым рядом случаев жестокого произвола имперских властей. Так, имели место «насильственные поступки чиновников, присланных из Адмиралтейского приказа на Дон почти в то же время для описи корабельного леса, которые самопроизвольно высылали казаков из городков в Россию без всякого различия, причиняя им обиды» (Там же: 548). Так был полностью уничтожен Бугучарский казачий городок – а уничтоживший его чиновник даже не поставил в известность Донское Войско (Там же: 549). Соответственно, текст «Исторического описания» может быть прочитан и в рамках мифа о свободе, и тогда позиция его автора реконструируется так: Империя творила беззаконие, жестоко угнетала казаков, и тогда смелый К.А. Булавин с оружием в руках встал на защиту народных прав. А теперь вспомним, что текст «Исторического описания» изначально рассматривался современниками как конструкт, какие-то части которого были вставлены в нарратив постфактум в рамках проимперского цензурирования. Мы получаем идеально амбивалентную версию Булавинского восстания, равно позволяющую представить К.А. Булавина и как героя, и как предателя, и в промежутке между этими крайними оценками.
Аналогичным образом амбивалентна и интерпретация в «Историческом описании» тех посланий, которые рассылал К.А. Булавин. С одной стороны, они помещаются в контекст, дискредитирующий их автора: так, в абзаце о отправке послания запорожским казакам булавинцы названы «убийцами, обагрившимися кровью сограждан своих», причем вполне обоснованно, с отсылкой к жестоким убийствам ими верных Империи казаков (Там же: 559). Однако далее безо всяких комментариев и опровержений пересказывается это послание, в котором доказывалось, что донские казаки поднялись, чтобы сохранить «прежние обыкновения, как у дедов, у отцов наших и у нас бывали», а принудил их к этому князь Ю.В. Долгоруков тем, что «разорил и пожег многие наши городки, пытал казаков, бил кнутом, резал им носы и губы без всякой причины, наругался над женами нашими и вешал детей наших младенцев по деревьям» (Там же: 560). Подобные описания жестокости Империи в контексте нарратива «Исторического описания» вполне правдоподобны: буквально несколькими страницами ниже уже от самого автора как безусловная правда описываются меры, которые Петр I приказал принять против бунтовщиков, и в их числе оказывается приказ целый ряд казачьих городков «сжечь и разорить до основания, людей рубить, а заводчиков сажать на кол и колесовать» (правда, с оговоркой, что со сдавшимися добровольно следует поступать ласково) (Там же: 563).
И в итоге, если воспринимать «Историческое описание Земли Войска Донского» полностью, без попыток редуцировать проимперскую или проповстанческую часть нарратива, то предложенная в нем интерпретация Булавинского восстания окажется лишенной положительных персонажей первого плана. К.А. Булавин и его соратники – это не настоящие казаки, а изменники, развязавшие гражданскую войну в Войске Донском. Но и имперские власти оказываются не лучше – несмотря на лексически положительное описание, фактически они начали произвол, спровоцировавший бунт, а затем отметились крайней жестокостью при его подавлении. В разделе о последствиях восстания в разобранном нами тексте говорится о более чем 7 000 казненных и убитых казаков и множестве уничтоженных городков (Там же: 569). Это уже не нарратив А.Г. Попова – Империя здесь из благодетельной сущности превращается в сущность если не злую, то амбивалентную и опасную, способную в определенных ситуациях на угнетение казаков и жестокую месть за их нелояльность. Но при этом и восстание против Империи остается изменой, ведущей к братоубийственной войне.
Именно подобный подход, как нам кажется, соответствовал достаточно сложной самоидентификации донских казаков в XIX в. Лояльность Империи – и страх перед ней; знание о потенциальной несправедливости власти – и стратегия на сохранение исторических привилегий не путем их защиты с оружием в руках, но путем верной службы. И самыми симпатичными персонажами в булавинском эпизоде «Исторического описания» оказываются герои второго плана, верные власти казаки: они не героизируются, о них вообще написано мало, но они, по крайней мере, не совершают преступлений, в отличие от повстанцев и Империи. А в конце именно им достаются награды от Петра I (Там же: 568). Итак, в рамках подобной логики казакам следовало служить Империи не потому, что она абсолютное благо, но потому, что восстание против нее – безусловное зло.
Кстати, В.Д. Сухоруков, хотя и не сумел из-за опалы реализовать себя на служебном поприще, а его тексты при жизни не были опубликованы, но по крайней мере избежал юридического преследования со стороны властей и сделал себе состояние на торговле хлебом (Краснов 1881: 34).
Трагедия Свободы в «Истории казачества» Е.П. Савельева
К концу XIX в. отношения Империи и донских казаков все очевиднее вступали в кризисный период. Стратегия верной службы взамен на привилегии в глазах все большего числа донских общественных деятелей не оправдывала себя – медленно, но неуклонно Империя ограничивала казачьи права и увеличивала повинности казаков. Подобные настроения хорошо иллюстрирует высказывание члена одной из выборных комиссий при донской администрации, В.Я. Бирюкова: «Там (в остальной Империи – А.П.) постепенное освобождение личности во всех ее проявлениях; у нас все большее подчинение ее и учреждение все новых штатов, главная обязанность которых заключается в наблюдении и в понуждении казаков к исполнению ими повинностей денежных и натуральных. Там все прогрессирует и продолжает прогрессировать, наш же прогресс сводился, главным образом, только к одному – совершенствовалась административная машина, улучшалась организация чиновничества» (Протоколы 1899: 124).
Имперские власти и донские проимперские авторы реагировали на изменения усиленной пропагандой мифа о Империи, навязыванием казакам аксиологической системы, в рамках которой Империи следует служить безвозмездно, независимо от даваемых взамен прав и привилегий. В 1900 г. на Дон приезжал военный министр А.Н. Куропаткин, описавший в отчете императору с положительными коннотациями только тех казаков, которые демонстрировали лояльность безусловную, говорили о готовности идти воевать по первому слову государя, а не рассказывали о проблемах в местной экономике и системе самоуправления, которые вообще-то военный министр должен был исследовать в ходе своей поездки: «Один из стариков в станице Котовской, отставной вахмистр Маляров, имеющий 7 сыновей и внука, говорил, что “пойдет помогать Царю поголовно всей семьей”» (РГИА: 49об). Строились зримые воплощения казачьей славы, порожденной якобы исключительно верным служением Империи. Так, в огромном Вознесенском соборе в Новочеркасске целая зала была отделана не религиозными фресками, а фресками, изображающими славные моменты донской истории, причем открывалась эта зала изображением того, как атаманские регалии вручались наследнику престола.
На фоне все усиливающихся социально-экономических проблем пропаганда мифа о Империи давала скорее обратный эффект. Так к 1899 г. долги казаков станичным обществам достигли рекордной суммы в 1 141 249 руб. и продолжали расти (Маслаковец 1899: 43) – а местные власти расходовали по 169 620 руб. в год на строительство роскошного собора (Сборник 1895: 490-491). При призыве 1899 г. каждый четвертый казак имел право на льготу, преимущественно по бедности (Маслаковец 1899: 11) – зато в Новочеркасске открыли Донской музей (Бойко 2010: 98-101). В итоге после введения выборов в Государственную Думу казачьи регионы начали электорально поддерживать не консервативно-монархические силы, а либеральную оппозицию. В IV Государственной думе Российской империи казачью группу составили 9 кадетов, 3 прогрессистов, беспартийный и «монархист-демократ» (Корниенко 2013: 70). Вполне естественно, что именно в это время у донских казаков появился первый текст, переосмысливавший всю их историю с позиций мифа о Свободе, в аксиологической системе которого Империя сделалась злом, последовательно наступающим на казачью свободу.
Е.П. Савельев был человеком без высшего образования, окончившим только учительскую семинарию и служившим сперва приходским учителем, а потом мелким чиновником (Там же: 132). Возможно, именно в силу отсутствия научной подготовки и происхождения из-за пределов донской образованной элиты он мало ценил не только российских историков, но и эталонное для XIX в. «Историческое описание Земли Войска Донского». В 1911 г. Е.П. Савельев так отзывался о всех существующих текстах по истории донского казачества: «Труды эти вообще страдали недостаточною разработанностью исторического материала, и неудачными заимствованиями, и подражанием другим историкам, мнения и выводы которых, иногда заведомо неверные, принимались как положительные данные и целиком вносились в эти труды» (Савельев 1911: 3). В итоге Е.П. Савельев создал собственную «Историю казачества» – книгу популярную и скандальную, единственную из крупных дореволюционных работ донских авторов, кроме «Исторического описания Земли Войска Донского», переиздававшуюся в XXI в. (Савельев 2010). В ней он не только доказывал, что казаки являются особым народом, но и приписывал их предкам, гетам-руссам, основание Рима (Савельев 1991: 74), связывал с гетами-руссами Атлантиду (Там же: 89) и вообще приписывал предкам донских казаков множество героических деяний древней истории.
В результате именно Е.С. Савельев де-факто стал основоположником казачьей национальной историографии. Специалист по этнографии Юга России М.А. Рыблова даже посвятила статью нарративу Е.П. Савельева как основе современного казачьего национального исторического мифа (еще раз повторим, что мы пишем о мифе не в смысле выдумки, но в смысле национальной мифологии, ключевых и легендаризированных элементов исторической памяти) (Рыблова 2010: 274-284). При этом М.А. Рыблова интерпретирует нарратив Е.П. Савельева как логическое завершение донской дореволюционной историографии (Там же: 274). В действительности, однако, идеи Е.П. Савельева противоречили как предшествующей донской историографии, так и исторической памяти казаков его эпохи. Его критиковали не только публицисты-сторонники мифа о Империи, но и серьезные исследователи Х.И. Попов (директор Донского музея) и П.П. Сахаров (один из первых казаков, получивших специальное историческое образование), защищавшие наиболее распространенный на тот момент амбивалентный казачий миф, представление о том, что «неразрывная связь казаков с Россией выгодна для обоих сторон» (Корниенко 2013: 162). Даже другие донские дореволюционные казачьи националисты, союзники Е.П. Савельева по политической деятельности, не были готовы противопоставить Свободу казаков их служению Империи: главный лидер казачьих националистов начала 1910 гг., С.А. Холмский, писал о «добровольном присоединении казачества к родственному Русскому народу» (Там же).
Выше мы сопоставляли Е.П. Савельева с М.С. Грушевским. Их объединяет общность концепций, трансляция казачьего мифа о Свободе и идей о «лакримогенезисе» своих народов, казачьего и украинского соответственно. Однако М.С. Грушевский сумел стать не только важнейшим идеологом украинского национализма, но и основоположником национальной научной историографии. Многие же важнейшие для Е.П. Савельева идеи принципиально несовместимы с любой научной историографией. Трансляция в одном тексте нарративов о том, что казаки есть отдельный народ, и о том, что их предки жили в Атлантиде и основали Рим, дискредитирует этот текст в целом для любого читателя, минимально знающего историю: между попытками удревнить национальную историю и откровенной фантастикой все-таки есть некоторая разница. Против Е.П. Савельева работала и вся предшествующая ему донская историография, позиционирующая себя как имперская региональная, а не антиимперская национальная. Главным препятствием для интерпретации донской казачьей истории как национальной были не труды имперских историков, но «Историческое описание Земли Войска Донского», являвшееся общепринятым несколько десятилетий и повлиявшее на формирование поколений казачьих авторов. Отметим, что донские авторы до Е.П. Савельева неоднократно полемизировали с авторами имперскими, но с противоположных позиций, обвиняя их в желании отделить казаков от русских. Так, в 1850 гг. один из «казакоманов», А.А. Леонов, обвинял самого Н.М. Карамзина в том, что он пытался выдумать первым донским казакам «какую-то независимую республику, подобную римской», в то время как в действительности «все действия донцов поправляемы были рукой русского правительства» (Артинский 1907: 387-388).
К сожалению для Е.П. Савельева, как раз его описание Булавинского восстания показывает, почему предпринимавшийся им попытки опровергнуть концепции «Исторического описания Земли Войска Донского» были обречены на провал. В соответствующей главе своего труда Е.П. Савельев не высказывает никаких фантастических гипотез и версий, но только пересказывает «Историческое описание», убирая его амбивалентность простым исключением элементов, связанных с мифом о Империи. Даже композиционно Е.П. Савельев повторяет более раннее сочинение, да и лексически следы предыдущего текста проступают сквозь его повествование. Приведем самый яркий пример. И в «Историческом описании», и у Е.П. Савельева К.А. Булавин появляется в повествовании при описании дошедшего до боев конфликта за Бахмут с жителями Слободской Украины, изюмскими казаками. Вот как описывались дальнейшие события в более раннем тексте: «Булавин с своей стороны этот поступок наказного полковника Шуста не оставил без отмщения: он в то же время перешел с казаками речку Бахмут и разорил до основания все солеваренные заводы; несколько человек убил до смерти; побрал всю казенную соль и продал там же на месте; мщение его простиралось даже и на домашних животных, коих он приказал без надобности убивать» (Описание 1872: 551). А вот как преподносит эти события Е.П. Савельев: «Но Булавин не оставил этот поступок без отмщения: он перешел р. Бахмут и уничтожил все бывшие там варницы, забрал соль и продал ее на месте» (Савельев 1991: 401). Интересно не только то, что вторая из приведенных цитат это пересказ первой, но и то, что было сокращено Е.П. Савельевым.
Подобный пересказ с сокращением неудобных реинтерпретатору мест крайне наивен с научной точки зрения и дискредитирует результат в глазах человека, знающего первоисточник. Тем не менее, он позволил Е.П. Савельеву последовательно описать Булавинское восстание в рамках мифа о Свободе. Если в рамках прежнего, амбивалентного мифа, злом выступали и угнетающая казаков Империя, и повстанцы, своевольцы и убийцы своих соплеменников, то в рамках нового мифа о Свободе негативная характеристика была сохранена только для Империи. Эта характеристика полностью вторична и повторяет «Историческое описание»: Е.П. Савельев тоже пишет о произволе и жестокости имперских властей по отношению к казакам, приводя те же случаи, что и в служившем ему основой тексте, например уничтожение Бугучарского городка (Там же: 399). А вот повстанцы теперь интерпретируются не как зло, но как добро. Даже лексика Е.П. Савельева в местах, прославляющих повстанцев, становится почти художественной: «Вздрогнул Дон. Чаша терпения в свободолюбивом казачестве переполнилась. “То-то мы заслужили у царя-батюшки”, – грустно кивали седыми головами закаленные в боях старики. Молодые точили дедовские шашки и лили пули. Хопер и Медведица от гнева дрожали», – писал Е.П. Савельев (Там же: 402). Так и выглядит донской казачий «лакримогенезис» – восстание, пусть неудачное, предстает актом высшего героизма и борьбы против властного произвола. А К.А. Булавин из изменника превращается в осознанного и убежденного борца за казачьи традиции и Свободу: он позиционируется Е.П. Савельевым как «поборник старого казачьего права» (Там же: 401).
Соответственно, вина за гражданскую войну в войске, за убийство казаков казаками теперь оказывается лежащей не на повстанцах, а на тех казаках, которые предпочли верность тираническому правительству верности своей исторической Свободе. Более того, знакомый нам сюжет о настоящих казаках инвертируется – теперь булавинцы предстают перед читателем как настоящие казаки («за Булавина встал почти весь Дон»), а его противники – как люди, недостойные казачьего имени («прикормленники центральной власти») (Там же: 403).
В то же время у Е.П. Савельева есть любопытный аксиологический элемент, связанный, вероятно, с предшествующей донской историографической традицией. Он безоговорочно осуждает верных правительству казаков, называя их «изменниками» и «московскими шпионами» (Там же: 406). Однако при этом сам Е.П. Савельев не верит в возможность успешного бунта, оправдывая тех казаков, которые вместо конфронтации с Империей пытались убедить ее пойти на переговоры, предчувствуя «кровавый пожар и гибель родины» (т. е. фактически изменили К.А. Булавину, но не ради награды, а ради спасения казачества от разгрома мятежа) (Там же). Ключевой момент в этой аксиологической системе заключается в том, что Империя все еще продолжает позиционироваться как зло, а ее первоначальное согласие на переговоры обозначено как из ряда вон выходящий факт: «Удивительно, что по получении этих посланий царь действительно приказал Долгорукову остановиться» (Там же). Впрочем, в любом случае в итоге Империя отказывается от поиска компромиссов, а ее войскам дается полная свобода действий (Там же).
Картина Булавинского восстания, рисуемая Е.П. Савельевым, оказывается с моральной точки зрения куда безрадостнее, чем у его предшественников. Империя уже не амбивалентная сущность, а абсолютное зло: ее солдаты вешают и сажают на кол пленных, отправляют казаков в Москву «на мясо», а молившихся за повстанцев священников четвертуют (Там же: 407-408). Верность ей – это предательство казачьей Свободы и своих товарищей. Но и борьба с ней ведет к катастрофе: восстание К.А. Булавина оборачивается «последней страницей из истории свободного Дона», и после него «Дон, обессиленный и залитый кровью своих сынов, стонал» (Там же). Позитивного выхода из аксиологической ситуации восстания больше нет: даже правильному казаку остается только героическая смерть или соглашение с заведомым злом.
К чести Е.П. Савельева, его личные действия соответствовали его нарративу. Он попытался протестовать против Империи и был наказан: в 1911 г. донского автора привлекли к уголовной ответственности за публикацию «Донского литературного сборника», в котором было два рассказа про дискриминацию женщин и стихотворение о тяжелой казачьей доле («казаков в дугу согнули и законом пристегнули и снесенной войсковой наделили головой», «всюду царствует закон, вне закона только Дон») (Дело б/д).
Обреченность повстанчества
Попытки реабилитировать К.А. Булавина перед судом истории с конца XIX в. предпринимались не только Е.П. Савельевым, но и некоторыми другими донскими авторами. Первым, еще в 1880 гг., в защиту донского повстанца выступил Н.И. Краснов, являвшийся – что иронично – генерал-лейтенантом и высокопоставленный чиновником даже не на Дону, а в Санкт-Петербурге, в Военном Министерстве. Оставаясь в рамках амбивалентного казачьего мифа, он довел его до логического завершения. «Булавин же берет на себя тяжелую обязанность – отстоять против правительства права, нравы, обычаи и самоуправление казачьих городков, и отстоять от произвола администрации до конца обездоленный русский народ. <…>. Нравственной ответственности за содеянное зло Булавин перед лицом беспристрастной истории нести не должен», – писал генерал (Краснов 1882: 139). Здесь восстание К.А. Булавина все еще зло – но повстанцы уже не злодеи и тем более не изменники.
Несколько позже этюд о Булавинском бунте написал известный донской писатель Ф.Д. Крюков (Крюков 2004). Его интерпретация событий близка к версии Е.П. Савельева. К.А. Булавин предстает перед читателем одним из рыцарей свободы («казачество поднимало боевое знамя против сытых, богатых, народных угнетателей, за чернь, за голодных, нагих, босых, обиженных, и если на этом знамени не торжественно и ярко были начертаны бессмертные слова: свобода, равенство и братство – то в сознании простых серых, зипунных рыцарей они жили прочно и постоянно» (Там же: 72). Над казачьим мифом о Империи, над «выдуманными рассказами патриотического свойства, изображающими исконную казацкую преданность престолу самодержцев и неудержимое стремление биться за блеск самодержавия, так много благодетельствовавшего казакам» Ф.Д. Крюков откровенно смеется (Там же: 184). Но и в возможность успешного восстания казаков против Империи писатель не верил: «Борьба с царем-исполином была непосильным делом для одного казачества и с первых шагов обрекалось на неудачу» (Там же: 71).
Однако все подобные известные нам нарративы начинают возникать не ранее 1880 гг., времени, когда отношения Империи и донских казаков вступают в кризисный период. И даже в это время реабилитировавшие К.А. Булавина донские авторы считали его восстание заведомо обреченным предприятием. И эта деталь кажется нам очень важной.
Позволим себе в последний раз сравнить донской казачий национальный нарратив Е.П. Савельева и украинский национальный нарратив М.С. Грушевского. Основоположник украинской историографии в 1904-1911 гг. трижды издал «Очерк истории украинского народа», содержащий краткое изложение всей украинской истории для массового читателя (Грушевский 1990: 354-355). Хотя данная книга была создана в период, когда независимой Украины не существовало, она завершается на небезнадежной ноте: второй и третий с конца разделы посвящены «украинскому возрождению» XIX в. (Там же: 306-331). А в самом последнем абзаце книги автор, хотя и пишет о репрессивном направлении российской политики по отношению к украинцам, но противопоставляет ему «ту организацию общественной самодеятельности, которая дала выход галицкой Украине из тупика политических отношений» (Там же: 344). Таким образом, ситуация для украинцев оказывается хотя и сложной, но не беспросветной, а ролевая модель правильного украинца связывается с определенными успехами: украинцы, несмотря на противодействие двух Империй (Российской и Австро-Венгерской), смогли начать «украинское возрождение» и добиться успехов в Галиции. Напротив, в «Истории казачества» Е.П. Савельева, доведенной до конца XVIII в., в последних главах описывается непрерывная деградация казачьих свобод под все возрастающим контролем имперской власти, а последние слова в книге констатируют, что, несмотря на свои заслуги перед Империей, в этом столетии казачество «еще больше потерпело от самовластия и несправедливости ее неблагодарных и недальновидных венценосцев» (Савельев 1991: 442).
Мы приходим к крайне любопытному выводу. Донские казачьи мифы о Империи, о Свободе и промежуточный между ними амбивалентный миф в их дореволюционных версиях совершенно по-разному оценивают Империю и повстанцев, причем на самом глубинном, аксиологическом уровне. Но при этом мы видим определенное сходство у всех важнейших дореволюционных донских авторов в оценке того, что они считали единственным в истории восстанием собственно Донского Войска за свои права и привилегии. Повстанчество может интерпретироваться как предательство или героизм, но остается заведомо обреченным делом. Империя может быть добром или злом, но представляется непобедимой. Уже созданное в 1820 гг. «Историческое описание Земли Войска Донского» разоблачает преступления Империи, как приведшие к Булавинскому восстанию, так и совершенные при его подавлении, но правильной ролевой моделью для настоящего казака остается лояльность Империи. И даже самый последовательный дореволюционный донской носитель мифа о Свободе, убежденный казачий националист Е.П. Савельев, оправдывал тех соратников К.А. Булавина, которые пытались договориться с Империей за спиной лидера повстанцев не ради наград от Петра I, но ради спасения своей родины от грядущих репрессий при подавлении мятежа.
Описанный нами феномен является одной из причин амбивалентности русской системы казачьих мифов. С одной стороны, с начала XIX в. не только внешние, но и казачьи авторы создавали и пропагандировали систему казачьих мифов, ориентированных на служение Империи. Элементы этой системы представлены и в историографии, и в исторической памяти донского казачества, однако в целостном виде данная система слишком очевидно противоречит хорошо известным фактам прошлого и настоящего казаков. Империя не могла быть абсолютной ценностью для казаков XIX в., регулярно сталкивавшихся с тем, что их исторические привилегии постепенно сокращаются. Едва ли она способна стать абсолютной ценностью и для современных казаков, центральным сюжетом исторической памяти которых является расказачивание. С другой стороны, не позднее начала XX в. донскими авторами начинает пропагандироваться система казачьих мифов, ориентированных на свободолюбие. Элементы этой системы тоже представлены и в историографии, и в исторической памяти донского казачества, но ее слабым местом является своеобразный «имперский фатализм». Нам представляется, что историография и история российской общественной мысли в принципе остро нуждается в термине, обозначающем крайне распространенное представление о беззащитности человека перед Империей и безнадежности открытого противостояния с ней. Подобное представление было характерно и для дореволюционных сторонников системы казачьих мифов, ориентированных на свободолюбие: Империя в их нарративах предстает абсолютным злом, но злом настолько могущественным, что любое открытое восстание против него обречено. Остается только личное ненасильственное сопротивление, попытки сохранить от наступления Империи остатки исторических свобод, причем путем договоров с этой Империей, которые она все равно может нарушить. Отметим, что в рамках системы казачьих мифов, ориентированных на служение Империи, Империя столь же всесильна – но в ее рамках это, напротив, делает восприятие мира более оптимистическим, означая непобедимость добра.
Итак, одна система казачьих мифов явно противоречила известным фактам, но позволяла интерпретировать историю донского казачества как серию славных побед на службе высшему благу. Вторая система, равно тенденциозная, объясняла очевидные проблемы донских казаков в их взаимодействии с Империей, но превращала историю донского казачества в историю падения, историю превращения свободолюбивых степных воинов в рабов, добровольных слуг позиционируемой в качестве зла Империи. В результате наиболее популярной у донских казаков еще в XIX в. стала третья система казачьих мифов, система промежуточная, возникшая независимо от двух первых, но легко вбирающая в себя их элементы. Эта система тоже предполагала «имперский фатализм», но менее радикальный и безнадежный – в ее рамках Империя оказывалась всемогущей, но хотя бы морально амбивалентной сущностью, что одновременно и объясняло ее наступление на права казачества, и делало служение ей морально допустимым, и, наконец, разрешало отстаивание своих прав перед ней. В конце концов, эта система мифов была очень удобной: она позволяла интерпретировать внешние войны Империи и подвиги в них казаков как аксиологически положительные явления, одновременно критикуя ту же Империю, если ее действия не отвечали интересам казачества. Стоит отметить и то, что подобная система смягчала личную ответственность донских казаков за то, что происходило в их крае: несмотря на наличие оружия почти у всех взрослых мужчин-казаков и теоретическую возможность их восстания, путь насильственного сопротивления Империи донской общественной мыслью XIX-начала XX вв. отвергался, как бесперспективный, и оставался только путь переговоров с властями с требованиями уважать пожелания казаков. Нужно сказать, во второй половине XIX в. на Дону неоднократно были случаи, когда казаки мирными способами демонстрировали свое недовольство и имперская власть шла на диалог с ними – вот только в полной мере требования недовольных выполнены не были ни разу (как, впрочем, ни разу не были и полностью проигнорированы) (Перетятько 2020: 121-139).
ИСТОЧНИКИ И МАТЕРИАЛЫ
ГАРО — Государственный архив Ростовской области.
Голиков 1838 — Голиков И.И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России. Т. 4. М., 1838.
Дело б/д — Дело донских литераторов // Старые дороги Евграфа Савельева. URL: https://passion-don.org/writer/dov-1911-245.html (дата обращения: 09.07.2023).
Крюков 2004 — Крюков Ф.Д. Булавинский бунт (1707-1708): Этюд из истории отношений Петра Великого к Донским казакам. М., 2004.
Маслаковец 1899 — Маслаковец Н.А. О занятиях высочайше учрежденной 16-го июня 1898 года Комиссии в области войска Донского и о достигнутых ею результатах: Доклад состоящего в распоряжении военного министра Генерального штаба генерал-лейтенанта Маслаковца 23 авг. 1899 г. СПб., 1899.
Попов 1814 — Попов А.Г. История о Донском войске. Ч. 1. Харьков, 1814.
Попов 1816 — Попов А.Г. История о Донском войске. Ч. 2. Харьков, 1816.
Протоколы 1899 — Протоколы Комиссии по исследованию нужд казачьего населения Донской области. Б.м., 1899.
Пудавов 1895 — Пудавов В.М. Взгляд на основные начала Донского края. Новочеркасск, 1895.
РГИА — Российский государственный исторический архив.
Савельев 1911 — Савельев Е.П. К истории казачества (Как нужно писать историю) // Донские Областные Ведомости. 1911. № 65. С. 3-4.
Савельев 1991 — Савельев Е.П. Казаки. История. Ростов-на-Дону, 1991.
Савельев 2010 — Савельев Е.П. Древняя история казачества. М., 2010.
Салтыков-Щедрин 1864 — Салтыков-Щедрин М.Е. Литературные мелочи // Современник. 1864. № 5. С. 1-26.
Сборник 1895 — Сборник правительственных распоряжений по казачьим войскам. Т. ХХХ. СПб., 1895.
Строев 1814 — Строев П.М. История о Донском войске, Харьков. 1814 года. Часть I // Сын отечества. 1814. № 38. С. 228-241.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
Антонов, Майзульс 2013 — Антонов Д.И., Майзульс М.Р. Цена крови, или Проклятые деньги Иуды Искариота // Антропологический форум online. 2013. № 18. С. 191-213.
Артинский 1907 — Артинский И.П. Очерк истории Новочеркасской войсковой гимназии. Новочеркасск, 1907.
Бойко 2010 — Бойко А.Л. Комиссия по устройству Донского музея: документы о создании и кадровом составе // Рубикон. 2010. № 55. С. 98-101.
Грушевский 1990 — Грушевский М.С. Очерк истории украинского народа. Киев, 1990.
Донцы 2003 — Донцы XIX века. Ростов-на-Дону, 2003.
Каппелер 2014 — Каппелер А. Казачество. История и легенды. Ростов-на-Дону, 2014.
Кириллов 1909 — Кириллов А.А. Краткое обозрение истории о донских казаках. Новочеркасск, 1909.
Комаров 2017 — Комаров А.П. Базовые ценности российского казачества // Вестник Тверского государственного университета. Серия «Философия».
2017. №4. С. 72-80.
Корниенко 2013 — Корниенко Б.С. Правый Дон: казаки и идеология национализма (1909–1914). СПб., 2013.
Коршиков, Королев 2001 — Коршиков Н.С., Королев В.Н. Историк Дона В.Д. Сухоруков и его «Историческое описание Земли Войска Донского» // Сухоруков В.Д. Историческое описание Земли Войска Донского. Ростов-на-Дону, 2001. С. 7-18.
Краснов 1863 — Краснов Н.И. Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Земля войска Донского. СПб., 1863.
Краснов 1864 — Краснов Н.И. Военное обозрение Земли Войска Донского. СПб, 1864.
Краснов 1881 — Краснов Н.И. Исторические очерки Дона. Борьба Чернышева с войсковыми атаманами // Русская речь. 1881. № 8. С. 32-64.
Краснов 1882 — Краснов Н.И. Исторические очерки Дона. Усмирение Петром Великим Булавинского бунта // Русская речь. 1882. № 4. С. 118-147.
Краснов 1909 — Краснов П.Н. Картины былого Тихого Дона. СПб., 1909.
Л.Б. 1906 — Л.Б. Алексей Григорьевич Попов, первый директор войсковой гимназии // Сборник областного Войска Донского статистического комитета. Вып. 6. Новочеркасск, 1906. С. 49-59.
Линин 1941 — Линин А.М. Историк Войска Донского В.Д. Сухоруков и А.С. Пушкин // Линин А.М. А.С. Пушкин на Дону. Ростов-на-Дону, 1941. С. 94-152.
Мининков 2010 — Мининков Н.А. Практики историописания и зарождение исторической науки в культуре Дона первой половины XIX века // Терминология исторической науки. Историописание. М., 2010. С. 266-285.
Номикосов 1884 — Номикосов С.Ф. Статистическое описание Области Войска Донского. Новочеркасск, 1884.
Описание 1867 — Историческое описание Земли Войска Донского. Т. I. Новочеркасск, 1867.
Описание 1872 — Историческое описание Земли Войска Донского. Т. II. Новочеркасск, 1872.
Перетятько 2020 — Перетятько А.Ю. Собрания казачьих депутатов как элемент политической автономии Войска Донского в позднеимперский период // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2020. Т. 65. № 1. С. 121-139.
Рыблова 2010 — Рыблова М.А. «Казаки возвращаются»: история и судьба одной научной теории // Казачество России: прошлое и настоящее. Ростов-на-Дону, 2010. С. 274-284.
Сапожников 2017 — Сапожников А. И. Из предыстории Дворянской родословной книги Войска Донского 1826–1835 // Донской временник. Вып. 26. Ростов-на-Дону, 2017. С. 62-84.
Симонова 2016 — Симонова М.В. К.А. Булавин в отечественной историографии // Вестник Томского государственного университетата. Серия "История". 2016. № 3 (41). С. 121-128.
Сухоруков 1903 — Сухоруков В.Д. Историческое описание Земли Войска Донского. Новочеркасск, 1903.
Усенко 2022a — Усенко О.Г. Русскоязычная историография Булавинщины: опыт системного анализа // Вестник Тверского государственного университета. Серия: История. 2022. № 2 (62). С. 138-157.
Усенко 2022b — Усенко О.Г. Русскоязычная историография Булавинщины: опыт системного анализа (часть 2) // Вестник Тверского государственного университета. Серия: История. 2022. № 3 (63). С. 75-91.
Фон Хаген 2000 — Фон Хаген М. Имеет ли Украина историю? // Ab Imperio. 2000. № 1. С. 51-72.
REFERENCES
Antonov D.I., Maizul's M.R. Tsena krovi, ili Proklyatye den'gi Iudy Iskariota // Antropologicheskii forum online. 2013. no. 18. S. 191-213.
Artinskii I.P. Ocherk istorii Novocherkasskoi voiskovoi gimnazii. Novocherkassk, 1907.
Boiko A.L. Komissiya po ustroistvu Donskogo muzeya: dokumenty o sozdanii i kadrovom sostave // Rubikon. 2010. no. 55. S. 98-101.
Grushevskii M.S. Ocherk istorii ukrainskogo naroda. Kyiv, 1990.
Dontsy XIX veka. Rostov-na-Donu, 2003.
Kappeler A. Kazachestvo. Istoriya i legendy. Rostov-on-Don, 2014.
Kirillov A.A. Kratkoe obozrenie istorii o donskikh kazakakh. Novocherkassk, 1909.
Komarov A.P. Bazovye tsennosti rossiiskogo kazachestva. Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya “Filosofiya”. 2017. no. 4. p. 72-80.
Kornienko B.S. Pravyi Don: kazaki i ideologiya natsionalizma (1909–1914). St. Petersburg, 2013.
Korshikov N.S., Korolev V.N. Istorik Dona V.D. Sukhorukov i ego «Istoricheskoe opisanie Zemli Voiska Donskogo» // Sukhorukov V.D. Istoricheskoe opisanie Zemli Voiska Donskogo. Rostov-on-Don, 2001. S. 7-18.
Krasnov N.I. Materialy dlya geografii i statistiki Rossii, sobrannye ofitserami General'nogo shtaba. Zemlya voiska Donskogo. St. Petersburg, 1863.
Krasnov N.I. Voennoe obozrenie Zemli Voiska Donskogo. St. Petersburg, 1864.
Krasnov N.I. Istoricheskie ocherki Dona. Bor'ba Chernysheva s voiskovymi atamanami // Russkaya rech'. 1881. no. 8. S. 32-64.
Krasnov N.I. Istoricheskie ocherki Dona. Usmirenie Petrom Velikim Bulavinskogo bunta // Russkaya rech'. 1882. no. 4. S. 118-147.
Krasnov P.N. Kartiny bylogo Tikhogo Dona. St. Petersburg, 1909.
L.B. Aleksei Grigor'evich Popov, pervyi direktor voiskovoi gimnazii // Sbornik oblastnogo Voiska Donskogo statisticheskogo komiteta. Vol. 6. Novocherkassk, 1906. S. 49-59.
Linin A.M. Istorik Voiska Donskogo V.D. Sukhorukov i A.S. Pushkin // Linin A.M. A.S. Pushkin na Donu. Rostov-on-Don, 1941. S. 94-152.
Mininkov N.A. Praktiki istoriopisaniya i zarozhdenie istoricheskoi nauki v kul'ture Dona pervoi poloviny XIX veka // Terminologiya istoricheskoi nauki. Istoriopisanie. Moscow, 2010. S. 266-285.
Nomikosov S.F. Statisticheskoe opisanie Oblasti Voiska Donskogo. Novocherkassk, 1884.
Istoricheskoe opisanie Zemli Voiska Donskogo. Vol. I. Novocherkassk, 1867.
Istoricheskoe opisanie Zemli Voiska Donskogo. Vol. II. Novocherkassk, 1872.
Peretyat'ko A.Yu. Sobraniya kazach'ikh deputatov kak element politicheskoi avtonomii Voiska Donskogo v pozdneimperskii period // Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta. Istoriya. 2020. Vol. 65. no. 1. S. 121-139.
Ryblova M.A. «Kazaki vozvrashchayutsya»: istoriya i sud'ba odnoi nauchnoi teorii // Kazachestvo Rossii: proshloe i nastoyashchee. Rostov-on-Don, 2010. S. 274-284.
Sapozhnikov A. I. Iz predystorii Dvoryanskoi rodoslovnoi knigi Voiska Donskogo 1826–1835 // Donskoi vremennik. Vol. 26. Rostov-on-Don, 2017. S. 62-84.
Simonova M.V. K.A. Bulavin v otechestvennoi istoriografii // Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universitetata. Seriya "Istoriya". 2016. no. 3 (41). S. 121-128.
Sukhorukov V.D. Istoricheskoe opisanie Zemli Voiska Donskogo. Novocherkassk, 1903.
Usenko O.G. Russkoyazychnaya istoriografiya Bulavinshchiny: opyt sistemnogo analiza // Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Istoriya. 2022. no. 2 (62). S. 138-157.
Usenko O.G. Russkoyazychnaya istoriografiya Bulavinshchiny: opyt sistemnogo analiza (chast' 2) // Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Istoriya. 2022. no. 3 (63). S. 75-91.
Von Hagen M. Imeet li Ukraina istoriyu? // Ab Imperio. 2000. no. 1. S. 51-72.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.