Шарль Моррас. К истории этих четырех лет
Впервые: Documents nationaux. № 2. 1944. Перевод В.Э. Молодякова по изданию: RogerJoseph. J’ai vu condamné un Juste au bagne. Témoignage. La vérité sur le procés de Charles Maurras. Orléans, 1966. Р. 105-116.
В конце августа – начале сентября 1944 г. Лион пережил трагические дни окончания германской оккупации и освобождения, которое принесло с собой новую волну террора. Опасавшийся репрессий с обеих сторон и перешедший на нелегальное положение вождь и идеолог монархического движения «Action française» Шарль Моррас (1868-1952) написал в эти дни программный текст «К истории этих четырех лет», в котором подвел итоги периоду оккупации и деятельности режима Виши. Этот важный исторический источник впервые публикуется в русском переводе. Подробно об этих событиях рассказано в книге Василия Молодякова «Шарль Моррас и ''Action française'' против Германии: ''подлинное лионское сопротивление''», которая выходит в издательстве «Нестор-История» в сентябре 2022 года.
Ключевые слова: Франция, Шарль Моррас, ''Action française'', режим Виши, Филипп Петэн, оккупация, коллаборационизм, сопротивление.
Charles Maurras. On the History of These Four Years
Abstract: In late August – early September 1944, Lyon experienced the tragic days of the end of the German occupation and of the liberation, which brought with it a new wave of terror. Charles Maurras (1868-1952), the leader and ideologue of the monarchist movement "Action française", who feared reprisals from both sides and came underground, wrote these days a program text "On the History of These Four Years" summing up the period of the occupation and the activities of the Vichy regime. This important historical source is published here for the first time in Russian translation. Details of these events are described in the book by Vasily Molodiakov Charles Maurras and ‘Action française’ against Germany: "the genuine Resistance of Lyon", which is published by "Nestor-History" in September 2022 (in Russian).
Keywords: France, Charles Maurras, "Action française", Vichy regime, Philippe Pétain, occupation, collaboration, resistance.
Принципиальное заявление
Стало известно, при каких безобразных обстоятельствах маршал Петэн был вывезен из Виши немцами. Это варварство привлекло к нему восхищение и любовь всего французского народа.
Два благородных документа, которые мы сегодня имеем счастье и долг обнародовать, не являются ни завещанием, ни заявлением об отставке. Маршал Франции, глава Французского государства не отказался ни от одного из своих прав. Он остается носителем самого высокого звания во французской армии. Семь маршальских звезд принадлежат только ему. Считающие себя регулярной армией обязаны повиноваться ему с честью и верностью. В остальном он сам нам заявил: «Я являюсь и остаюсь вашим вождем. Порядок должен править. Я законно представляю его. Подчиняйтесь мне. Меня разлучили с вами, но я вас не бросаю».
Таково выражение воли, которая совпадает с волей нации и которую не могут нарушить ни заграница, ни какая-либо фракция.
Франция продолжает существовать. Если ее вождь не свободен, он не перестает воплощать ее порядок, закон и веру. Как некогда Людовик Святой в оковах, он олицетворяет единство Франции, выражая ее независимость и суверенитет. Да объединятся все французы, желающие свободы своей страны, вокруг этого имени и этого твердого заявления.
Мы можем говорить: таково наше первое заявление.
Далее следует второе.
I. Спасительное перемирие
Никто не может произносить имя Петэна, не упоминая о неоценимом благодеянии, которое он принес, начиная с сумрачных дней июня 1940 г. Франция страдала от агрессора, который опустошил ее, окружил ее армии, взял в плен ее лучшие войска и бросил на переполненные дороги великое множество смятенных беженцев. В какие смуты гражданской войны это вылилось бы? В какие ужасы войны с чужеземцами? Какие капитуляции прибавились бы к двум миллионам человек, которые попали в плен или были обречены попасть? Должно ли было удвоиться это огромное количество? Как в августе–сентябре 1914 г., мы потеряли убитыми сто тысяч человек за два месяца. Надо ли было удесятерять их число в общем хаосе за счет невозможного, неорганизованного и безнадежного сопротивления? Стоило ли терять за один сезон половину или три четверти того личного состава, которого предыдущая война лишила нас за четыре года? Эти вопросы стояли перед глазами всех мыслящих французов в ужасной ситуации, когда маршал Петэн возвысил голос разума и сострадания и смог с огромными трудностями, дорогой ценой, но с честью заключить неизбежное перемирие, несмотря ни на что сохранив нам империю, флот, треть наших департаментов свободными от любой оккупации и даже золото Банка Франции, хранившееся в безопасности на Мартинике.
II. Национальное возрождение
Сделав это, маршал Петэн принялся за работу. Это наше третье заявление.
Как настоящий французский крестьянин, с которым он любил себя сравнивать, он не спасовал перед разрушениями, причиненными историческими бедствиями, – подобно тому, как разрушения от стихийных бедствий, града или пожара не умаляют решимости человека, в чьих руках мотыга или плуг. Он всей душой отдался делу возрождения.
Вспоминая этот колоссальный труд, пришлось бы говорить слишком долго. Но он существует и именно он вызывал недоверие Германии. С этого начался четвертый акт драмы, о котором надо рассказать подробно, потому что слишком мало людей знает о нем.
На виду были факты, но не их связь или причины. Наше перо могло указывать на них лишь с помощью намеков, разрозненных и всё более затрудненных.
Теперь оно свободно. Выскажемся.
III. Заблуждения и ошибки
Проницательные победители, к какой бы расе они ни принадлежали, поняли бы, основываясь на мудрой традиции, то, чего Германия не поняла. Она выработала двойственную программу, которая одновременно включала свое господствующее принуждение и наше полудружественное сотрудничество, но это уже есть нечто весьма противоречивое! Или мы откровенно желали смерти нашей родины, и тогда политика Монтуара была бесполезным и даже тягостным лицемерием. Или – поскольку мы претендовали на противоположное – если мы хотели установить, с некоторым подобием сюзеренитета, определенное согласие или нечто похожее на соглашение или договоренность, следовало не только выбрать этот путь и никакой иной, но, сделав такой выбор, надо было понять его исключительную трудность и удвоить предосторожность и осмотрительность, добавив к ним великодушие.
Требовалось воздержаться от того, чтобы задавать острые вопросы и ставить французов перед жестким выбором. Требовалось уберечь их от впечатления, что им говорят: Полюби меня или горе тебе!
Именно к этому непрестанно возвращались немцы. Надо было верить в их бескорыстие и преданность, в то, что они расположились у нас из любви к нам! «Верите ли вы, – говорили немцы человеку, которого я знаю, – что в крестовом походе против Москвы Гитлер может следовать эгоистическим интересам?» Французу пришлось ответить: во-первых, Гитлер знает это лучше, чем мы; во-вторых, в 1939 г. Гитлер и Москва объединились против нас. Любой разговор на эту болезненную тему неизбежно приводил к унижению французов.
Германия не только ничего не понимала в наших правилах осторожности, но хотела одним выстрелом убить двух зайцев. Она не выбирала между протянутой рукой и сжатым кулаком; она верила, что можно сочетать строгое отношение со спокойным разговором.
Погрузившись в водоворот несовместимых представлений, ее вожди совершили куда более опасную ошибку, причем, несомненно, бессознательную. Если она была сознательной, то ее причина – чудовищная глупость.
Во Франции всегда существовала прогерманская партия. Между 1911 и 1918 гг. ее возглавлял Кайо. Это ее представлял Бриан в 1917 г., ей полтора десятка лет служил Жорес. Это она проявлялась в интеллектуальной, моральной и художественной моде, которая, как сорняк, заполонила голову и сердце Третьей республики. Но надо признать, что в этом республика показала себя законной наследницей либеральной партии, которая ее создала и которая в 1866 г., как в 1792 г., как уже в 1756 г., всегда была у нас прусской партией.
Когда республиканцы Жиронды объявили войну Австрии, они воображали, что Пруссия останется их другом. Ее стремительное вмешательство вызвало у них самое наивное изумление, но не излечило их. Опыт не научил и Наполеона как порождение Революции: он старался удовлетворить Пруссию прежде, чем загнал ее в угол во время битвы при Иене. Он отдал ей Ганновер, он даже предлагал ей императорскую корону Германии.
Нашей прусской партии было на чем держаться. Она особенно распоясалась во время последнего межвоенного периода. Именно этой прусской партии мы обязаны поэтапной потерей всех преимуществ «дурного договора»[1]. Всё началось отказом от репараций на конференции в Спа. Затем, что гораздо хуже, она сдала наши территориальные залоги (в Германии – В.М.) в то время, когда мы могли их сохранить, поскольку все еще обладали самой сильной армией в мире.
На прусской партии, воплотившейся в Бриане, лежит страшная ответственность за эвакуацию Майнца – «Майнц! Силовой центр континента», как говорил Фош, – в 1930 г.; за принцип ухода из Саара, что случилось в марте 1935 г. Сорок миллионов нашего бедного и малочисленного населения оставались, как в чистом поле, лицом к лицу с 65, 67, 75 миллионами немцев, без единой возможности помешать их ремилитаризации и без какого-либо превосходства в позиции и средствах, способного компенсировать колоссальное неравенство в живой силе.
Таковы вред и преступления прусской партии в Париже. В свое время мы обличали их одно за другим без промедления и снисхождения. Почти всегда в одиночку против множества возражений мы, как могли, указывали на стремительное восстановление моральных и материальных сил Германии между 1930 и 1935 гг. После этого, между 1933 и 1940 гг., прусская партия во Франции выросла и приобрела новый облик в Париже. Она стала представлять нечто иное, нежели моду или предпочтение германских интересов французским, превратившись в явный заговор средь бела дня. Заговорщики использовали разные предлоги: одни говорили о вечном мире и высокой культуре, другие о Белом Интернационале. В то время такой Интернационал был решительно невозможен, поскольку – надо это отметить – «диктатуры», «фашизмы», как их называли, еще не были солидарны, причем настолько, что в июле 1934 г. итальянский диктатор Муссолини отправил 60 000 человек на [перевал] Бреннер, чтобы предотвратить присоединение Австрии к территории германского Рейха.
Наши заговорщики работали в пользу одной только Германии, работали хорошо, активно, страстно, с гордостью за то, что они делают. Они также несут ответственность, второстепенную, но несомненную, за безумное и ужасное объявление войны 3 сентября 1939 г., против которого мы так боролись, поскольку их попыткам противостоять этому со ссылкой на французские интересы никто не верил. Эти попытки не имели моральной ценности, поскольку призывавшие к миру уже были известны как марионетки Берлина.
Когда один из депутатов, известный германофилией, которая была у него в крови, полу-бош Бержери с трибуны Палаты [депутатов] выступил в защиту мира, мир был обречен.
Когда Деа призывал не «умирать за Данциг», этот заголовок выглядел призывом к мятежу в армии: «Штык в землю». Люди вроде него из «Комитета Франция-Германия», друзья Абеца, своими слишком подозрительными криками уменьшали очень сильное и очень законное отвращение, которое подавляющее большинство французов испытывало к этой войне: оно боялось поддаться пропаганде в интересах врага. Еще сильнее люди франко-германской партии хотели заставить замолчать и отступить испытанных патриотов вроде «Action française», единственных, кто защищал общие интересы. Они предпочитали компрометировать нас своей шумихой. Надо признать, они послужили не миру, но поражению, которого мы боялись. Они сделали его более радикальным с помощью как низкого морального духа, который неустанно подрывали, так и с помощью вредительства, которому их активная измена могла в известной мере содействовать.
Итак, наше поражение достигнуто, их роль сыграна, их ценность для немцев исчерпана. И здесь начинается – об этом можно говорить, как при игре в шахматы, – огромная политическая ошибка победивших немцев. У них были свои люди во Франции, они ими хорошо воспользовались; возможно даже, что те люди оказали им больше услуг, чем мы говорим или знаем, будь то с помощью неуклюжего сопротивления войне, которой Берлин мог желать и которая обличила их притворство, будь то с помощью неких сил и влияния в неведомых глубинах тыла. Но эти и прочие возможные услуги уже были оказаны и получены: они принадлежали прошлому. Теперь их исполнители больше ни на что не годились, став настоящими выжатыми лимонами, один вид которых вызывал отвращение у побежденных французов. Использование этих людей в качестве посредников между Германией и средними французами противоречило тому, чего они хотели. С той минуты, как эта партия заняла место между победителями и побежденными, присутствие и деяния фабрикантов поражения и друзей врага должны были с первого же дня препятствовать всем последствиям и моральным возможностям перемирия, а не только поставить крест на его статьях. Так и случилось, сначала понемногу, потом всё больше и больше.
Только маршал, защитник Вердена, мог говорить и действовать от имени Франции. Он принял условия спасительного перемирия 1940 г. как тяжелую, но неизбежную необходимость с возможностью неких послаблений в перспективе. С незапятнанной репутацией, преданностью и уверенностью французы пункт за пунктом обсуждали детали исполнения этих условий. Они уточняли подробности, шаг за шагом отвергали всё, что должны были отвергнуть, принимали неизбежное, не отдавая ничего больше, говорили все необходимые «нет», спорили о каждом клочке самой драгоценной и священной из земель. В политическом и дипломатическом отношении это была гибкая оборона, соответствовавшая целям и мотивам, которая даже не удивила противника.
Неспособные избавиться от своей древней страсти и древней природы фантазеров и хищников, немцы ничего не поняли в моральной и естественной защите побежденных. Она их тем больше донимала и раздражала, чем больше их парижские друзья порочили и обличали ее перед ними. Они впали в ту же ошибку, которую могли совершить «союзники» в 1815 г., если бы энергичная защита благородного короля Людовика XVIII и искусность герцога Ришельё побудили бы их заменить короля и его министров шайкой эмигрантов, не способных защитить страну и выступать от ее имени. Абец, Геринг, Геббельс, Гитлер попали бы в капкан, от которого убереглись Веллингтон, Александр и Меттерних. Маршал и его люди были им ненавистны. Они желали иметь дело только с французами из своей «пятой колонны». Это могло закончиться вторым бедствием. Уверенная в абсолютной поддержке и покровительстве власть имущих, партия бросилась бы в гущу событий, чтобы напрямую вести переговоры с победителем вместо генералов, послов, уполномоченных представителей главы государства, отдавала бы всё, что сохраняли другие, предлагала бы то, в чем другие отказывали или торговались. Злодеи дошли до того, что, желая выглядеть получше, сами предлагали то, чего победитель и не мечтал потребовать. Этот позор распространился настолько, что проник и в прессу.
То, что Лаваль предпринимал, например, против Вейгана, его журналисты Деа и Сорде излагали и прославляли как новое евангелие для грядущего мира. Обозначилось и третье бедствие, очень опасное. По мере того как оккупация продолжалась и становилась тяжелее, наши профессиональные филобоши вознамерились нести свои принципы на площадной суд. Они повели неразумную пропаганду в пользу победителя. Они требовали всё уступить Германии, заключить с ней союз, вооружиться ради нее и вместе с ней, затем, не выжидая – потому что выжидание это «аттантизм», – отдать ей всё, что сохранило перемирие – «фикция» перемирия, как они говорили, – и на все лады воспевать красоту, добро и плодовитость немецкой Европы и германизированной Франции!
Множились речи, статьи, книги в этом духе, от которого национальные чувства вставали на дыбы, а самолюбие, благородство и честь приходили в ужас. Партия, ставшая более прусской, чем победитель, методично порочила сами понятия о чести и благородстве. О них невозможно было говорить, не навлекая на себя обвинение в желании франко-германской войны «каждые двадцать лет», а слово «реваншист» было самим мягким из возможных.
До того как сбежать из Виши, где он натолкнулся на брань и отпор, Деа, которого мы прозвали «месье Табуи»[2], оплевывал всё, что могло выражать хоть малейшее уважение Франции. Несчастный по имени Ребате опубликовал в Париже целую книгу на ту же гнусную тему. Эти господа так и сели, когда первое слово маршала в Монтуаре было, как подобает, ссылкой на честь и достоинство нашей родины.
Политика Монтуара, задуманная как смена альянсов, была бы возможной при условии ее ограничения кабинетами главы государства и его министров. Французам, уверенным в вожде, не надо было ни одобрять, ни отвергать ее, но доверять ему, следовать за ним, как требовал вождь, и, как он же требовал, не обгонять его! Он был бы единственным судьей ее (политики – В.М.) возможности и эффективности, сферы действия и продолжительности. Он вовремя начал бы ее и вовремя остановил. Прусская партия считала по-иному. Ее программой было не только обогнать маршала, но подчинить его, повлечь за собой, заставить его принять политическое и географическое «кредо» переделки старого континента на новый лад, под маской гибеллинской империи Оттонов и Карлов, обновленной к выгоде Гитлера, чтобы тот правил Европой и, конечно, Францией, которая получила бы home-rule[3], но управлялась бы франко-германской партией.
Следовало не только ликвидировать все результаты многовековых усилий Франции при Капетингах, Валуа и Бурбонах ради предотвращения всеобщей империи, но и отречься от них: кто скажет об этом теням Ришелье, Мазарини и даже Бенвиля. Менее возбужденные полагали, что Ришелье, Мазарини и Бенвиль, воскреснув, пали бы на колени перед новой империей! Подобное безумие, само по себе достойное осуждения, было осуждено приглушенной и глубокой реакций, которую оно вызвало в стране, оказавшись нестерпимым.
Маршал хотел очистить свой аппарат от заграничных ставленников и сделал это. Таков смысл событий 13 декабря 1940 г. Попытка скрыть за деталями более или менее романтических обстоятельств простой и очевидный факт отстранения Лаваля оказалась тщетной. Вскоре этот новый Неккер вернулся в Виши в бронированном автомобиле под охраной немецких пулеметов, появление которых в неоккупированной зоне уже предвещало полную оккупацию. Однако Лаваль был исключен из правительства. Потребовались пятнадцать месяцев новых маневров и интриг перед победителем, бешеный лай немецкой партии в «L'Œuvre» и ее парижских подголосков, чтобы навязать Лаваля маршалу, у которого не осталось выбора, в качестве единственного возможного посредника, являющегося persona grata и gratissima в Берлине. Лаваль сам публично признал, что нутром верит немцам. Первым же словом он огласил партийную догму: вера в победу Германии и самое горячее желание этого. Так он одни махом бросил к ногам Германии всё, что она только могла пожелать.
Известно, что стало первым последствием: американская интервенция три месяца спустя.
До тех пор маршал показывал чудеса упорства и мудрой дипломатии, чтобы сохранить хороший контакт с людьми Вашингтона, но первый выкрик Лаваля разрушил всё. Американская интервенция не просто состоялась, но в особом виде, что нельзя упускать из внимания.
Почему английская и американская армии, будучи готовы, не напали прямо на Германию? Повелительницы морей, они могли высадиться на ее северном побережье. Не было никакой военной необходимости проходить через Францию даже чтобы прогнать оттуда немцев. Марша «союзников» на Берлин вместе с русской армией было достаточно, чтобы все остававшиеся у нас (немцы – В.М.) хлынули обратно в Германию. Хваленые крепости на атлантическом побережье автоматически остались бы пустыми. Прорыв через Нормандию, прорыв через Прованс с разрушением больших городов и прекрасных деревень объясняются только надеждой на эффективную поддержку. Откуда эти надежды? Что нам принесла эта бесполезная высадка? Безумные призывы. Сумасшедшие сложности. Да, это была положительная реакция французского населения против провокационной прогерманской агитации, против выходок Лаваля и его партии. Его возвращение к власти предопределило новое вторжение на территорию Франции, восьмое после 1789 г.
Второе последствие его возвращения к делам: почти немедленная потеря империи из-за высадки в Северной Африке, где явным изменам помогли издержки уязвленного патриотизма и самолюбия военных, униженных зрелищем торжества франко-германской партии.
Третье последствие: оккупация немцами нашей южной зоны и средиземноморских портов, в чем маршал всегда отказывал, Туниса и Бизерты... Всё сделанное маршалом для облегчения наших прежних бедствий, было уничтожено. Однако новые бедствия Франции не стали успехом Лаваля и его партии.
Урок не пошел впрок. Германия стала еще больше доверять парижским группкам и их идиотским методам, которые выразились в пропагандистских статьях и в спорах о деликатных проблемах, сама природа которых требует дипломатической тишины и сдержанности. Германия добавила к этому жесткую нетерпимость ко всему, что осталось от французской свободы. Об этом говорит хотя бы режим нашей прессы.
В течение восемнадцати месяцев мы в L'AF могли практически свободно обличать безумные заблуждения франко-германской партии. Конечно, некоторые парижские газеты поносили нас последними словами, а мы были обречены на невозможность ответить или хотя бы объясниться по поводу их нападок. Процесс, начатый нами против Деа, бесконечно откладывался судом. Извращение и критика моих и Бенвиля идей профессором Гриммом и французами из прусской партии должны были приниматься без возражений, даже почтительных. Нам забросили крючок, но не позволяли приближаться к нему. Прусская партия добилась большего от своих хозяев: ей была обеспечена полная безнаказанность в провоцировании национальных чувств. Иностранные радио подливали масла в огонь. Ряды партизан росли и пополнялись. Гражданская рознь усиливалась и усложнялась. Ни прусская партия, ни ее трибуны Деа и Сорде не желали признавать, почему так происходит. Они даже не заметили новый фактор, который вмешался в дело.
Постепенно вопрос вставал всё более остро, но не между немцами и французами, а между оккупантами и оккупированными. При этом ни французы, ни немцы ничем не поступались в своем характере, духе, страстях или соперничестве (прусская партия отрицала последнее).
В июле 1940 г. Лаваль, самый оторванный от реальности человек, когда речь не шла о его родных краях, сказал в нашем присутствии, что бóльшая опасность для Франции состоит в популярности, которую оккупанты могут менее чем за три месяца завоевать у населения Парижа! Несчастный не знал, что не бывает приятной оккупации. А эта только ужесточалась: местами корректная, местами грубая, неизменно недоверчивая, требовательная, придирчивая, она становилась все более властной и тяжкой. Добавившиеся к ней экономические трудности делали ее все менее выносимой.
Некоторые могли считать, что призыв рабочих в Германию действительно раздул пожар. Смятение умов вызвало прежде всего представление этих плохо спланированных мер. Как «французские» переговорщики могли согласиться на принцип обмена одного пленного на троих рабочих? Лаваль не увидел здесь коварное оскорбление достоинства нашей страны и ее чувства справедливости: он ничего не почувствовал в этом приказе, слишком общем для него. Но Германия не поняла, и ее друзья не дали ей понять, что только героический патриотизм может породить столь же героическое повиновение. Они хотели завоевать наше сердце и всегда требовали его силой! Germania mater! Мать-Германия, учительница и покровительница мира! Такова была их общая тема, столь же соглашательская, сколь и повелительная. То, чего самая ревностная французская дисциплина могла добиться лишь с трудом, должно было быть получено из чистой любви к варварской Германии!
Грубые ошибки в осуществлении «замены» ухудшили положение. Лаваль выставлял себя единственным человеком, способным вести переговоры с победителем. На самом деле ни он, ни его немецкие собеседники не имели власти чего-то добиться. Эти господа вели себя как хозяева. Как еще они будут с ним разговаривать, если он не стоит на коленях? Однако страна сопротивлялась, отказывала в том, чего у нее требовали, а ответные действия оккупантов становились жесткими вплоть до яростных вспышек варварства. Они заново распаляли ненависть.
К заблуждениям и ошибкам правительства Лаваля прибавились компромиссы и связи Французской милиции с немцами. Возбуждение росло из-за того, что советов об умеренности и призывов к здравому смыслу уже никто не слышал. Германия продолжала хотеть быть любимой ради своих прекрасных глаз и в то же время отбирала у нас рабочие руки и продовольствие. А прогерманская партия требовала, чтобы ее пропаганду такой брутальной любви не трогали и не критиковали! То, что допускалось во французской прессе в начале 1943 г., в конце того же года стало едва терпимо. Более того, оказалось невозможным говорить о том, что воспевание благополучия Германии и немцев как естественного условия благополучия французов только льет воду на все диссидентские мельницы. Ни Лаваль, ни его подручные, ни его иностранные хозяева не желали слушать призывов к чувству меры и здравому смыслу.
Теперь не позволялось даже шепотом говорить: «Это вы пополняете ряды партизан! Это ваша пропаганда в пользу оккупантов бросает туда столь много молодых людей, которых она оскорбляет и ранит!» Напротив, наше вынужденное молчание не могло предотвратить ни поворота партизан к коммунизму, ни роста числа уголовных преступлений, ни раскола на друзей и врагов партизан ради взаимного истребления, ни того чтобы чиновники не потеряли голову среди всех пожаров, которые их окружали.
Таков был четвертый элемент – самый сложный и самый влиятельный – всех тех бедствий, которые обрушились на нас после поражения.
Теперь можно говорить правду о других заблуждениях, безумствах и смутах. Но до сегодняшнего дня во Франции нельзя было написать ни слова правды о действиях прусской партии, об идиотском доверии, которое у нее вызывал победитель, и о чудовищных последствиях их противоестественного союза. Увидев и осознав это, обратимся к последней и высшей реальности.
IV. Единственный человек.
Одинокий или почти одинокий, непоколебимый, как дуб в древнем галльском лесу, маршал держался хорошо. Он был вынужден передать власть в правительстве в руки Лаваля. Со свободой слова и суждений он сохранил моральную власть, убедительным подтверждением чего были овации в Париже, Руане и Нанси (которые Петэн посетил в апреле–июне 1944 г. – В.М.). Вождь, который не мог действовать и который прямо говорил об этом, – говорил, что не узнает во Франции 1942, 1943, 1944 годов Францию, начертанную в его законах 1940, 1941, 1942 годов, – этот вождь несокрушимым светом вдохновлял мысли и действия, призывал к сдержанности, клеймил беспорядки, проповедовал чувство и уважение порядка, веру и надежду. Понятно, что такую моральную силу боялись и пытались уничтожить. Разве не Германия и не жалкая франко-германская партия стоят за последним актом 20 августа 1944 г., бесчестие которого не описать словами, когда старого вождя вытащили из убежища, оторвали от Франции и повлекли в изгнание и плен под вражеским конвоем? Немцы и их французские подручные в равной мере делят ответственность за этот позор.
Лаваль осмотрительно закончил тем, что умыл руки. Он даже изловчился оказаться в плену у немцев, показав себя настоящим реалистом в обделывании собственных делишек. Но другие, более дерзкие и способные на всё, как Деа, прирожденный преступник и вдобавок безумец, воображали, что они еще делают историю и политику своими заявлениями, полными дантоновской риторики. Они, кажется, вознамерились создать подобие немецкого правительства на французской земле. «Будем смелыми!..» Хороша же смелость, представленная их грязным сотрудничеством с врагом, когда его ничто уже не уравновешивает, против нескрываемого величия великого старца, отца родины.
Всё это искупится. Германия уже расплачивается. Что касается изменников французов, которые ей служили или обслуживали ее (из плохих французов не сделать хороших немцев), этих ничтожеств уже разметал жестокий ветер, как птиц, предвещавших несчастье.
Это не один урок, но два.
Первый урок – урок французского единства для тех из нас, кто возлагает надежды на заграницу: они точно будут обмануты, разбиты и проиграют абсолютно.
Не меньший урок и для любого победителя, рискнувшего опираться на проиностранную партию в нашей стране, которая, при всех нелепых раздорах, едина по сути. Ошибка в этом деле, повторяющая немецкую, приведет к таким же последствиям.
Французы демонстрировали, что могут поддаться нелепым увлечениям, но эти четыре последних года также показали быстроту перемен, нервозность и силу их реакции.
Против этих шатаний (факт достоин быть отмеченным) существует лишь одно знамя, за которым французы идут инстинктивно, без чьего-либо влияния, с полной свободой и зачастую с героизмом, ибо мы не забудем павших от пуль с обеих сторон, – и это знамя есть знамя маршала. Его последние послания показывают, как он нес и хотел нести это знамя. К нему должны быть обращены все взоры, все сердца, вся благородная воля Франции – одной только Франции – и это пора повторить сегодня.
Сетуют, что в послании маршала есть загадочное и непонятное место[4]. Прочитайте его хорошенько. Напротив, в нем всё понятно. Поддержание порядка есть национальный долг. Это более не должно разъединять французов. Долг – сделать так, чтобы воцарился максимум патриотического мира или, если угодно, минимум гражданской ненависти.
Главные творцы наших бедствий – те, кто имел глупость объявить безумную и роковую войну 1939 г., те, кто малодушно служил Германии против Франции во время оккупации, и те, кто призвал и спровоцировал восьмое вторжение, – в большинстве своем или даже все могут считаться наказанными за свои преступления их последствиями. Дополнительные наказания напрашиваются сами собой. Опомнившаяся Франция не может избавить от кары авторов наихудших бедствий, когда-либо обрушившихся на нее. Правда должна определить, правосудие должно исполнить строгие мотивированные наказания. Но правосудие и правда не имеют ничего общего ни с партийным духом, ни с личными обидами, смешавшимися с уголовными преступлениями.
Не надо доставлять прежним оккупантам удовлетворение, которое, не утешив их в поражении, принесет им наивысшую радость. Не доставим немцам удовольствие наслаждаться нашим братоубийством! Им, которые в 1871 г. с высот Сен-Клу смотрели, как над Парижем поднимаются столбы дыма и пепла, не дадим заново вкусить то же и более глубокое наслаждение, если зло, пока еще не повсеместное, распространится на всю страну. Не будем отягощать ужасную цену иностранной войны гражданской войной, отворяющей новые потоки крови. Высший долг – ограничить распространение зла, как огня при пожаре.
Французы, читайте манифест. Вникните в него и повторяйте:
Да здравствует маршал! С его порядком и под его знаменем сохраним единство вечной Франции!
Лион, 24 августа – 3 сентября 1944
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
[1] Название, которое Моррас в одноименной книге 1928 г. дал Версальскому договору (Прим. Р. Жозефа). [2] За некомпетентность и верхоглядство, сравнимые с Женевьевой Табуи, довоенной прорицательницей из той же газеты «L'Œuvre» (Прим. Р. Жозефа). [3] Cамоуправление (англ.) [4] «Вождями Франции являются те, кто, честно обращаясь к вам, поведет вас к примирению и возрождению Франции, ко взаимному прощению обид и к любви ко всем нашим». Ответом на этот призыв стала... чистка! (Прим. Р. Жозефа).