Василий Жарков: «Жизнь в режиме катастрофы». Интервью с В.П. Жарковым
18.04.2023
Беседовал С.Е. Эрлих
Жарков Василий Павлович – кандидат исторических наук, приглашенный лектор Европейского гуманитарного университета в Вильнюсе, e-mail: vasily.zharkov@ehu.lt
С.Э.: Первый вопрос – традиционный. Так как наш журнал специализируется на исследованиях памяти, то мы в каждом интервью проверяем гипотезу Яна Асманна о том, что у современных людей семейная память уходит вглубь только на три поколения. Расскажите, пожалуйста, о глубине вашей памяти, что вам известно о ваших предках?
В.Ж.: Моя семейная память простирается глубже, чем на три поколения. Я застал живыми дедушку и двух бабушек и из разговоров с ними почерпнул сведения о более ранних предках. По линии отца я знаю о моем прапрадедушке – дедушке моей бабушки. Он носил фамилию Воробьев и был городским головой Уфы. В нашем семейном фотоальбоме сохранился его портрет с царскими орденами и большой окладистой бородой. По другим линиям тоже есть некоторые сведения. Например, дед моей бабушки по материнской линии, торговавший тканями купец первой гильдии, был двоюродным братом художника Ивана Шишкина. Мне известно о прадеде по отцовской линии, который в годы гражданской войны был уполномоченным ВСНХ по Ставропольскому краю. А по материнской линии я знаю, что отец и дед моего деда были эсерами. Более того, дед и брат отца этого деда даже оказались на каторге за участие в революции 1905 года. Дядя дедушки в 1920-е годы был одним из руководителей общества политкаторжан. То есть моя семейная память простирается до уровня моих прапрадедов.
С.Э.: Получается пять поколений.
В.Ж.: Да, мне даже известны некоторые сведения об их занятиях – мелкопоместные дворяне, купцы, коммерческие и железнодорожные служащие. В основном они принадлежали к средним слоям, хотя прапрадед, который был уфимским городским головой, построил там здание дворянского собрания. Во время своей короткий поездки в Уфу я искал его, но мне никто не смог в этом помочь. Шел 1994 год. На следующее лето я случайно прочитал в одной из газет, что на рок-концерте металлисты разгромили некий ДК имени Урицкого, в прошлом – Дворянское собрание. Якобы они повредили старинное освещение и элементы декора, выполненные в стиле модерн. Вот и все.
Скорее я считаю себя ленивым человеком и не могу сказать, что достаточно досконально изучал историю своей семьи. Просто фиксировал в памяти, что мне рассказывали бабушки и дедушки. Ну и совсем немного семейного архива – о том, что мой прадед был уполномоченным ВСНХ, я знаю из сохраненных копий автобиографии его сына (моего дедушки). Так что у меня есть и белые, и красные в роду, большевики и эсеры. Получается, что бабушки у меня были из семей белогвардейских, а дедушки – из красных. Таким образом мы можем проследить, как в раннем СССР дворянские дочки или купеческие внучки выходили за детей революционеров.
Оба моих деда были инженерами и членами партии, и прошли типичный путь советского человека. Один закончил карьеру начальником конструкторского бюро на крупном машиностроительном заводе, другой был завсектором, а после инфаркта экспертом в Государственном комитете по науке и технике при Совете министров СССР. То есть и после революции наша семья по-прежнему принадлежала к условному среднему классу, никаких особо выдающихся и заслуженных людей у нас не было. Зоя Тулубьева, двоюродная сестра моего дедушки по отцовской линии, участвовала в артистическом движении «Синяя блуза», а позднее сняла документальный фильм о Большом театре. Ее родная сестра Аннета дослужилась до заслуженной артистки РСФСР в театре Станиславского. Вот они и художник Шишкин – все «великие» среди дальних родственников.
С.Э.: Сейчас в моде слово «травма». Наша история с 1917 по 1953 - сплошная травма: гражданская война, голод, репрессии, раскулачивания. А вашу семью затронули сталинские репрессии?
О репрессированных членах семьи
В.Ж.: Да, конечно. У бабушки по материнской линии отец был жандармским приставом в городе Людинове Калужской области. Говорили, что он якобы посылал своих людей предупредить революционеров, если были сведения, что за ними должны прийти. Победу большевиков в октябре 1917 года он встретил управляющим завода в Песочне – пригороде Людинова, в ту пору – промышленного центра. Был он из польских смоленских дворян, Александр Матвеевич Пучков. Так вот, у нас в домашнем архиве не сохранилось ни одной его фотографии, потому что в какой-то момент он просто исчез. Может, ушел в Польшу, может погиб. Пропал без вести.
Есть и другой пример, касающийся предков-эсеров. По материнской линии мой прадед Георгий Григорьев с семьей жили в Харькове. До Первой мировой войны прадед был банковским служащим и после революции работал в Госбанке Украины. И даже, по некоторым сведениям, дослужился там до достаточно высокой должности. Естественно, в таком положении он попал под репрессии в 1937 году. В тот момент он находился в разводе с прабабушкой и, тем не менее, мой дед с ним виделся. В 1938 году по бериевской амнистии прадеда выпустили. Дед долго молчал, и я узнал об этом от него только, когда закончилась советская власть примерно в 1991–1992 годах. После того, как прадеда выпустили, он встретился с сыном, моим дедушкой, который специально приехал в Харьков. Он не узнал своего отца, так сильно тот изменился после года пребывания в тюрьме. Тогда вышедший из заключения отец сказал ему главное: никогда не занимайся политикой. Мой дед этому совету последовал, и когда, например, ему предложили работать в ЦК в 50-е годы уже после смерти Сталина – отказался. После сталинского террора он усвоил, что политикой заниматься опасно. Конечно, сказывался и опыт его отца и деда, тех самых эсеров. Более того, дядя моего деда с 20-х годов жил в Москве и занимал видную позицию в обществе политкаторжан. Его расстреляли в 1935 году по приговору тройки.
А вот прадед по отцовской линии (уполномоченный ВСНХ) просто рано умер в 1923 году, не дожив до чисток. Тем не менее моего дедушку по отцовской линии забрали на Лубянку в 1939 году. Продержали, правда, недолго. Есть версия, что якобы моя бабушка ходила с просьбой к Ворошилову. У меня есть догадка на этот счет. Мой прадед поставлял изъятое по продразверстке продовольствие на царицынский фронт, то есть как раз непосредственно Ворошилову и Сталину. И, вероятно, бабушка могла напомнить об этом наркому. Возможно поэтому деда отпустили спустя две недели. По семейным легендам на него написал донос бывший однокурсник по Тимирязевский академии. Они втроем жили в одной комнате. Одного – немца Горальда Зейца – посадили, и он погиб на лесоповале. Деда взяли, но вскоре отпустили. Третий, поповский сын, сделал большую академическую карьеру, украв диссертацию того самого Зейца.
Другая примечательная история приключилась с семьей по линии бабушки, которая жила в Уфе. Бабушка родилась в 1909 году и была самой младшей из шести детей в большой семье. В 1917 году ей предстояло идти в гимназию. Но в первый день занятий на пороге ее встретили классные дамы и сказали, что гимназия закрыта. Ее старшие сестры успели выйти замуж за белых офицеров. Одного из них – егеря, призванного в колчаковскую армию, расстреляли в присутствии жены (сестры моей бабушки). Убили его уже на границе с Китаем те самые приморские партизаны из «Разгрома» Фадеева. У двух других сестер мужья-офицеры тоже либо погибли, либо куда-то исчезли. Однажды в июле 1991 года в свои 17 лет я услышал разговор бабушки и ее сестры 1904 года рождения. В саду дачи поселка Верховного Совета в Снегирях они вдруг начали вспоминать, как «Лизин первый муж уехал в первую эвакуацию, а потом во вторую…». «О каких эвакуациях идет речь?» – спросил я с недоумением, полагая, что речь идет о Второй мировой войне. Оказалось, что это про события Гражданской войны.
В 30-е годы с урожденной в Уфе бабушкой произошел другой эпизод в московской коммунальной квартире, где они поселились с дедушкой. Однажды в 1937 году к ним заглянул сантехник или газовщик, а соседка выйди на кухню, да и скажи: «Я думала, это за вашим мужем пришли». Дом принадлежал Наркомату тяжелой промышленности, из жильцов трех подъездов во время террора 1937-1938 годов там уцелели только две семьи. Бабушка за словом в карман не полезла, ответив: «С таким же успехом могли прийти за вами и за вашим мужем». Вот такая яркая деталь того времени.
Еще одна маленькая деталь: мой дедушка по материнской линии несмотря на то, что был членом компартии, каждый вечер слушал «Голос Америки» и радио «Свобода». Вопреки тому, что западные голоса глушили, он ходил по даче с приемником ВЭФ, ловил радиоволны и слушал. Меня он к этим сеансам радиосвязи особенно не подпускал. Однако однажды я услышал нечто удивительное для себя. Шел, наверное, 1984 год, и вдруг по радио отчетливо прозвучала фраза: «…это и другие преступления Сталина». Я удивился, о каких преступлениях идет речь. Дед ответил, что потом когда-нибудь расскажет. Прошло два года и все средства массовой информации в СССР начали говорить об этом открыто.
С.Э.: К сожалению, эта непроработанная травма. Многие молодые сталинисты часто не знают, что их прадедушки были репрессированы. Об этом, как правило, в семьях боялись говорить.
В.Ж.: Абсолютно согласен с этим. И ведь, понимаете, я отлично помню, этот мой дедушка 1912 года рождения, дожив до 96 лет, до последнего продолжал слушать радио «Свобода». Когда в его старом приемнике что-то случалось со звуком, он говорил, что опять глушат волну. Шел 2007 год, я посмеялся над ним. Но он уверенно возразил: «Ты не понимаешь, все снова идет туда».
С.Э.: К сожалению, он оказался прав. Мой второй вопрос, тожетрадиционный. В 1992 вы поступили на исторический факультет Московского педагогического института. В это время профессия историка уже утратила социальный престиж. Почему вы выбрали историю?
«История мне представлялась наименее идеологизированной дисциплиной».
В.Ж.: Во-первых, я определился раньше – между 1988 и 1990 годами. В тот период история была самой популярной дисциплиной. К тому же мой дед по отцовской линии в детстве и молодости очень хотел заниматься историей. Приехав в Москву из Астрахани в 1921 году, он поступил в Тимирязевскую академию на инженерный факультет. Дедушка понимал, что в те годы историей заниматься стало уже небезопасно. И когда моему отцу пришло время выбирать профессию, он посоветовал ему техническую специальность, предположив, что только его внук все-таки сможет станет историком. Будучи одним из ведущих экспертов легендарного ГНТК – Госкомитета по науке и технике, наверное, он уже тогда в конце 50-х годов кое-что понимал про перспективы советского строя. Об этом разговоре я узнал от отца уже после того, как поступил на истфак.
Если посмотреть на гуманитарную сферу в 1988–1990 годах, то тогда существовали свои сложности с выбором. Философия – это ещё в основном исторический материализм и необходимость быть активным комсомольцем (а я Комсомол не любил). Социология только вышла из тени и первый социологический факультет, открывшийся в МГУ, особого доверия не вызывал. В сторону филологии я не смотрел, так как у меня тогда были проблемы с русской орфографией. История, особенно медиевистика, в тот момент представлялась мне наименее идеологизированной дисциплиной. Она позволяла изучить весь curriculum vitae нашего общества. И я выбрал историю, хотя родители хотели, чтобы я стал юристом. Последние два года школы я учился в специальном гуманитарном классе при педагогическом институте – МГПИ имени Ленина. Кстати, моя бабушка, когда я поступил в этот класс, предположила, что в пединституте мне будет проще защитить диссертацию. Так моя карьера и встала на рельсы, стратегическая цель была определена после девятого класса. У нас в школе выпускные экзамены были одновременно вступительными в институт, тогда же преобразованный в педагогический университет – МПГУ. Я сдал их и уже имел, так сказать, подстраховку. Однако по воле родителей, которые нашли для меня дорогих репетиторов, я все-таки пошел на юрфак. Но не добрал проходного балла.
На самом деле не хотел там учиться. Мне не нравился контингент, вместе с которым я готовился на юрфак МГУ. Это были довольно недалекие и циничные люди. Они хотели стать юристами, чтобы обходить закон ради личного обогащения. Это был первый год гайдаровских реформ, и многие вокруг словно с ума посходили из-за жажды наживы. Такой подход к праву мне казался чудовищным. Этих молодых людей не интересовало ничего кроме денег и примитивных развлечений. Один такой товарищ хвастался, как они пили пиво и справляли малую нужду у кремлевской стены в Александровском саду. А я подумал, что там рядом вообще-то могила неизвестного солдата. Мне было неприятно находиться в такой компании.
С теми же, кто шел на истфак, общаться было гораздо интереснее. В этом кругу больше говорили о книгах, истории и философии. Поскольку учеба все-таки это не только про получение знаний, но и про общение, я окончательно выбрал историю. Родители как-то в итоге с этим смирились. Тем более, что в 90-е годы материальных проблем у нашей семьи не было. К тому же отец вовремя вспомнил семейную легенду о дедушкиной мечте стать историком, а я в какой-то степени воспринимался как его двойник.
С.Э.: Кто из преподавателей оказал на вас наибольшее влияние?
В.Ж.: Там были очень разные люди. К сожалению, я уже не застал Владимира Борисовича Кобрина, хотя, когда поступал, то думал, что он там работает. Когда я стал студентом, выяснилось, что он уже умер и, более того, он ушел из пединститута, в том числе и потому, что у него были очень сложные отношения с коллегами по кафедре истории СССР. Половину кафедры оккупировали Аполлон Кузьмин со своими учениками – такие, знаете, дремучие национал-патриоты, антисемиты и державники. Ресентимент и шпиономания в их среде царили уже тогда. Позднее на предзащите они устроили мне разнос за то, что я написал в своей диссертации «присоединение Украины к России» вместо принятого в сталинской историографии «воссоединения» и объяснял политику Московского царства в отношении Польши в середине XVII века желанием взять реванш за прежние поражения. Мне сказали, что к реваншу стремился только Гитлер и нацисты. Это события 2000 года, когда Путин только пришел к власти. Тогда эта история едва не стоила мне ученой степени.
Конечно, на истфаке МПГУ тогда работало еще немало неординарных ученых и преподавателей, которые оказали сильное влияние на меня. Среди них наш преподаватель философии Юрий Алексеевич Муравьёв, а также нынешний профессор Высшей школы экономики Игорь Николаевич Данилевский, который вел у нас вспомогательные исторические дисциплины. В их числе несомненно находится и мой научный руководитель – Галина Александра Леонтьева. Мурат Магомедович Куриев был блестящим лектором по новой истории, позднее он ушел работать на телевидение, а сейчас снова вернулся в профессию и пишет замечательные книги по истории наполеоновских войн. Его неподражаемую манеру чтения лекций я не забуду никогда. Очень достойными членами нашей кафедры были историк декабристского движения Нина Васильевна Минаева и специалист по XVIII веку, сын священника Ростислав Михайлович Введенский. У нас преподавала и Наталья Ардалионовна Проскурякова, которая в последние годы жизни также работала в НИУ ВШЭ. Большой подвижницей своего дела была Елена Федоровна Жупикова, которая несмотря на свою слепоту почти каждое воскресенье возила нас по Подмосковью в поисках следов советских писателей. Так, в селе Измалково рядом с Переделкино мы однажды нашли дом, в котором снимала дачу Ольга Ивинская, и даже пообщались с выросшим к тому времени хозяйским сыном, который её прекрасно помнил.
Галина Александровна Леонтьева — человек из старого Московского университета. Под ее научным руководством я проработал в общей сложности восемь лет. Она из тех, кто видел настоящих историков. Вы ведь знаете, что наши историки делятся на три категории: тех, кто был настоящим историком, вроде Бахрушина, Базилевича, Колесницкого, тех, кто видел настоящих историков, и тех, кто видел тех, кто видел настоящих историков. Ну вот я учился у той, кто видела настоящих историков.
С.Э.: Чему была посвящена ваша диссертация?
«В России 1990-х под имитацией европейских институтов скрывалась старая посконная Московия»
В.Ж: Я ещё до поступления в институт увлекся XVII веком. Мне казалось, это было время, когда у России возникла некая альтернатива развития. Понятно, что Петр Iпродолжил один из векторов развития, а мне было интересно, что этому предшествовало. Согласно известной фразе историка Сергея Соловьева, эпоха петровских преобразований была подготовлена всем предшествующим столетием. Мне было интересно узнать, что такого происходило в XVII веке, что определило путь развития России. Интересно было понять, как она в этот период постепенно приближалась к своему выбору в пользу присыпанной европейской пудрой жестокой крепостнической империи. Как проявляли себя эти новые тенденции? Как сталкивались они со старыми установками и традициями?
Например, крепостное право не было однозначно предопределено. Элита, крупные землевладельцы, не были в нем сильно заинтересованы. За отмену урочных лет ратовало, как ни странно, мелкопоместное дворянство, средние слои общества. Самодержавие во многом опиралось на поддержку с одной стороны дворянства, с другой стороны, так называемых черных слобод, на горожан. Аристократия в то время была наиболее европеизированной частью общества. В крупных вотчинах частично использовался труд наемных работников, там не было проблем с рабочими руками, поэтому богатые вотчинники не нуждались в крепостном праве. В течение еще довольно долгого времени после отмены урочных лет сыска беглых, механизма этого сыска так и не было придумано. Первый сыщик появляется только в конце 1650-х годов, то есть примерно через 10 лет после отмены урочных лет.
Исследование этой эпохи очень много мне дало для понимания процессов, происходящих в современной России. Я писал свою дипломную работу в 1996–1997 годах. Помню, как я выяснял влияние боярина Морозова, отстраненного после Соляного бунта от всех должностей. Считалось, что его политическая роль на этом закончилось. Но я взял Дворцовые разряды, такие журналы с записями всех придворных событий. И, благодаря им выяснил, что после 1648 года Морозов благополучно вернулся в Москву в Кремль и ещё лет десять, пока позволяло здоровье, участвовал практически во всех царских мероприятиях (приемах послов, походах на богомолье, посещении бань и т.п.). То есть близость к царю сохранялась, а значит, сохранялось и политическое влияние. К чему я это рассказываю? В 1996 году вышла книга Коржакова о его взаимоотношениях с Ельциным. И что я увидел, когда её прочитал? Что проходят века российской истории, сменяются политические векторы развития, а принципы, по которым работает власть и ее окружение, остаются неизменными. И близость к фигуре царя имеет решающее значение. Пиры, бани, поездки по стране с правителем определяют значение той или иной приближенной к нему политической фигуры.
Получается, что в 90-е годы не происходило никакой вестернизации России, а, напротив, ускоренными темпами шла её архаизация. Под имитацией европейских институтов скрывалась старая посконная Московия. И мы видим сейчас плоды этого всего воочию.
С.Э.: В каком году вы защитили диссертацию? И куда вы потом пошли работать?
В.Ж.: Я защитился в 2001 году, а затем пошел работать в Высшую школу экономики. К тому моменту я успел посотрудничать с тремя сетевыми изданиями, в том числе главным редактором. В 2001 году я защищался на кафедре, где хозяином себя чувствовал Аполлон Кузьмин, но мне удалось обставить его оголтелых сторонников. Они не подозревали, но в момент защиты я занимал должность главного редактора Jewish.ru (Глобального еврейского онлайн центра). Представьте их лица, когда после защиты ко мне на банкет приехал представитель ФЕОР с личным поздравлением от Берла Лазара. Все прошло замечательно и стало звонкой пощечиной партии наших факультетских национал-патриотов.
После этого я принял участие в создании нового факультета журналистики (позднее переросшего в Медиа-школу НИУ ВШЭ). Потом я работал у филантропа Александра Львовича Погорельского в его Фонде «Территория будущего». Знаете, был такой важный издательский проект «Университетская библиотека Александра Погорельского». Вот этим мы и занимались тогда, в частности выпускали журнал «Прогнозис». Под моим непосредственным руководством выходил информационно-аналитический сайт, который имел тогда аудиторию, сопоставимую с «Русским журналом» Глеба Павловского и интернет-изданием «Агентство политических новостей» Станислава Белковского. Этим я и занимался до 2008 года. Потом была еще пара проектов, а с 2010 года я стал работать в Московской высшей школе социальных и экономических наук (известной в широкой аудитории как Шанинка), возглавив там направление политической науки. До 2018 года я был заведующим шанинской кафедрой политологии, а потом деканом факультета политических наук.
С.Э.: Когда вы покинули России, как сейчас говорят, релоцировались?
В.Ж.: В марте 2022-го, ровно год назад. Так сложились обстоятельства, что я попал в список сотрудников Шанинки, на которых в марте поступил запрос из органов в связи с возможной причастностью к громкому делу нашего ректора Зуева. По странному стечению обстоятельств большинство участников этого списка отметились публичными выступлениями с осуждением войны в Украине. Я подумал, что доказать мою связь с «делом Раковой» они могут только при помощи очень длинной швабры, и решил не рисковать. Как и большинство фигурантов этого списка, о котором в апреле 2022 года написала газета «Коммерсант» (https://www.kommersant.ru/doc/5292227 ), я спешно выехал из страны. В прошлом сентябре решением Ученого Совета Шанинки наш факультет политических наук был упразднен, а с ноября началось мое сотрудничество с Европейским гуманитарным университетом в Вильнюсе. Здесь состоялось еще одно важное знакомство в моей жизни. Я очень рад возможности работать в семинаре Анатолия Арсеньевича Михайлова, основателя ЕГУ, философа европейского масштаба из числа наших современников. Надеюсь, это некий новый этап моей жизни после случившейся со мной катастрофы. Между прочим, Хосе Ортега-и-Гассет сравнивал человеческую жизнь с катастрофой. Для тех, кто родился в России, это так – совершенно точно!
С.Э.: Мне еще хотелось бы поговорить об университетской автономии, которой вы посвятили свою недавнюю блестящую лекцию для проекта «Академические мосты» (https://www.youtube.com/watch?v=dJicuEffr3I&ab_channel=%D0%90%D0%BA%D0%B0%D0%B4%D0%B5%D0%BC%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B5%D0%9C%D0%BE%D1%81%D1%82%D1%8B ). Каким образом либеральная российская профессура продала «первородство» академических свобод?
О феодальных порядках в постсоветском университете
В.Ж.: Мой тезис состоит в следующем: университет, будучи прообразом республики, во многом создал параметры того режима, который сейчас существует в России. Что я имею в виду? Если посмотреть на периодичность смены руководителей Московского университета в XIX веке, то мы увидим, что средняя продолжительность правления одного ректора составляла четыре года. В советское время – шесть лет. Однако со второй половины XX века происходит увеличение срока, когда ректоры могли править от 15 до 22 лет. И вот 1992 год. Беспрецедентная история: в Московском университете избирают ректора, который остается в этой должности 31 год вплоть до сегодняшнего дня. Это абсолютный рекорд!
Это касается не только МГУ, но и МГИМО, Высшей школы экономики, где ректор Ярослав Кузьминов был фактически с основания – сначала директором-организатором, потом в 1994 году его избрали ректором, и он оставался на этом месте до 2021 года. Срок длинный даже по советским меркам. Даже в РГГУ, если учесть, что Юрий Афанасьев в 1985 году стал ректором Историко-архивного института и ушел в 2003 году, получается немалый срок у нашего «прораба перестройки».
Так и сформировался специфический феодализм в условиях постсоветского университета, когда вуз фактически превратился в вотчину ректора, а все сотрудники и профессора и преподаватели – в его подданных. Теперь, когда ректор уходит, начинается плач: «На кого ты нас покинул?» Почему в дореволюционной России не было никакой трагедии в смене ректора? Этот феномен очень показателен. Мне кажется, что причин здесь несколько. Во-первых, худо-бедно, но в советское время в вузах существовала система внутреннего контроля – партийного, профсоюзного, народного. Туда, в частности, можно было пожаловаться на преподавателя-обьюзера. Эти институты советского контроля были в одночасье ликвидированы.
Ректор стал практически бесконтрольно распоряжаться всеми ресурсами университета. Что это за ресурсы? Это огромные помещения, которые можно сдавать в аренду. Это бюджетные деньги, которые поступают на счет университета и можно на руки преподавателю платить одну зарплату, а по документам проводить другие деньги. Такие вещи происходили сплошь и рядом. Можно доплатить кому-то в конверте или сделать персональные надбавки избранным сотрудникам в обмен на личную преданность. Так закончилась свобода университетов. Это случилось в 90-е годы, и мы на это совершенно не обратили внимания. Особенно пострадало гуманитарное направление, ведь здесь возникла очень острая конкуренция вследствие перепроизводства кадров в стране, где в силу ускорившейся архаизации они были не нужны. И в этих условиях университеты фактически оказались в положении своеобразных крепостных латифундий. Те, кому посчастливилось остаться на кафедре после защиты, держались за свое место любыми способами. Но главным способом, конечно, стало беспрекословное подчинение вышестоящему начальству. Преподаватели вузов оказались настолько незащищенными, что даже не могли обсуждать размер своей заработной платы с работодателем. Молча получали, что дают, и выкручивались за счет дополнительных заработков, как умели.
При этом в университете происходит социализация наиболее политически активных групп населения. Выпускники престижных вузов участвуют в выработке и осуществлении ключевых политических решений. Соответственно, какая среда в университете – такая и в государстве.
Как известно, в 2004 году после трагедии в Беслане у нас отменили выборы губернаторов. Глав регионов стали назначать на свои должности в качестве исполняющих обязанности в обход предусмотренной конституцией процедуры выборов. Так вот, первыми подобный способ придумали в университетах. Вместо обязательных ранее выборов деканов их стали назначать исполняющими обязанности на определенный срок. Точно так же произошло и с заведующими кафедрами. Назначенные таким образом деканы и заведующие кафедрами еще сильнее зависели от воли ректора. Только потом эта практика распространилась в государстве.
С.Э.: Я как-то прочёл статью «Университеты» в Энциклопедии Брокгауза и Эфрона, где говорилось, что университет с самого начала возник как суверенная республика, с выборностью всех должностей и запретом полиции входить на территорию университета. Основная идея этой статьи состояла в том, что именно университет стал важнейшим прообразом европейской демократии. То, о чем вы говорите, доказывает, что постсоветский университет стал прообразом не демократии, но авторитаризма. Удивительным образом люди, считающие себя европейцами, не оказали заметного сопротивления авторитарным процессам в собственной среде. Я как-то стал свидетелем выступления Нины Владимировны Брагинской перед коллегами по РГГУ. Она рассказала, что получила разъяснение от руководства профсоюзов, согласно которому акция по переводу сотрудников на годовые контракты является незаконной и поэтому ни в коем случае не следует подписывать эти контракты. В этот момент преподаватели смотрели на неё с ненавистью. Потому что они уже все свои контракты подписали. Вы много лет работали в университете, были деканом, т.е. знаете ситуацию изнутри. Как получилось, что наш либеральный слой оказался не готовым к отстаиванию своих прав?
В.Ж.: Это очень хороший вопрос, на который я, к сожалению, сейчас не имею ясного ответа. Мне кажется, что здесь много всяких обстоятельств. С одной стороны, не стоит забывать, что наша интеллигенция тоже формировалась в условиях советского тоталитаризма. Наверное, ожидать от нее большего свободолюбия, чем у других слоев населения, было бы наивно. С другой стороны, нужно помнить особую роль турбулентности 90-х годов, когда университеты стали своеобразными сообществами выживания. А за возможность выжить нужно было поступиться очень многим, в том числе и личной свободой. Это еще один момент, связанный с влиянием неолиберальных реформ на наше бытие. Ведь людям сказали, что рынок всем управляет, а они должны в него «встроиться» и приспособиться ко всем заданным извне условиям. И каждый стал устраиваться, как мог. Мы отказались от идеи переустройства мира в пользу конформизма уже не идейного, а по отношению к самим условиям жизни. Особенно явственно это проявилось в среде гуманитарной интеллигенции, потому что ее материальное положение оказалось особенно тяжелым. В итоге мы получили такую неприглядную картину.
Однако при этом я должен сказать, что все равно университеты остаются в известной степени хранителями европейских ценностей и основ демократии. Пока сохраняется минимальная вариативность образовательных программ и продолжается преподавание критического мышления, пока существует доступ к современным знаниям, на уровне содержания у наших университетов есть еще шанс. Я знаю, что студенты после завершения ими курса критического мышления запускают общественные проекты и пытаются ставить под контроль администрации своих университетов. В этом плане вся надежда на новое поколение, если его не уничтожат в войне.
Теперь возьмем университетскую автономию. В 90-е годы она понималась следующим образом: есть ректор, и он творит в своем университете, что хочет. Но на самом деле так университетская автономия выглядеть не может. Я не считаю, что она должна выражаться во всевластии ректора-суверена. Например, Шанинка, в которой я работал, не обладала полнотой суверенитета. Что я имею в виду? Наши программы согласовывались в Манчестере. Решения экзаменационных бордов утверждались там же, как и наши преподаватели. Поэтому ректор не обладал абсолютной властью, а каждый руководитель программы имел свою долю в этой системе. Так сложился некий прообраз федеративного устройства, когда факультеты имели более широкие права, чем в обычном российском университете. Пусть это работало не идеально, но для России такой опыт очень редкий.
Вот почему очень важно добиться полиархии внутри университета, ограничить самодержавную власть ректора, он не должен быть владельцем феодального домена, с которым можно решать все вопросы в обход мнения других коллег. Ректор должен быть просто наемным управляющим. Нам необходимо много акторов внутри университетской политии: Ученый совет, профсоюзы преподавателей и студентов, факультеты, плюс университетские СМИ и другие структуры. Все они должны иметь доступ к принятию решений. Чем больше у нас акторов внутри университета, тем лучше. Еще лучше иметь внешний контроль на уровне межвузовской корпорации. В таком случае у вас будут внешние экзаменаторы – представители другого университета, которые осуществляют аудит решений вашего экзаменационного борда и дают свои рекомендации по поводу вашей работы.
С.Э.: Вы приводили примеры многолетнего авторитарного правления в таких важнейших российских институциях как МГУ, МГИМО, РГГУ. Я попробую вас «уесть». Шанинка, в которой вы работали и которую никто не называет Московской высшей школой социальных и экономических наук, что тоже можно посчитать признаком «авторитаризма», долгое время управлялась ее основателем. В Википедии сообщается, что в 1993 Шанин совместно с Т.И. Заславской создал «Интерцентр», на базе которого в 1995 была учреждена МВШСН. Был ее ректором с 1995 по 2007, а с 2008 до смерти в 2020 был президентом. Как это согласуется с традициями академической «метрополии» Шанинки – Манчестерского университета?
Об особом опыте Шанинки
В.Ж.: Теодор находился на посту ректора 12 лет с 1995–2007 годы. Как я уже сказал, ректор Московской Школы никогда не обладал абсолютной властью. Все наши процедуры находились под контролем Университета Манчестера. Школа начала набор в 1995 году. До этого существовал Междисциплинарный исследовательский центр «Интернцентр», который основали Теодор Шанин вместе с Татьяной Ивановной Заславской. Первые учебные программы появились позднее. После Шанина до 2011 года ректором был Анатолий Георгиевич Каспржак. Затем учредители избрали Сергея Эдуардовича Зуева, и он оставался ректором еще 12 лет. Правда, один год из них он провел в СИЗО. Теодор никогда не держался за власть и говорил мне, что очень удивлен русской манере превращать своего руководителя в несменяемого царя. Он ушел с поста ректора так рано, как российские реалии позволили ему это сделать. Первоначально, как он рассказывал сам, планировалось, что он будет ректором первые три года существования Школы. Однако так быстро его никто не отпустил.
В Шанинке сильными центрами власти до недавнего времени были деканы, так как они имели свой доступ к Манчестеру. Они держали свое слово на общем собрании. Эта система, к сожалению, сейчас перестала работать, и не понятно, что будет дальше. Думаю, что в Шанинке возникнет обычная схема: есть ректор, в его руках вся казна и власть. Ведь раньше, когда мы выдавали соросовские стипендии, их распределяли равномерно между факультетами. Нельзя было кому-то из факультетов их дать, а кому-то нет. В этой связи факультеты имели собственную относительно устойчивую позицию.
После ухода с ректорского поста Теодор Шанин стал президентом вуза, что произошло под влиянием возникшей в России практики. Ему пришлось это учесть. Занимая позицию президента, он не имел всей полноты власти в университете, оставаясь одной из инстанций, к которой можно было апеллировать. И это было очень важно, поскольку его голос наряду с мнением деканов всегда уравновешивал позицию ректора. Любой ректор, как и вообще любая власть стремится к абсолютизации, но в Шанинке на этом пути существовали препятствия. Одним из них был Теодор, вторым – деканы, третьим – Университет Манчестера. Так у нас худо-бедно работала своя система сдержек и противовесов.
С.Э.: Из того, что вы рассказали, можно сделать вывод, что не имеет смысла надеяться на нынешних профессоров, поскольку они, точнее мы, все тяжело травмированные люди. Надежда только на студентов?
В.Ж.: В свое время я хотел сделать так, чтобы в Шанинке появился свой профсоюз. Тем более, что у нас на факультете работал один из руководителей профсоюза «Университетская солидарность» Андрей Олейников, на тот момент глава его московского отделения. На соседнем факультете сотрудничал еще один из основателей профсоюза – историк Константин Морозов. К сожалению, я не успел осуществить задуманное.
С.Э.: Насколько я знаю, «Университетская солидарность» – хороший проект, но его ученые не поддержали. Он не стал массовым явлением.
В.Ж.: Нет, не стал. Мне кажется, что люди, травмированные советским прошлым, к профсоюзам относятся как к чему-то очень кондовому. Но это неправильная позиция. Профсоюзы очень нужны. Я не настаиваю, что должен быть обязательно профсоюз «Университетской солидарности», есть и другие. Вообще-то, в современной Европе совершенно нормально, когда в рамках одного большого предприятия действует сразу несколько профсоюзов. Их могут быть десятки, главное, чтобы они оставались независимыми от администрации.
Кстати, в крупных российских корпорациях профсоюзы занимают довольно важную позицию. Например, есть такой Борис Кравченко, выпускник нашего исторического факультета в МГПИ. Его профсоюз «Конфедерация труда» тоже играл большую роль. Кстати, буквально сейчас в России происходит забастовка в Wildberries, что весьма показательно. Мы, вузовские профессора, должны учиться у этих людей. Ведь на самом деле наша позиция на рынке труда даже более уязвима, чем их.
С.Э.: Вы уже год, как уехали из России. Многие люди, в том числе и ученые, думают сейчас о т.н. «релокации». Могли бы вы дать какие-то советы на основе своего опыта?
О сложностях «релокации»
В.Ж.: Знаете, я пока не готов никому ничего советовать. Потому что, если говорить об организации чего-то нового, то это происходит не за год, а за гораздо большее время. Сейчас идет строительство новой жизни на новом месте, но я не хотел бы говорить об этом слишком много.
Профессиональное обустройство в чужой стране с нуля – очень сложная задача. Я не могу сказать, что у меня есть нечто, что я мог бы сейчас предъявить как безусловный успех. Нет, это было бы преждевременно. Скакать со стипендии на стипендию очень сложно, особенно если вы уже немолодой человек и у вас есть проблемы со здоровьем. Когда вы молоды, то можете легко переезжать из страны в страну с одним ноутбуком. Но если вам ближе к 50, это уже сложнее. Хочется большей предсказуемости, но жизнь, как я уже сказал, постоянно оборачивается катастрофой.
С.Э.: Хотел спросить о «точках сборки российской науки». Вот есть «Свободный университет», появился проект «Ковчег». Вы где-то участвуете?
В.Ж.: Я участвую везде, где могу. Но сейчас не хотел бы об этом говорить, поскольку пока ситуация зыбкая и неопределенная. Вот, когда и если будет чем отчитаться о готовом проекте, тогда мы с вами об этом и поговорим.
С.Э.: Традиционный завершающий вопрос: расскажите о ваших творческих планах?
В.Ж.: Для начала я хотел бы более подробно изучить описанный выше феномен феодализма в постсоветском университете. Это животрепещущая тема. Российский университет прошел длинный путь с 1992 по 2022 год, и сейчас летит в пропасть вместе со всей страной. Как мы оказались в таком положении? Можно ли найти ответ на этот вопрос, обратившись к истории российских университетов последних 30 лет? Мне кажется, стоит над этим порефлексировать. Как историку, мне интересно изучать уже завершенные процессы. Может быть, это станет одним из направлений моей работы.
С.Э.: В данном случае это не просто теоретический вопрос, а анализ проблемы с выходом на практические выводы.
В.Ж: Да, безусловно, теория – это то, что позволяет нам хорошо описывать наблюдаемые практики. Думаю, что, если мы найдем объяснение происшедшего, то это будет очень важно для будущего российских университетов и России как страны в целом.
С.Э.: Большое спасибо вам за интереснейшую беседу!
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.